Св. Пиония и Епимаха 11 марта, Пуплия 13 м. Протодьякон проклинает сомневающихся, а они стоят на клиросе и поют сами себе анафему.
Из записной книжки1
1
Лже-имя. Сперва, как утверждают лингвисты (Мюллер, Мейер, Барт2), все слова были именами «собственными». Затем на них напали «имена нарицательные» и отняли госсобственность. Людей стали нарицать по именам предметов. Литература подхватила это: Неуважай-Корыто, Кувшинное Рыло3; у Чехова — «для водевиля»: Капитон (capitus — голова) Иваныч Чирий — «фамилия Верстак» (Из записной книжки)4.
Первоначально имена предикативны: они говорят об «особой примете» именуемого, особо важном случае его жизни и т. д. Так, английские лендлорды заимствуют свое приимя от названия жалованной земли (граф Оксфорд), полководцы от места побед (Дибич-Забалканский), евреи черты оседлости — чеховской эпохи — от имен городов, к которым они прикреплены (Винницкий).
Возможно, что предок Долгоруких имел длинные руки, не лишено вероятности, что основоположник рода Басмановых возил басму из ханской ставки к князьям Тверским и Московским, можно даже поверить и тому, что польский магнат (позднего происхождения) Мазараки получил свою фамилию в согласии с легендой о милости высочайших особ, которым понравились раки, выловленные из его прудов (ma za raki — получил за раков). Но для самого даже ярого приверженца геральдики и «древнего имясловия» ясно, что имена, прикрепленные к роду по тем или иным индивидуальным свойствам или более или менее случайным событиям из жизни родоположника, должны были смыслово истлеть и умереть вместе с ним. Короткорукие или обыкновеннорукие потомки Долгоруких продолжали себя называть этой фамилией, но она не давала никаких смысловых отзвуков.
Постепенно имя, переходящее с плеч на плечи, превращалось в имя «с чужого плеча». Плечи, естественно, старались сбросить с себя бессмыслие и чуждость.
Даже персонажи у Чехова это чувствуют, и имяносители протестуют против наследственно навязанных им наименований: «Моя фамилия не Курицын, а Курицын» (Из записной книжки)5, — другой персонаж упорно представляется Кишмин, хотя все его зовут Кишмиш (некая она: «Хоть бы Изюмов звали, а то — Кишмиш»)6, девица из Записной Книжки не хочет выходить замуж за Прохладительного, но жена Кривомордова примирилась («Не то, чтобы Кривоногой или Криворуков, — Кривомордов, а жена любит»)7.
Протест персонажа против своего фамильного тавра, на нем выжженного, вполне естествен, если отодвинуться мыслью на полстолетия назад. В то время нельзя было менять фамилий. Только два сословия обладали в этой области некоторой свободой: актеры и писатели. У актеров были театральные фамилии, у писателей псевдонимы. Писатель мог выбрать себе новую литературную фамилию, псевдоним, лже-имя. Достоевский достаточно желчно сыграл на этом слове, назвав одного из безличных персонажей своего рассказа «Скверный анекдот», мелкого чинушу, трепещущего перед своим превосходительным начальством, именем Псевдонимова. Псевдожизнь Псевдонимова вскрывается с каждой новой страницей (нога превосходительства, ступившая в блюдо с желе, — бутылка дешевого шампанского «для них-с» — свадебное ложе Псевдонимова с Псевдонимовой на полудюжине разъезжающихся стульев и т. п.).
Писатель раньше других получил право заменять свое износившееся имя новым смысловым названием. Писатель Бугаев переназывает себя А. Белым, поэт Гликберг — Чёрным, Пешков — Горьким, Придворов — Бедным. Это — эпитетные имена, постепенно оттесняющие то, что они эпитетируют.
Писатель, перестроив свое имя, заменив ненастоящее «настоящее» настоящим псевдонимом, создает тем как бы первое выдуманное наименование, превращает себя в первый персонаж своих произведений. Персонаж этот, естественно, завязывает ассоциативные связи с другими действующими лицами.
А.П. Чехов — в первые годы своей литературной деятельности (1880—1883) — стремится перестроить свою подпись на комический лад. К «Чехову» он подвешивает веселое «нте» («Чехонте») или, играя в «тесную бабу», втискивает Антона в Чехова до «Анче»; иногда он стилизует свое имя в манере не слишком смешного еврейского анекдота: «Антонсон»; а то расчеркивается по-писарски — «Балдастов», или, наконец, подписывает «Вспыльчивый человек»8. Любопытно, что приемы эти участвуют в построении фамилий юного Чехова — Антонсон порождает не менее десятка фамилий на «сон»; в параллель с «нте» появляется несколько «чик» (Перчик, Чепчик9 и т. д.); Балдастов дважды превращается в Балду, один раз оборачивается м-ром Болваниусом и оборотневую жизнь свою заканчивает в виде госпожи Кувалдиной; подпись под рассказом «Вспыльчивый человек» через 3—4 года эволюционирует в надпись-заглавие. «Из записок вспыльчивого человека».
2
Фамилия-сюжет. Но зачем стучаться в открытые двери? Факты истории литературы говорят достаточно точно, что фамилия действующего лица зачастую выполняет роль домкрата, подымающего нужные смысловые тяжести на ту или иную высоту. Фамилия персонажа очень часто является звуковым или смысловым его портретом. Так, у Диккенса классические его скряги, созидатели нищеты, наименованы: Скрудж — Квилип — Сквирс10. Жертва скручивающего усилия, страдательный объект гнета денег: Твист (от twist — скручивать). В больших, распределенных на ряды глав произведениях фамилия героя не играет большой роли. Носителя фамилии можно описать при помощи ряда признаков, столкновения его с людьми и вещами. Но краткий рассказ не может себе позволить роскоши предоставить своему герою несмысловую фамилию. Миниатюра, заканчивающая свою жизнь на третьей тысяче печатных знаков, должна беречь каждую свою букву. Самое определение такой литературной микроформы может звучать как рассказ, который короче своего персонажа. То, что персонаж не успевает досказать в двух страницах словами или выявить действиями, он принужден дообъяснять своим наименованием.
И именно россыпь мелких рассказов молодого Чехова дает нам максимальное количество смысловых фамилий. Десяток-другой букв фамилии выигрывают другой раз целый абзац. На такое аббревиатурное значение имен и направлено главное внимание молодого писателя.
Я придаю менее чем малое значение статистике в области оценки литературных фактов. Но все-таки: после тщательной проверки фамилий и имен действующих лиц в рассказах Чехова за периоды 1880—1885 и 1899—1904 оказалось, что они имеют дробь 9/1.
Фамилия работает на текст или по линии звука, или по линии ускорения восприятия смысла.
«Меня в домах Мишелем зовут, потому я дам завиваю» («В бане»). Имя, получив некие права на потому, начинает принимать участие в организации новеллы.
В том же рассказе «В бане» (можно бы привести десятки других примеров) простой ряд фамилий женихов Дашеньки, о сватовстве к которой рассказывает ее отец Макар Тарасович Пешкин (обыкновенность, пешка на доске): титулярный советник Катавасов (катавасия) — статский советник Цицеронов (Цицерон — «Цицерона загнуть», накрасноречить) — Гравианский (от gravis — тяжелый, грузный) — консисторский чиновник Брюзденко (см. далее Бризжалов) — лесничий Аляляев (см. у Сельвинского чисто звуковое фамилиепостроение Уляляев11). Каждой фамилии в тексте соответствует абзац-два. Имена слабо связаны с именуемыми ими людьми, автору важен звуковой комизм имен персонажей (сравни Яичница, Жевакин12 и др.).
Пример чисто смыслового, семасиологического рода. Рассказ «Оратор». Провинциальный произноситель речей — в поводах к ним не стесняющийся, — говорящий по пьяному делу Запойкин, по предложению Вавилонова, описывающего вместе с ним сложную кривую от трактира к кладбищу («вавилоны, вавилонить»), в полупьяном состоянии простирает руку над открытой могилой неизвестно кого и начинает речь... речь его текла плавно, «как вода в водопроводных трубах» (третье действующее лицо носит фамилию Поплавский).
Смысловое задание фамилий в маленьких рассказах Чехова имеет иногда малое, а иной раз весьма большое значение. Функцию ее можно классифицировать так: а) фамилия экспозиционного действия; б) фамилия, действующая накоротке, до ближайшей точки или даже запятой; в) фамилия, вызывающая смысловое эхо в самых отдаленных частях рассказа, и г) фамилия-сюжет, схематизирующая всю структуру новеллы.
а) Рассказ «Роман с контрабасом» начинается так: «Музыкант Смычков шел из...» (в дальнейшем к именному фонду подбавляется обнищалый аристократ Лакеич и др.). Не требует разъяснений.
«Женское счастье». Мелкие чиновники Пробкин и Свистков пробуют протолкаться посмотреть на похороны генерала. Но образовалась пробка, и свистки околоточных останавливают их. Жен же их любезно склабящиеся и приставляющие пятерню к околышу чины пропускают в первый ряд. Мужья о женах (шире — мужчины о женщинах) по этому поводу вспоминают (что помрачнее) — о «женском счастье». Рассказ начинается со строк: «Хоронили генерала Запупырина...» (ассоциация: запупыривать, запузыривать, т. е. громко, барабанно играть).
Или: «Случай с классиком». Начало? «Собираясь идти на экзамен греческого языка, Ваня Оттепелев перецеловал все иконы. В животе у него перекатывало, под сердцем веяло холодком». Контрастная функция фамилии, отыгрывающая себя в самом начале.
Самый, пожалуй, сложный пример экспозиционной фамилии дает первый абзац довольно позднего рассказа Чехова «Свирель». «Разморенный духотой еловой рощи, весь в паутине и в хвойных иглах, пробирался с ружьем к опушке приказчик из дементьевского хутора Мелитон Шишкин». Помимо накапливания образа (ель — Мелитон — хвойные иглы — шишка — Шишкин) и звуконакопления: ел — рощи — руж — опушка — казн — демен — мел — шишк...
б) Фамилия короткого боя, действующая на близлежащие фразы или всего лишь на конец фразы, в начале которой она прозвучала.
Рассказ «Заблудшие»: «Дачная местность, окутанная ночным мраком. Присяжные поверенные Козявкин и Лаев, оба в отменном настроении и слегка пошатываясь, выходят из лесу и направляются к дачам». Вскоре читатель узнает назначение, данное писателем фамилии Лаев: «Но сквозь сон слышит он собачий лай. Лает сначала одна собака, потом другая, третья... И собачий лай, мешаясь с куриным кудахтаньем, дает какую-то дикую музыку. Кто-то подходит к Лаеву и...»
Фамилия Козявкина всячески топорщится и козявится: «Вы не имеете права... я присяжный поверенный, кандидат прав Козявкин. Вот моя визитная карточка».
В рассказе «Произведение искусства» фамилия доктора, которому хотят уплатить гонорар, Кошельков, создает законное читательское предчувствие. Впрочем, оно не вполне сбывается.
в) У Чехова иногда встречаются фамилии персонажей, как бы подписывающие рассказ. Смысл их раскрывается только к концу.
«Хоронили мы как-то на днях молоденькую жену нашего старого почтмейстера Сладкоперцева» («В почтовом отделении»). Две страницы текста, дающие разговор вдовца Сладкоперцева с его молодыми сослуживцами о покойной жене, вскрывают прием, при помощи которого старик защищал себя от измены юной и красивой жены: «Я говорил всякому: жена моя Алёна находится в сожительстве с нашим полицмейстером Иваном Александровичем Залихватским».
Рассказ «Ночь перед судом» начинается со слов: «Быть, барин, беде, — сказал ямщик, оборачиваясь ко мне и указывая кнутом на зайца, перебегавшего нам дорогу». В дальнейшем описание ночи на постоялом дворе, встречи со своим завтрашним прокурором (подзаголовок: «Рассказ подсудимого») и его хорошенькой женой, пикантное приключение и рецепт, начинающийся с «sic transit — 0,5 гр.», подписанный: «Г-же Съеловой д-р Зайцев». И заяц во второй раз перебегает дорогу новелле. Она заканчивается словами: «Пишу это в здании суда во время обеденного перерыва, сейчас будет речь прокурора. Что-то будет?»
Можно бы привести немало примеров такого рода имен, толкающих рассказ от начала к концу, но меня интересует главным образом:
г) фамилия-сюжет, имя, скрывающее в себе в свернутом виде сюжетную схему новеллы, в которой оно участвует, малая часть, претендующая быть целым.
Небольшой рассказ «Дамы»: учитель Бременский случайно потерял голос, остался без места и без средств, просит восстановить его в должности. Дамы выдвигают на освободившееся место некоего Ползухина, фамилия точно передает сюжет.
Полустраничное «Вверх по лестнице». На балу князя Фингалова встречаются чиновник средней почтенности Долбоносов и юный кандидат прав Щепоткин.
«Вы это... того... как же сюда попали? — спросил он (Долбоносов. — С.К.), зевая в кулак». В дальнейшем тон спрашивающего как бы опускается вниз по лестнице, а тон отвечающего, ступенька за ступенькой, поднимается кверху.
«— Сколько дает вам ваша должность? — Восемьсот рублей... — Пф... на табак не хватит». Но далее выясняется, что 800 не в год, а в месяц, что юрист состоит секретарем на Угаро-Дебоширской ж. д., что он, очень просто, познакомился с Фингаловым у статс-секретаря Лодкина и — кстати — женат на его племяннице.
Долбоносов перестает долбить вопросами и откидывается в почтительном изумлении: у Щепоткина денег «на щепотку табаку» явно более чем хватает... (1885).
Сходным образом на пересечении двух фамилий-координат отыскивается сюжет известного рассказа «Смерть чиновника»: статский генерал, которого имел неосторожность «обрызгать» экзекутор, носит фамилию Бризжалов, раздавленный же ситуацией маленький чиновник назван: Червяков Иван Дмитрич.
Вторая строчка довольно раннего рассказа Чехова «Средство от запоя» дает фамилиевидный конспект построения всего рассказа. Запоем страдает актер Фениксов-Дикобразов 2-й. Антрепренер Почечуев прибегает к помощи парикмахера Гребешкова, чтобы исцелить от пьянства актера, гастролирующего в его театре. И на протяжении пяти страниц читатель является свидетелем того, как пьяница — под воздействием жестоких специй и кулачной методы Гребешкова — теряет свой «дикий образ», как феникс, возрождается из пепла (к водке, которую насильно заставляет его пить истязатель-лекарь, подмешана зола) и делается «другим человеком» (Дикобразов-Фениксов 2-й).
3
Разгрузка имен. Чем дальше продвигается Чехов от мелких рассказов к крупным произведениям, тем больше имена превращаются в «звук пустой», теряют свою смысловую нагрузку. Если в маленьком рассказце «Заблудшие» фамилия Лаева обыгрывала концовку, то фамилия Лаевский в повести «Дуэль» не несет никакой осмысливающей текст функции. Писатель не отказывается от помощи имен, но прибегает к ней со все усиливающейся осторожностью и тактом.
В ранних его миниатюрах то и дело натыкаешься на такие прямолинейные и элементарные названия — «староста Шельма» — «чех Вшичка» — «городовой Жратва» — «Ослицын»13. В рассказе «Ну, публика» кондуктор, пытающийся угодить публике, подтянуться, так и назван: Подтягин. То и дело мелькают фамилии: Фырдиков14 — Гвоздиков — Фильдекосов (приказчики и мелкие служащие)15. Вдова черногубского губернатора — Лягавая-Грызлова16 (от нее нет спасения заячье-трусливому чинуше). Фамилия ревизора контрольной палаты, уважаемого Евгения Венедиктовича — Мзда17: это отрезает какие бы то ни было отклонения от единственно возможного сюжета, в этой фамилии скрытого.
Иногда, например, в записной книжке, можно обнаружить некий звуковой поиск: Кривоногий — Криворукий — Кривомордый18 — Мордоханов19 и, наконец, Мордохвостов20 (поляризация имен).
Гитарова (актриса), Помоев («интеллигентное бревно»)21.
Иногда молодой автор прибегает к контрасту: искательный чиновник сочетается браком с девицей... Кондрашкиной, или: «Честь имею представить, Ив.Ив. Изгоев, любовник моей жены»22. Но ассоциация контраста, как известно, частный случай ассоциации по сходству.
Процессу рассмысления фамилий предшествует прогрессивное нарастание их смысловой нагрузки. Это можно дать на любом примере. Беру хотя бы французскую группу, имена людей, случайно вколоченных, как гвозди в трухлявую стенку, в российский быт. Вот они: Шампунь — Жевузем — Падекуа — Пуркуа23. Шампунь — чисто смеховая, парикмахеризирующая сюжет фамилия; Жевузем — фамилия содержательницы частного пансиона, из шкатулки которой не выдернешь ни одного рубля жевуземных любвеизъяснений; Падекуа — помимо чисто квакательного звукового обозначения темы, дает и танцевальное, топчущееся на одном и том же месте фимилиеописание сюжета; наконец, Пуркуа (pourquoi — почему), вначале воспринимаемая чисто звуково, к концу рассказа («Глупый француз») получает трагикомический характер безответного вопроса.
Затухание смысловой функции фамилии персонажа у Чехова особенно ясно видно в рассказе «Из дневника помощника бухгалтера». Здесь как бы состязаются на смысл две фамилии: секретарь Клещев и бухгалтер Глоткин. Клещев — от даты к дате дневника — то и дело что-нибудь цапает, прихватывает и прикарманивает; Глоткин, смерти которого терпеливо дожидается автор дневника, заглатывает всевозможные противосмертные декокты и симпатические средства. Клещев нанес побои просителю, вырвал у армянина вексель и порвал, рассказал неприличный анекдот и смеялся в клубе над патриотизмом члена торговой депутации Панюкова, заложил еврею взятый напрокат фортепиан, обменялся калошами с тайным советником Лирмансом. Глоткин пил молоко с коньяком по случаю кашля и заболел по сему случаю белой горячкой, опять заболел, стал кашлять и пьет молоко с коньяком, во дворе его всю ночь выла собака, умирая... посоветовал употреблять от катара желудочный кофе.
И все-таки «вчера (июнь 7) хоронили Глоткина». И все-таки фамилии их — к концу второй и последней страницы рассказа — постепенно разгружаются от семасиологии. Если в рассказе «Страшная ночь» можно было дать следующий список действующих лиц: Иван Петрович Панихидин, живущий у Успенья на Могильцах в доме чиновника Трупова; Упокоев, впоследствии застрелившийся, жительствующий в меблированных комнатах купца Черепова, что в Мертвом переулке; статский советник Кладбищенский; Погостов и «любящий тебя», т. е. рассказчика, Иван Челюстин, — то в дальнейшем писатель предпочитает отказываться от рассказов, грунтованных фамилиями (кстати, герой сходного с названным «спиритического рассказа» носит фамилию Ваксин24).
Один из ранних пародийного склада рассказов Чехова («1001 страсть, или Страшная ночь», 1880) начинается так: «На башне святых Ста сорока мучеников пробило полночь. Я задрожал». Через много лет Чехов пишет рассказ «Страх». В нем повествуется тоже о страшной ночи и всего лишь об одной страсти. Прежде чем день превратился в ночь, на фоне бегущих серых облаков дается жуткая фигура испитого человека, пьяного приживала, которого когда-то знали как Гаврилу Северова, а сейчас называют Сорок Мучеников. «Сорок Мучеников стал поодаль и поднес руку ко рту, чтобы почтительно кашлянуть в нее, когда понадобится. Было уже темно; сильно пахло вечерней сыростью и...» — и разворачивается картина страха, лишь грубо намеченная словами юношеского рассказа: «Я задрожал».
Случайно попавшая под перо фамилия Попрыгуньев после ряда черновиковых мытарств превращается — можно предположить — в рассказ «Попрыгунья»; вероятно, именно имя Ивана Петровича Лошадиных, учителя чистописания из «Длинного языка», удлиняется в новеллу «Лошадиная фамилия» (самая эта новелла дает схему приискивания фамилий, характеризующих не только персонажей, но и их автора — см. разд. 3).
4
Персонажи сочиняют персонажей. Писатель приискивает имена своим персонажам. Но и персонажи тоже озабочены выдумыванием имен своим подперсонажам, подчиненным сюжетно субъектам. Субъекты эти обычно бывают собаками, кошками, младенцами или отбившимися от жизни никчемушными людьми (пьяницами, юродивыми, блаженненькими). Именуемые именуют их, применяя тот же прием, который применен к ним. Безродного старика пастуха («Свирель»), делающего нестариковское дело, прозвали Лука Бедный. Несколько чеховских собак носят название Каштанка («Каштанка», «Ванька»), — вероятно, от цвета шерсти и рыжего цвета грязи. Спутник одной из Каштанок — «кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки» («Ванька»). В параллель Вьюну можно сослаться на отставного прапорщика Вывертова, умеющего вывернуться из самого, казалось бы, «упраздняющего» его обстоятельства («Упразднили»).
В одной из Записных книжек писателя читаем: «Гувернантку прозвали «Жестикуляция»»25. Фамилии раннего Чехова можно прозвать именами жестикулирующими. Они требуют к себе внимания, жестикулируют, вторгаются в сюжет. В дальнейшем звуковой и смысловой жест фамилии затухает, лишь аккомпанирует тексту, иногда сводя себя к условному знаку, остающемуся в стороне от сюжетоведения именному символу.
5
Фамилия страны. Фамилии чеховских персонажей или над людьми, смотрят на своих носителей сверху вниз, или называют персонажей вровень окружению, или же тянут носителей имен вниз за собой. Пример первой группы: Петр Демьяныч Источников, Рыцеборский26, Вершинин. Второй: Иван Иванович Иванов (первоначальное название первой крупной пьесы Чехова)27. Третьей: почти все фамилии маленьких рассказов.
Основная установка называния людей у Чехова рассчитана на рефлекс смеха. Отдельные имена и вызывают чисто юмористическое впечатление. Но накапливание имен в писательских «святцах» Чехова приводит в конце концов к далеко не веселому ощущению. Можно взять любую группу наименований. Ну, хотя бы рясофорные фамилии (пономари — дьячки — священники): дьячок Отлукавин28, дьяк Ахинеев29, протодьякон Вратоадов30, Вонмигласов — отец иерохиромандрит...31 Начало рассказа «Орден»: «Учитель военной прогимназии, коллежский регистратор Лев Пустяков, обитал рядом с другом своим, поручиком Леденцовым. К последнему он и...» И «На кладбище»: «Один из наших поскользнулся на глинистой почве и, чтобы не упасть, ухватился за большой серый крест. «Титулярный советник и кавалер Егор Грязноруков...» — прочел он».
Если соединить сотнями тире фамилии чеховских персонажей в одну длинную тысячесловную фамилию, мы получим то, что можно назвать фамилией страны, длинной и безрадостной фамилией длинной и радости не знающей чеховской России.
Примечания
Впервые: Литературная учеба. 2004. № 4. С. 136—144. Датируется: 1937 г. Печатается по: Кржижановский С.Д. Собрание сочинений. Т. 4. СПб., 2006. С. 605—618.
1. См. примеч. 11 к предыдущей статье.
2. Мюллер Фридрих (1834—1898) — немецкий лингвист, профессор сравнительного языкознания Венского университета; Мейер (Мейер-Любке) Вильгельм (1861—1936) — немецкий лингвист, профессор университетов Йены, Вены и Бонна; Барт Генрих (1821—1865) — немецкий историк, филолог, географ-путешественник, профессор Берлинского университета.
3. Персонажи «Мертвых душ» (1842; т. I).
4. Записная книжка I, с. 92, 141.
5. Записная книжка I, с. 113.
6. Записная книжка I, с. 128.
7. Записная книжка I, с. 118, 126.
8. Известно свыше 50 чеховских псевдонимов.
9. Записная книжка I, с. 12, 81.
10. Персонажи произведений Ч. Диккенса: «Рождественская песнь в прозе» (1843), «Лавка древностей» (1841), «Жизнь и приключения Николаса Никльби» (1839).
11. Точнее — Улялаев, персонаж поэмы И.Л. Сельвинского «Улялаевщина» (1927).
12. Персонажи комедии Н.В. Гоголя «Женитьба» (1841).
13. См.: «Староста»; Записная книжка I, с. 130; «Капитанский мундир»; Записная книжка I, с. 113.
14. У Чехова нет персонажа с такой фамилией. Возможно, имеется в виду служащий почтового отделения Фендриков — герой рассказа «Экзамен на чин» (1884).
15. Персонажи рассказов «Свидание хотя и состоялось, но...» (1882) и «Кулачье гнездо» (1885), один из них — студент-медик, другой — поручик.
16. «Праздничная повинность» (1885)
17. Героя рассказа «Клевета» (1883) зовут Егор Венедиктыч.
18. Записная книжка I, с. 126.
19. Точнее — Мордуханов (Записная книжка I, с. 127).
20. Записная книжка I, с. 89.
21. Записная книжка I, с. 102; «Интеллигентное бревно» (1885).
22. «Жених и папенька» (1885); Записная книжка I, с. 129.
23. «На чужбине» (1885), «В пансионе» (1886), «Клевета» (1883), «Глупый француз» (1886).
24. «Нервы» (1885).
25. Записная книжка I, с. 107.
26. Записная книжка I, с. 104, 105.
27. См. примеч. 38 к статье Е.И. Замятина «Чехов <Черновые наброски>».
28. Герой рассказа «Канитель» (1885).
29. Фамилию Ахинеев носит герой рассказа «Клевета» — учитель чистописания.
30. Точнее — дьякон Вратоадов (из рассказа «Брожение умов», 1884).
31. Точнее — дьячок Вонмигласов (из рассказа «Хирургия», 1884).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |