Когда мы говорим об экзистенциальных мотивах, мы не имеем в виду, что у Чехова нет ничего иного. У него есть прекрасная обрисовка социальных, этических и иных проблем. Но и эти проблемы, как правило, встроены у него в экзистенциальный, жизненный, контекст. Вот, например, печали Марии Васильевны из рассказа «На подводе». Два года она просит, чтобы уволили сторожа, ведущего себя неподобающим образом. Председатель управы не занимается своими обязанностями, инспектор — тоже. Попечитель — «малограмотный мужик». Училищный совет «собирается очень редко и неизвестно, где собирается». Дорога, по которой она едет за жалованием, плохая («На подводе», 9, 337). Всё это — социально. Но это социальное подано не так, как, например, в остросоциальных романах Диккенса. У Чехова и социальное — экзистенциально. Оно не есть просто противоречие некоторому абстрактному «хорошему» порядку. Оно — нечто, что мешает героям жить, заставляет их переживать, думать, реагировать.
Размышления героев весьма интересны. С одной стороны, все эти размышления — предельно конкретны. Герои осмысляют реальные жизненные обстоятельства, они никогда не решают «абстрактных» философских проблем, если эти проблемы не связаны с их жизнью. С другой стороны, эти размышления носят выраженный экзистенциальный характер и направлены на постижение смысла жизни вообще, а потому они приобретают философский оттенок. Так, например, ординатор Королёв из рассказа «Случай из практики» пытается постичь смысл происходящего на фабрике. В рассказе ничего не свидетельствует о том, что Королёв является любителем философствования. Чехов рисует обычного ординатора, который волею случая попадает на фабрику. Но та ситуация, в которой он оказывается, побуждает его к размышлениям. Происходящее представляется ему абсурдным. Когда в Чехове усматривают предтечу экзистенциализма, то указывают как раз на эти два момента — выраженная «жизненность» осмысляемых проблем и кажущаяся абсурдность окружающего мира. Но в этой абсурдности герои пытаются найти смысл.
Королёв спрашивает себя, для чего полторы-две тысячи рабочих фабрики живут в плохих условиях и работают до изнеможения, чьё благо они обеспечивают своим трудом. Казалось бы, всё очевидно — они обеспечивают благосостояние господ-капиталистов. Но владелица фабрики не производит впечатления благополучно живущего человека. Она несчастна, поскольку её дочь больна. Несчастна и сама дочь: фабричная жизнь кажется ей ненужной и чуждой, она не только не даёт радости и чувства благополучия, но даже, как догадывается читатель, приводит к болезни. В голове ординатора появляется занятный, но как будто бы верный ответ: «выходит так, значит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру» («Случай из практики», 10, 81). Все участники процесса как будто бы обеспечивают счастье и благосостояние лишь одного человека — домашней гувернантки.
Но и этот ответ не вполне удовлетворяет его. Гувернантка уже кажется ему посторонним лицом, а «<г>лавным же, для кого здесь всё делается» оказывается дьявол («Случай из практики», 10, 81). Герой не верит в дьявола, но происходящее кажется ему столь абсурдным, что иначе объяснить всё это он не может. По сути, здесь имеет место всё та же каузальная атрибуция, о которой мы писали выше, но это атрибуция особого уровня: атрибуция не случайного и сиюминутного, а атрибуция причин и следствий происходящего в мире, пусть и конкретном — фабричном — мире. От конкретной фабричной действительности герой переходит к размышлениям о жизни вообще.
Ту же самую картину мы видим в рассказе «По делам службы». Следователь Лыжин волей случая оказывается в обычной земской избе. В избе он встречает сотского Лошадина, который рассказывает ему о своей жизни. Сотский рассказывает, а следователь думает о том, что скоро он уедет, а этот старик навсегда останется здесь. Далее от размышлений о конкретной ситуации он переходит к другим, более общим размышлениям. Он думает о жизни, о том, сколько ещё придётся ему встретить в жизни таких вот старичков, «у которых в душе каким-то образом крепко сжились пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неправдой не проживешь» («По делам службы», 10, 92). Увидев нехороший сон, он просыпается, и ему кажется, что между всеми людьми существует какая-то связь. «Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует <...> между всеми, всеми, — думается ему, — в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо еще, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который дается, очевидно, не всем» («По делам службы», 10, 99).
К нему приходит та мысль, которая волновала его когда-то. Он начинает видеть в сотском и Лесницком тех людей, за счёт которых, в конечном итоге, живут все остальные. Очевидно, что это совершенно тот же переход от конкретного к абстрактному, который мы наблюдали в рассказе «Случай из практики». Перед нами снова предстаёт философский разворот обыденной, житейской ситуации. Такого не было ни у Достоевского, ни у Толстого. У них герой — выразитель писательской, всегда «грандиозной», идеи. У героев Чехова идеи собственные, оригинальные, «большие» и «маленькие», они возникают и исчезают в их сознании по многу раз на дню. Идея предстаёт вместе с героем и обстоятельствами, в которых она родилась.
Сам же автор говорит очень редко. И, как правило, он говорит «на правах героя», как один из участников происходящего. Так, например, он вторит мыслям учительницы о тяжести сельской жизни. «Жизнь трудная, неинтересная, — слышим мы авторский голос, — и выносили ее подолгу только молчаливые ломовые кони, вроде этой Марьи Васильевны; те же живые, нервные, впечатлительные, которые говорили о своем призвании, об идейном служении, скоро утомлялись и бросали дело» («На подводе», 9, 339). Он как бы вторит мыслям Веры о мелкости духовной жизни степной «интеллигенции». «На заводах и в усадьбах читали очень мало, — узнаём мы из описания этой жизни, — играли только марши и польки, и молодежь всегда горячо спорила о том, чего не понимала, и это выходило грубо. Спорили горячо и громко, но, странно, нигде в другом месте Вера не встречала таких равнодушных и беззаботных людей, как здесь. Казалось, что у них нет ни родины, ни религии, ни общественных интересов» («В родном углу», 9, 319).
О чём же чаще всего размышляют герои Чехова? Как правило, они размышляют о своей жизни, чужой жизни или о жизни как таковой. Эти размышления — жизненные, экзистенциальные по своей направленности. Иногда они близки к тем или иным философским положениям, но это момент второстепенный. Николай Степанович из «Скучной истории», рассуждениям которого о метаморфозе собственной жизни трудно подобрать адекватный философский плацдарм, ничуть не менее философичен, чем татарин, страстно протестующий против «стоицизма» Семена Толкового («В ссылке», 8, 49—50). Осмысление своей жизни настолько важно для героев, настолько занимает их, что даёт о себе знать даже в тех ситуациях, когда оно совершенно не уместно, например, на публичной лекции, как это происходит в пьесе «О вреде табака».
Иногда (и даже довольно часто) герои сталкиваются с изменениями в окружающем мире и пересматривают свои взгляды. Изменения «подсказывают» им, что их более ранние представления были неверными и неадекватными1. В некоторых случаях это — комедия, в иных — драма. Так, герой рассказа «Светлая личность» восхищается женщиной из дома напротив за то, что она любит газеты и читает их каждое утро. Но однажды он узнаёт, что муж этой таинственной соседки работает репортёром, и её внимание к газетам объясняется желанием посчитать его гонорар. Молодой и деятельный помещик Кунин из рассказа «Кошмар» пишет архиерею донос на местного батюшку, но беседа с этим батюшкой заставляет его раскаяться в своём поступке.
Часто герои Чехова оказываются перед лицом особых, так называемых «пограничных»2, ситуаций. Они переживают предательство («Житейская мелочь», 5, 322), непростой выбор («Барыня», 1, 258), падение близкого человека («Соседи», 8, 54), прощание с прошлым («Соседи», 8, 68), отказ стать женой («Три года», 9, 19—20), измену («Супруга», 9, 94), прощание с прошлым («Вишнёвый сад», 13, 253), крушение надежд («Три сестры», 13, 141), своё падение («Дама с собачкой», 10, 132—133) или свою поверхностность («Дама с собачкой», 10, 135), нереализованность («Чайка», 13, 27), потерю интереса к жизни («Дядя Ваня», 13, 64, «Чайка», 13, 21) или потерю любви («Невеста», 10, 210, 212), одиночество («Моя жизнь, 9, 240, «Три сестры», 13, 141, «Чайка», 13, 57), обиду («Три года», 9, 27), унижение («Чайка», 13, 8—9), отчаяние («Моя жизнь, 9, 199, «Чайка», 13, 37), непонимание («Невеста», 10, 207), неприятие близких («Моя жизнь», 9, 193) или их смерть («Тоска») и т. д.
Иногда это не «пограничные», а «пиковые»3 ситуации: встреча с детством («На подводе», 9, 342, «Три сестры», 13, 120, «Вишнёвый сад», 13, 210), влюблённость («Три сестры», 13, 138, «Чайка», 13, 41), любовь («Дама с собачкой», 10, 143), понимание ценности жизни перед дуэлью («Три сестры», 13, 181), чудо созидания («Дядя Ваня», 13, 73).
В общем же случае — это гамма самых обычных жизненных переживаний. Герои чувствуют досаду («Три года», 9, 58), сострадание («Три года», 9, 83), жалость («Соседи», 8, 70, «На подводе, 9, 338), раздвоенность жизни на истинную и неистинную («Дама с собачкой», 10, 141—142), стыд («Попрыгунья», 8, 21, «Ариадна», 9, 121), ревность («Три года», 9, 58, «Ариадна», 9, 124), беспокойство («Невеста», 10, 206, 209), тоску («Моя жизнь, 9, 261, «Архиерей», 10, 191—192), досаду («Архиерей», 10, 192), скуку («Три года», 9, 22, «У знакомых, 10, 23), страх («На святках», 13, 185), радость («Невеста», 10, 215, «Три сестры», 13, 120, 122), грусть («Три года», 9, 77, «Печенег», 9, 325, «Три сестры», 13, 124), счастье («Дядя Ваня, 13, 89, «Чайка», 13, 9), любовь («Три года», 9, 82), несчастье («Три года», 9, 82, «Анна на шее», 9, 163, «Дама с собачкой», 10, 140, 142; «Дядя Ваня, 13, 89, «Чайка», 13, 5), а иногда и целую гамму чувств — «ревност<ь>, досад<у>, чувств<о> унижения и стыда» («Попрыгунья», 8, 23). И в этих ситуациях и переживаниях тоже есть экзистенциальный подтекст4.
Рассмотрим подробнее суждения, мысли и диалоги чеховских героев5. Очень часто героям хочется изменить свою жизнь, «бежать от неё». Юлия Сергеевна хочет изменить «свою невеселую, монотонную, праздную жизнь» («Три года», 9, 26). Ольга из «Мужиков» хочет «уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света» («Мужики», 9, 310—311). Жена Жмухина завидует свободе гостя: «ах, с каким бы наслаждением она сама уехала отсюда!» («Печенег, 9, 333). Иван Иванович Нюхин желает «бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей <его> в старого, жалкого дурака» («О вреде табака», 13, 194). «<В> Москву» («Три сестры», 13, 120, 156), — повторяют на все лады три сестры. «Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете...» («Дядя Ваня», 13, 93), — мечтает Елена Андреевна. «Хочется хоть на час-другой воспрянуть от этой пескариной жизни, — говорит Сорин, — а то очень уж я залежался, точно старый мундштук» («Чайка», 13, 35). «<К>ак избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?» («Дама с собачкой», 10, 143), — спрашивают себя и друг друга Гуров и Анна Сергеевна.
Как правило, герои тоскуют по былому, оно представляется им в самых радужных тонах. Так, например, Николаю Чикильдееву родное гнездо вспоминается как место «светл<ое>, уютн<ое>, удобн<ое>», навестив же его он видит, как там «темно, тесно и нечисто» («Мужики», 9, 281). Нюхин вспоминает, что он «был когда-то молод, умен, учился в университете, мечтал, считал себя человеком...» («О вреде табака», 13, 194). Раневская вспоминает своё детство, когда «счастье просыпалось вместе <с нею> каждое утро» («Вишнёвый сад», 13, 210). Лопахин вспоминает, что «<п>режде очень хорошо было. По крайней мере, драли» («Вишнёвый сад», 13, 221). Ему вторит Фирс: «А еще бы. Мужики при господах, господа при мужиках» («Вишнёвый сад», 13, 222). «В прежнее время, когда был жив отец, к нам на именины приходило всякий раз по тридцать-сорок офицеров, было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне...», — говорит Маша («Три сестры», 13, 124). Андрей Прозоров восклицает: «О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялись надеждой?» («Три сестры», 13, 181). «Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры...», — сетует Серебряков («Дядя Ваня», 13, 77). «Хорошо было прежде <...>, — говорит Нина Заречная. — Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, — чувства, похожие на нежные, изящные цветы...» («Чайка», 13, 59). «Милое, дорогое, незабвенное детство! — вспоминает преосвященный Пётр. — Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?» («Архиерей», 10, 188).
Герои часто не принимают жизнь. Нюхин не может принять эту «пошлость», потому что считает себя «выше и чище этого» («О вреде табака», 13, 194). Раневская, обращаясь к Лопахину, восклицает: «Как вы все серо живете, как много говорите ненужного» («Вишнёвый сад», 13, 220). Фирс считает, что при новом строе «все враздробь, не поймешь ничего» («Вишнёвый сад», 13, 222). Лопахин мечтает, чтобы «изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь» («Вишнёвый сад», 13, 241). «Эта жизнь проклятая, невыносимая...», — говорит Маша («Три сестры», 13, 134). «О, если бы не существовать!», — восклицает Чебутыкин («Три сестры», 13, 160). «<Н>астоящее ужасно по своей нелепости», — говорит Войницкий («Дядя Ваня», 13, 79). «О, что за дикая жизнь!», — восклицает Тригорин («Чайка», 13, 29). «Заботы много, работаем — конца-краю не видать, — сетует Родион. — <...> Неладно живем, что говорить» («Новая дача», 10, 121). «Какие дикие нравы, какие лица! — думает Гуров. — Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! <...> Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!» («Дама с собачкой», 10, 137). Марье Васильевне кажется, что «от такой жизни она постарела», что «никому она не нравится, и жизнь проходит скучно, без ласки, без дружеского участия, без интересных знакомых» («На подводе, 9, 339).
Они переживают потерю интереса к жизни. «Я для себя уже ничего не жду, не люблю людей... Давно уже никого не люблю», — говорит Войницкий («Дядя Ваня», 13, 83—84). Душечка, потеряв своих трёх мужей, «ни о чем не думала, ничего не хотела» («Душечка», 10, 109). Им кажется, что жизнь прошла напрасно и многие возможности упущены. «<Р>азве я не погубила своей молодости? В лучшие годы своей жизни только и знать, что записывать расходы, разливать чай, считать копейки, занимать гостей и думать, что выше этого ничего нет на свете!» («Моя жизнь», 9, 232), — сокрушается Клеопатра Полознева. «<Я> истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! <...>, — «оплакивает» свою жизнь Войницкий. — Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский...» («Дядя Ваня», 13, 102). «Отчего я тогда (десять лет назад — О.Р.) не влюбился в нее (Елену Андреевну — О.Р.) и не сделал ей предложения? — спрашивает он себя. — Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой...» («Дядя Ваня», 13, 80). «В молодости когда-то хотел я сделаться литератором, — вспоминает Сорин, — и не сделался; хотел красиво говорить — и говорил отвратительно <...> хотел жениться — и не женился; хотел всегда жить в городе — и вот кончаю свою жизнь в деревне, и все» («Чайка», 13, 48).
Или, напротив, они очень жаждут жить. «А не хочется умирать, — <говорит> Ярцев. — Никакая философия, не может помирить меня со смертью, и я смотрю на нее просто как на погибель. Жить хочется» («Три года», 9, 75). «Ах, если б я был молод!» («Крыжовник», 10, 64), — восклицает Иван Иванович. «Я прослужил по судебному ведомству 28 лет, — говорит Сорин, — но еще не жил, ничего не испытал, в конце концов, и, понятная вещь, жить мне очень хочется» («Чайка», 13, 23—24). «Я жить хочу! жить! <...>, — говорит Нина Ивановна. — Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сделали!.. («Невеста», 10, 213). «Вот и помирать не хочется, милая, — говорит Липе старик из Фирсанова, — еще бы годочков двадцать пожил» («В овраге», 10, 175).
У них совершенно разные ощущения жизни. «<У> меня такое чувство, как будто я родилась уже давно-давно; жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф...», — говорит Маша («Чайка», 13, 21). «<Я> чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов», — делится Тригорин с Ниной («Чайка», 13, 29). «<М>не кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет», — говорит Треплев («Чайка», 13, 57).
Они осмысляют изменения в своей собственной жизни и жизни окружающих, ищут их причины. «Что вы со мной сделали, Петя, — спрашивает Аня, — отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде» («Вишнёвый сад», 13, 227). «Она вышла замуж восемнадцати лет, — говорит Ирина о Маше, — когда он (Кулыгин — О.Р.) казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Он самый добрый, но не самый умный» («Три сестры», 13, 134—135). «Когда-то готовился в профессора, а вчера хвалился, что попал, наконец, в члены земской управы», — говорит Ирина о перемене в брате («Три сестры», 13, 161). И рыдает, думая о себе: «Куда? Куда все ушло? Где оно? <...> Я все забыла, забыла... <...> Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок...» («Три сестры», 13, 166). «Да... В десять лет другим человеком стал. А какая причина? Заработался», — говорит Астров («Дядя Ваня», 13, 63). «Он (Тригорин — О.Р.) не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом...», — вспоминает Нина («Чайка», 13, 58).
Они ищут смысл своей жизни. Гость Ивана Абрамыча имеет «в жизни зацепку — и хорошо ему» («Печенег», 9, 328), а сам хозяин ещё только пытается эту зацепку найти. «Но что же делать? Куда деваться?», «Что делать? Куда деваться? Проклятый, назойливый вопрос, на который давно уже готово много ответов и, в сущности, нет ни одного» («В родном углу», 9, 316, 319), — думает Вера о своём месте в жизни. «<К>то я, зачем я, неизвестно...», — произносит Шарлотта («Вишнёвый сад», 13, 216). «Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую», — говорит Лопахин («Вишнёвый сад», 13, 216). «Работать нужно, работать. Оттого нам невесело и смотрим мы на жизнь так мрачно, что не знаем труда. Мы родились от людей, презиравших труд...», — говорит Ирина («Три сестры», 13, 135). «<К>ажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!», — восклицает Ольга («Три сестры», 13, 188). «Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, — говорит Треплев Нине, — а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно» («Чайка», 13, 59).
Они видят, что жизнь проходит («У знакомых», 10, 8, «Дама с собачкой», 10, 142—143), «Вишнёвый сад», 13, 246, «Три сестры», 13, 147, 166, «Дядя Ваня», 13, 75, 85, 96, «Чайка, 13, 26, 40), или уже прошла («Мужики», 9, 300, «Вишнёвый сад», 13, 254). Они желают, чтобы их с их жизнью и страданиями не забыли («Вишнёвый сад», 13, 249, «Три сестры», 13, 185, «Дядя Ваня», 13, 63). «Иногда вспоминайте обо мне», — просит Нина Тригорина («Чайка», 13, 34).
Они мечтают, что другие увидят счастье («Вишнёвый сад», 13, 228), «увидят <...> новую жизнь» («Вишнёвый сад», 13, 240), «быть может, найдут средство, как быть счастливыми» («Дядя Ваня», 13, 108). Они думают о будущем. Ольге Ивановне грезится, что «из нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава, любовь народа...» («Попрыгунья», 8, 15). «Мы насадим новый сад, роскошнее этого, — говорит Аня, обращаясь к матери, — ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!» («Вишнёвый сад», 13, 241). «Здравствуй, новая жизнь!», — восклицает Трофимов («Вишнёвый сад», 13, 253). «<Я> вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становимся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства», — говорит Андрей Прозоров («Три сестры», 13, 182). А иногда не мечтают, а просто спрашивают себя, каким оно будет. «<Б>ыть может, придется жить еще тринадцать, тридцать лет... И что придется пережить за это время? Что ожидает нас в будущем?» («Три года», 9, 91), — думает Алексей Лаптев.
Они предчувствуют новую жизнь. «<М>ы живем накануне величайшего торжества» («Три года», 9, 75), — говорит Ярцев. «Время, когда люди не будут убивать друг друга и животных, рано или поздно настанет, иначе и быть не может» («Печенег», 9, 329), — думает Иван Абрамыч. «Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят» («Случай из практики», 10, 85), — говорит Королев. «О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным! — думает Надя. — А такая жизнь рано или поздно настанет!» («Невеста», 13, 219). «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку», — говорит Тузенбах («Три сестры», 13, 123). «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной» («Три сестры», 13, 131), «настанет новая, счастливая жизнь» («Три сестры», 13, 146), «какая это будет жизнь, какая жизнь!» («Три сестры», 13, 163) — пророчествует Вершинин. «<С>частье и мир настанут на земле», — восклицает Ольга («Три сестры», 13, 188).
Они задают жизни и друг другу сложные вопросы. «И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? — спрашивает Липа своего случайного попутчика. — Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов?» («В овраге», 10, 175). «<З>ачем красоту, эту приветливость, грустные, милые глаза Бог дает слабым, несчастным, бесполезным людям, зачем они так нравятся» («На подводе», 9, 338), — спрашивает себя Марья Васильевна. «<П>очему же они не ужились и разошлись, как враги? — спрашивают себя (и как будто бы читателя) мужики о том, почему они не смогли мирно жить с инженером и его женой. — Что это был за туман, который застилал от глаз самое важное, и видны были только потравы, уздечки, клещи и все эти мелочи, которые теперь при воспоминании кажутся таким вздором?» («Новая дача», 10, 127).
Мы видим, что герои, а вместе с ними и автор, философствуют6. Они говорят о важности веры в человека («Рассказ старшего садовника», 8, 343, 346), о том, что есть человек и каково его предназначение, какова его посмертная участь («В ссылке», 8, 49—50; «Попрыгунья», 8, 15; «Три года», 9, 75; «Дом с мезонином», 9, 180, 184—185, 188; «Вишнёвый сад», 13, 222—223; «Три сестры», 13, 131, 132, 135; «Дядя Ваня», 13, 72—73, 83). Они думают, положено ли ему знать всё («В овраге», 10, 175), в чём смысл его жизни, что есть важное и неважное в ней, каковы пути к лучшей жизни («Три года», 9, 19; «Моя жизнь», 9, 220—222, 228—229, 259, 272—273; «В родном углу», 9, 319—320; «Человек в футляре», 10, 54; «Крыжовник», 10, 58, 62, 64; «Невеста», 13, 208; «Вишнёвый сад», 13, 227—228, 230; «Три сестры», 13, 123, 133, 147; «Дядя Ваня», 13, 83, 88; «Чайка», 13, 58—59). Они размышляют, возможно ли равенство среди людей («Три года», 9, 56—57), есть ли границы зла и может ли человек пасть до нечеловеческого уровня («Рассказ старшего садовника», 8, 345—346). Они рассуждают о том, бывает ли человек доволен («Три года», 9, 77), как нужно жить («В ссылке», 8, 43, 46; «Душечка», 10, 105), известны ли человеку правда и неправда («Вишнёвый сад», 13, 233), как будет судить о жизни человек будущего («Три сестры», 13, 128—129), и каково это будущее («Три сестры, 13, 145—147, 184). Они спрашивают себя, возможно ли счастье в настоящем и будущем («В родном углу», 9, 324; «Новая дача», 10, 121—122), «Три сестры, 13, 146, 149) и что есть это счастье («Три года», 9, 57, 68; «Три сестры», 13, 149; «Чайка», 13, 5—6, 28, 31). Они размышляют над тем, что есть талант («Дядя Ваня», 13, 88), каковы талантливые люди («Моя жизнь», 9, 230), что есть любовь («Ариадна», 9, 117; «О любви, 10, 66, 67), что есть чудо («Дом с мезонином», 9, 180), каким должно быть искусство («Три года», 9, 54—55; «Чайка», 13, 8, 11, 18—19, 56), становится ли оно лучше («Чайка», 13, 12), улучшилась ли жизнь («Моя жизнь», 9, 230) и улучшился ли человек («Печенег», 9, 330). Они говорят о русском человеке и русской жизни («Три года», 9, 75; «Ариадна», 9, 107—108; «Моя жизнь», 9, 256), о том, почему русский человек так быстро падает («Три сестры», 13, 143, 181—182), о его пороках и заблуждениях («В овраге», 10, 158; «Дядя Ваня», 13, 72—74, 79), о пошлости («Моя жизнь», 9, 205—206; «Ионыч», 10, 35—36, 39, «Человек в футляре», 10, 46, 53), о неустроенности русской жизни и её причинах («Рассказ старшего садовника», 8, 342—343; «Три года», 9, 81, «Дом с мезонином», 9, 184—187; «Мужики», 9, 311—312; «Крыжовник», 10, 60—61). Они говорят о важности малейшего жизненного шага («Моя жизнь», 9, 279), целесообразности всего происходящего («У знакомых», 10, 15), размышляют о том, почему всё в жизни складывается так, а не иначе («О любви», 10, 72).
Мы не анализируем подробно ответы героев на эти вопросы, поскольку ответы принадлежат героям, а не автору. Чехов неоднократно подчёркивает это. Его авторская заслуга состоит не в решениях вопросов, а в их постановке, то есть в проблематизации. «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса, — писал он в одном из писем к Суворину. — Только второе обязательно для художника» (3, 46). А в другом письме отмечал: «Мне кажется, что не беллетристы должны решать такие вопросы, как Бог, пессимизм и т. п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о Боге или пессимизме. Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем» (2, 280). Чехов не решил эти вопросы. Или, по крайней мере, их авторское решение нам не известно. Но он создал особый художественный мир — мир, где эти вопросы значимы. В этом — его огромная заслуга.
Мы подошли к завершению нашей работы. Все приведённые диалоги, мысли и переживания убеждают нас в том, что Чехов был мыслителем экзистенциального типа7. Он, как мы имели возможность убедиться, имел оригинальные философские идеи, был знаком с некоторыми философскими учениями и даже, возможно, был близок к некоторым из них. Всё это наложило отпечаток на его творчество. Но его значение для мировой культуры состоит не в оригинальных идеях как таковых. Он приоткрыл завесу внутреннего мира человека, смог уловить то, что волнует его, и талантливо вывел это в своих произведениях. Потому они — действительно зеркало, которое позволяет читателю побыть наедине с самим собой. В этом глубоком постижении человека — его тревог, забот, надежд и ожиданий — и состоит вклад Чехова в историю отечественной и мировой мысли8.
Примечания
1. Особенное внимание на эти процессы переосмысления («казалось / оказалось») обращал В.Б. Катаев. См. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М.: Изд-во Московского ун-та, 1979. С. 25—26.
2. Мы употребляем здесь термин Ясперса: Jaspers K. Psychologie der Weltanschauungen. Berlin: Verlan von Julius Springer, 1919. S. 202. Однако мы используем его в ином значении, понимая под пограничными ситуациями все те ситуации, которые находятся за границами обыденной жизни героев, и представляют серьезный «вызов» для них.
3. В терминологии А. Маслоу под «пиковыми переживаниями» понимались внезапные переживания интенсивного счастья. Maslow, A.H. Peak Experiences as Acute Identity Experiences // American Journal of Psychoanalysis. 1961. Vol. 21. P. 254—260. Здесь же «пиковыми ситуациями» называются такие ситуации, в которых герои оказываются за границей обыденной жизни, но уже в положительном смысле, то есть испытывают радость, счастье и т. д.
4. А.Г. Мысливченко указывал на то, что даже названия чеховских произведений свидетельствуют о его экзистенциальной направленности («Страх», «Тоска», «Горе» и т. д.). См. Мысливченко А.Г. Указ. соч. С. 99.
5. Томас Экман, рассмотрев и проанализировав высказывания в пользу чеховского импрессионизма, пришёл к выводу, что Чехов не был импрессионистом. См. Eekman, Thomas. Čechov — an impressionist? // Russian Literature XV (1984). P. 205—214. Если говорить об импрессионизме в том смысле, в котором его берёт Экман (Р. 204—206), то это, безусловно, так. Однако автор ничего не говорит о том, что послужило основой тех взглядов, которые он считает ложными. На наш взгляд, именно «экзистенциальные» монологи и диалоги создают то впечатление, которое позволяет некоторым исследователям говорить о чеховском импрессионизме.
6. Иногда философское содержание у Чехова представлено в форме притчи, на что, в частности, указывает в своей диссертации С.В. Мельникова. См. Мельникова С.В. Притча как форма выражения философского содержания в творчестве Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова: дис. ... канд. филолог. наук: 10.01.01 / Мельникова Софья Владимировна; МГУ имени М.В. Ломоносова. М., 2002. — 164 л.
7. См. разграничение между «экзистенциалистом» и «мыслителем экзистенциального типа»: «Понятия «экзистенциальный тип мышления» и «экзистенциализм» — не одно и то же. Первое носит более широкий характер и обозначает метод философствования, свойственный не только теоретикам экзистенциализма, но и философии жизни, творчеству Достоевского и других «экзистенциальных» писателей. См. История русской философии: Учеб. для вузов / Редкол.: М.А. Маслин и др. — М.: Республика, 2001. С. 440.
8. Оценки значения Чехова для мировой культуры различны. В 20-х годах прошлого столетия Д.П. Святополк-Мирский писал, что «<н>а его место классика, крупного классика — одного из «первой десятки» — никто не покушается. Только этого классика временно положили на полку». См. Святополк-Мирский Д.П. История русской литературы с древнейших времен. М.: Эксмо, 2008. С. 396. По оценкам современной исследовательницы, присутствие Чехова в современной русской культуре весьма ощутимо, и его тексты даже более значимы, чем тексты Пушкина. Именно к Чехову апеллируют современные писатели, когда «обращаются к вопросам личной ответственности, давления повседневности, памяти и забвения, интеллигенции и народа, или любви и долга» (перевод наш — О.Р.). См. Parts, Lyudmila. The Chekhovian intertext: dialogue with a classic. Columbus: The Ohio State University Press, 2008. P. 10. Отметим, что это справедливо не только для русской культуры. В частности, пьесы Чехова очень любят зарубежные драматурги. О трансформации «Трёх сестёр» различными драматургами, см., напр.: Meyer-Fraatz, Andrea. Transfer of Chekhov to another present // Russian Literature LXIX (2011) I. P. 97—108.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |