Между явью и наваждением

— Меня кормят два ремесла, сэр, — весело ответил старик, — скрипка и заступ; прибыль и убыль рода человеческого.

В. Скотт. Ламмермурская невеста

Гамлет. Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?
Горацио. Привычка превратила это для него в самое простое дело.
Гамлет. Так всегда; рука, которая мало трудится, всего чувствительнее.

В. Шекспир. Гамлет

Наиболее очевиден литературный диалог Чехова с Пушкиным при сопоставлении таких произведений, как «Гробовщик» и «Скрипка Ротшильда». Повесть Пушкина — это история гробовщика Адриана Прохорова, с изложением событий одних суток, но с характеристикой нрава и привычек всей предыдущей жизни героя. Рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда» — это история всей жизни гробовщика Якова Иванова по прозвищу «Бронза».

Для Пушкина тема «гробовщика» уже имела свою традицию, о чем он вспоминает в начале повествования: «Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт, оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриан Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив».

Для Чехова традицией были уже с одной стороны — Шекспир и Вальтер Скотт, а с другой — Пушкин. Из двух противоположных традиций Чехов выбирает пушкинскую: «нрав» его героя в точности повторяет нрав Адриана: «Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа...»

С чего начинается собственно происшествие с пушкинским гробовщиком? «Итак, Адриан, сидя под окном и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в печальные размышления. <...> Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти».

Из одного пушкинского слова — «убыток» — как из зерна, вырастает характер чеховского героя: «Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. <...> Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам...»

Повторяясь в чеховском повествовании, слово «убытки» сохраняет характерный пушкинский контекст. Особенно отчетлив он в сцене видений Якова после похорон жены: «Вечером и ночью мерещились ему младенчик, верба, рыба, битые гуси, и Марфа, похожая в профиль на птицу, которой хочется пить, и бледное, жалкое лицо Ротшильда, и какие-то морды надвигались со всех сторон и бормотали про убытки».

Откуда бы в размышлениях прозаического чеховского гробовщика взялись эти надвигающиеся со всех сторон и бормочущие морды? Это — отголоски видений пушкинского гробовщика: Якова Иванова обступают его «материализованные» мысли, как Адриана Прохорова обступают и теснят его «клиенты», прибывшие на новоселье. И возникает та же, по-Пушкину, «дьявольщина» наваждения. Младенчик, верба — это из воспоминаний Марфы о прошлом, которым Яков не верил и говорил: «Это тебе мерещится». Это тот мир, которого для Якова будто и не было, и характерно, что ночью он сам об этом не вспоминает, а ему тоже начинает мерещиться: «Вечером и ночью мерещились ему младенчик, верба...» и т. д. — до надвигающихся морд. Раздвоившееся сознание Якова создает двоемирие с пушкинскими приметами: бытовой реальностью убытков и нечаянным наваждением из каких-то иных сфер бытия.

Как отметил литературовед Н.Я. Берковский, Адриан Прохоров «ведет свою войну с городом в мирных, зауряднейших условиях; роль его в том, чтобы быть врагом города» — «по неизбежным требованиям своей профессии». К профессии Адриана и Якова нужно добавить еще их нрав — и получится величина, гораздо большая, чем арифметическая сумма. О Якове Иванове к тому же надо заметить, что, поначалу определившись в своей враждебности по отношению к городу, где «умирали так редко, что даже досадно», Яков в своих размышлениях об убытках доходит до вражды по отношению к устройству жизни, а затем и мироустройству в целом: «Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки!»; «Всё на этом свете пропало и будет пропадать!»

Адриан видит в своих знакомых только клиентов и потому так бдительно подстерегает смерть купчихи Трюхиной, для которой гроб заготовлен еще при ее жизни. У Якова та же черта, доведенная до степени, возмущающей нравственное чувство, определяет поведение гробовщика с самым близким ему человеком — женой — безответной Марфой. Прожив с Марфой более пятидесяти лет, Яков как-то вообще не думал о ней, а в последние ее часы обращается с ней, как с клиенткой: снимает с живой мерку, готовит гроб, профессионально оценивает его («Хорошая работа!»), а затем со вздохом заносит в свою деловую книжку сумму убытков.

Что же происходит с героями дальше, как показывает нам Пушкин, а вслед за ним и Чехов? Итоги не во всём равнозначны, но один из них будет общим для обоих произведений. Это — расширение границ восприятия мира, и как следствие — очеловечивание героев. Только у Пушкина это показано как результат, а у Чехова — как процесс.

Сознание захмелевшего пушкинского гробовщика раздваивает действительность на явь и вымысел, когда же явь и вымысел снова совпадают и мир становится единым, герой уже не тот, что прежде. Очнувшегося Адриана перестает печалить то, что до сих пор всегда печалило, и начинает радовать то, что еще недавно не радовало. «Гробовщик» начинался с констатации «обыкновенной угрюмости» Адриана — а кончается его светлым настроением: «— Ой ли, — сказал обрадованный гробовщик». Перед нами словно совсем другой человек. Если судить об Адриане по первым страницам повести, можно ожидать, что только такое событие, как смерть купчихи Трюхиной (богатой заказчицы!), может привести его в хорошее расположение духа. Но вот подходит к концу вся история, оказывается, что купчиха Трюхина не умерла, а Адриан становится весел и даже рад, что похорон-то вовсе и не было. Его мысли теперь обращены не к смерти и не к клиентам, а к живым и близким: последние слова повести: «Давай скорее чаю да позови дочерей».

В рассказе Чехова с наваждения, с ночи, когда Якову «мерещилось», начинается процесс преображения гробовщика. Постепенно он вспоминает то одно, то другое из прошлой жизни с Марфой, когда она не была еще его «клиенткой», и их связывало что-то человеческое. Марфу уже не вернуть, но еще остается возможность изменить отношения с другими, даже с Ротшильдом — самым ненавистным для Якова человеком из всех жителей города. Ротшильд впервые становится интересен Якову — и не просто как человек, а как «брат». «Захворал, брат», — говорит ему Яков. Это слово в чеховском тексте меняет многое: оно делает невозможным упоминание уличного прозвища гробовщика, которого теперь в рассказе называют только Яковом. Яков перестает быть «Бронзой», очеловечивается, и тому дается свой ряд примет: он плачет, говорит с Ротшильдом «ласково» и т. д. Под «бронзой» обнаруживается душа, которая переходит в музыку и остается жить в скорбной мелодии, продолжающей звучать в городе после его смерти. Для Чехова же музыка и печаль, сливающиеся воедино, были важнейшими проявлениями человечности.

Лев Толстой, по свидетельству М. Горького, однажды сказал: «Если человек научился думать <...> он всегда думает о своей смерти. Так все философы». Адриан Прохоров и Яков Иванов думают о чужой смерти, они не успевают научиться «думать» в философском смысле. Но на глазах читателя они получают способность постигать что-то новое о мире и о себе среди людей, что прежде находилось за пределами их сознания. В этом заключается один из важных смыслов как пушкинской, так и чеховской историй о гробовщиках.