Великие события застанут нас врасплох...1
Чехов. Записи на отдельных листах, конец 1880 — начало 1890-х гг.
Будь же у нас критика, тогда бы я знал, что я составляю материал — хороший или дурной, всё равно, — что для людей, посвятивших себя изучению жизни, я так же нужен, как для астронома звезда. И я бы тогда старался работать и знал бы, для чего работаю.
Чехов — Суворину, 23 февраля 1888 г.
Сто первый и другие шестидесятые: в поисках фокуса
Столетие А.П. Чехова (29 января 1960 г.) отпраздновали широко и раздольно (см.: Т. 2. С. 46—54). Казалось, писатель окончательно освоен, канонизирован, включен в советский пантеон, стал портретом на стене в школьном кабинете литературы.
Привычный облик классика лучше всего передают не специальные работы или объемные биографии, а летучие журналистские материалы, отклики знаменитых и не очень творцов на актуальную дату (завтра и творцы, и журналисты займутся уже другими актуальностями). Подобные отклики, как правило, воспроизводят общие мнения, клише (в компьютерную эпоху сказали бы — мемы).
Захваченные врасплох редакторами юбилейных журнальных номеров писатели признавались «Москве» (судя по краткости, видимо, по телефону), за что они любят Чехова, а драматурги и актеры отчитывались «Театру» (более пространно), какое место занимает Чехов в их жизни. В анкетах/ответах были представлены и редакторы других журналов, и современные номенклатурные классики разного уровня, и оказавшиеся под рукой «просто писатели», и представители советской многонациональной культуры, и не раз выходившие на сцену в ролях чеховских героев мхатовцы. До Арбузова и Сельвинского добрались редакторы обоих журналов.
Отзывы были, в общем, ожидаемы: невероятное трудолюбие, бескорыстное служение народу, магия несравненного мастерства, совершенное мастерство, бессмертный автор «Степи», подлинный взыскательный художник, одно из самых поэтических имен в великой русской литературе, национальная гордость русского народа.
Даже бежавший общих слов К. Чуковский, много лет сочиняющий последнюю книгу о своем Чехове, выдал весь полагающийся набор штампов: «Великий жизнелюб, неутомимый строитель, человек несгибаемой воли, щедрый озеленитель земли, скромный в своем величии и застенчивый в своем героизме».
И вечный парадоксалист В. Шкловский в трех предложениях два раза повторил слово мастерство и вспомнил о положительном герое.
Оригинальнее оказались актеры, припоминавшие забавные детали работы над чеховским ролями. Д.Н. Журавлев включил в ответ специальный этюд о звукописи «Дамы с собачкой». Л. Малюгин обещал новые книги, Г. Товстоногов — новые постановки (через много лет то и другое осуществилось).
Были и оригинальности другого рода. М. Романов приплел к юбилею поездку Хрущева в Америку и полет советской ракеты к Луне. «...Это Антону Павловичу понравилось бы».
Главный редактор «Октября» В. Кочетов был привычно бдителен: упрекнул неназванных истолкователей, тех, кто «трогательно любуется выдуманной бестенденциозностью А.П. Чехова», и заявил, что ему классик «дорог не тем, что якобы стоял «над схваткой», а глубоким проникновением в жизнь окружающего общества, постоянным вмешательством с помощью пера в живую действительность».
Загадочнее всех выразился писательский начальник К. Федин, включив те же клише в глубокомысленную рамку:
«За что мы любим Чехова?
Думаю, что МЫ любим его за то, что люблю его и я. А я люблю его за все.
Чем нам дорог Чехов?
Мне кажется, больше всего тем, что честное, глубоко гуманное творчество писателя сочеталось в нем с прекрасной личностью человека — сочеталось в такой сильной и нежной гармонии.
Этим он дорог мне, и тут я убежден, что тем же дорог и НАМ».
Кто эти самые МЫ (кстати, Чехов несколько раз использовал формулу: все мы), так и осталось нерасшифрованным.
В общем, прав был К.Г. Паустовский: «Кажется, что все слова в русском языке, которые можно отнести к Чехову, уже сказаны, уже истрачены. Любовь к Чехову переросла наши словарные богатства. Она, как и каждая большая любовь, быстро исчерпала запас наших лучших выражений. Возникает опасность повторений и общих мест».
Поэтому он переключился на жанр мемуаров, воспроизводя в «Заметках на папиросной коробке» встречи не с писателем, которого он не видел, а с чеховским домом, с М.П. Чеховой, припоминая и своих уже ушедших друзей, кажется, все-таки не избегнув ни каких-то общих мест, ни привычной для себя поэтической выдумки.
В чеховской библиографии 1960 года — более двух тысяч номеров2, а 1961-го — чуть более восьмидесяти3.
В чеховском сто первом обязательная юбилейная волна схлынула. Писатель остался интересен профессионалам и любопытствующим: чеховедам и режиссерам, читателям и зрителям. Уже не как обязательный, а как личный автор.
Однако Чехов шестидесятых годов остался во многом непроявленным. Новый, отвечающий времени, его облик формировался рассеянно и незаметно.
Главным чеховедом и в 1960-е годы считался В.В. Ермилов — автор нескольких книг, сталинский лауреат (эта премия уже переименована в государственную). Сменить его готовился Г.П. Бердников — литературовед с такой же неоднозначной репутацией (он принимал активное участие в разоблачении космополитов из ЛГУ — своего учителя Г.А. Гуковского, М.К. Азадовского, В.М. Жирмунского, Б.М. Эйхенбаума) и начальственными претензиями (целое десятилетие — 1977—1987 — он будет директором Института мировой литературы, получит за работы о Чехове и премию Белинского, и Государственную премию).
Все-таки подспудная работа разрушения клише и штампов, определения иных ориентиров, поисков нового Чехова шла как раз в эти годы.
В юбилейном «Октябре» появляется статья Л. Малюгина4, большей частью посвященная полемике с работами Ермилова. Обиженный автор ответил мгновенно, еще в том же месяце.
В следующем году спор продолжился5.
Публикуемое в нашем сборнике «Продолжение спора» — пропущенное звено полемики Малюгина с Ермиловым, вероятно, написанное еще до статьи об «Иванове». Однако эта статья была опубликована уже после смерти обоих оппонентов.
Формально В. Ермилов и Л. Малюгин полемизировали о вещах достаточно частных: откуда, с какой пьесы начинается Чехов как драматург-новатор, каково авторское отношение к отдельным образам-персонажам «Иванова» и «Чайки» (главный герой и доктор Львов, Астров и Чебутыкин), можно ли «Вишневый сад» считать комедией.
Однако осведомленным современникам был понятен подтекст этого резкого столкновения, выходящего за чисто академические рамки.
Малюгин выступал против исследователя с высокой официальной («В печати о книге почти не спорили. Она получила официальное признание, и это оградило ее от критики».) и одиозной неофициальной репутацией, в постоянно переиздаваемых работах которого безапелляционность сочеталась с умением колебаться вместе с идеологическими поветриями.
«В книге «Чехов» Ермилов утверждал (и что особенно симптоматично, в главе о «Трех сестрах»), что Чехов выражал мощное влияние рабочего класса. <...> Конечно, мировоззрение Чехова развивалось, и это отражалось в его творчестве. Но, по Ермилову, получается, что в каждой пьесе Чехов занимал какую-то новую позицию, то задумывался о коренном изменении действительности, то стоял на одном уровне со своими ограниченными и отсталыми героями, то беспощадно обличал их»6.
Ермилов же защищал образ непримиримого, советского Чехова, созданный в том числе и в его работах 1940—1950-х годов. «Малюгин стремится уверить в том, что между героями Чехова из интеллигенции нет глубоких различий, что Чехов все прощает, всем улыбается, над всеми плачет.
Но Чехов не был примирителем. Его творчество является живым опровержением этой бездарной легенды, давно отцветшей, давно похороненной. И место ей только в гробу, как «человеку в футляре». А Чехов — живой. И мы празднуем день рождения вечно живого Чехова»7.
Фактически в полемике шла речь о праве на свободное суждение, о моем Чехове, который не обязательно должен совпадать с общепризнанной, официозной точкой зрения. Но смысл ее оказывался еще глубже. Подводная часть айсберга обнаруживается только в частных, непубликуемых суждениях.
Литературовед-диссидент Ю.Г. Оксман пишет Н.К. Пиксанову (11 января 1960 г.): «Прочли ли вы в первом номере «Октября» статью Малюгина о Ермилове? Если я не ошибаюсь, это первое открытое выступление, посвященное этому литературному кондотьеру, критику-гангстеру, причинившему столько зла нашей науке в пору своей диктатуры. <...> Ведь монополия Ермиловых на юбилеи классиков не ликвидирована до сих пор, а эта монополия вела и ведет к зажиманию рта всех тех, кто не только противостоит Ермиловым (хотя бы объективно), но и тех, кто коммерчески может подорвать тиражи его пустословия, продолжающего в советской стране традиции Смердякова и Иудушки Головлева»8.
Монополия постепенно слабела, тем не менее чеховские сборники со вступительными статьями Ермилова продолжали выходить до середины 1970-х годов.
В непубликуемой и тамиздатской литературе шестидесятых тоже вспоминали Чехова. Через четыре месяца после чеховского юбилея умирает Б. Пастернак, для которого в эпоху «Доктора Живаго» Чехов становится важным ориентиром.
В 1959 году Василий Гроссман завершает роман «Жизнь и судьба» (он будет конфискован в 1961-м). В споре, относящемся к 1942 году, одному из персонажей, точка зрения которого, безусловно, совпадает с авторской, принадлежит апология Чехова, где поэтика тоже сочетается с идеологией, история — с современностью, — но в совершенно ином, чем у Ермилова, качестве: «Вот между ним и современностью и лежит великая бездна. Ведь Чехов поднял на свои плечи несостоявшуюся русскую демократию. Путь Чехова — это путь русской свободы. <...>
Ведь наша человечность всегда по-сектантски непримирима и жестока. От Аввакума до Ленина наша человечность и свобода партийны, фанатичны, безжалостно приносят человека в жертву абстрактной человечности. Даже Толстой с проповедью непротивления злу насилием нетерпим, а главное, исходит не от человека, а от Бога. Ему важно, чтобы восторжествовала идея, утверждающая доброту, а ведь богоносцы всегда стремятся насильственно вселить Бога в человека, а в России для этого не постоят ни перед чем, подколют, убьют — не посмотрят.
Чехов сказал: пусть Бог посторонится, пусть посторонятся так называемые великие прогрессивные идеи, начнем с человека, будем добры, внимательны к человеку, кто бы он ни был — архиерей, мужик, фабрикант-миллионщик, сахалинский каторжник, лакей из ресторана; начнем с того, что будем уважать, жалеть, любить человека, без этого у нас ничего не пойдет. Вот это и называется демократия, пока несостоявшаяся демократия русского народа»9.
В это же время Гайто Газданов в Париже формулирует свой взгляд, в чем-то аналогичный автору «Творчества из ничего»: «Но в смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий — с Чеховым, мне кажется, нельзя сравнить никого. Он как бы говорит: вот каков мир, в котором мы живем. Он устроен именно так, это не случайность, это не результат ошибки или несправедливости, которую можно исправить. Исправить ничего нельзя. Мир таков, потому что такова человеческая природа».
Для Газданова в Чехове важна идея одинокого противостояния не социальным институтам, но метафизическому Ничто.
В конце шестидесятых годов образ своего Чехова, прямо противоположный газдановскому безотрадному скептику, бережно выстраивает обычно беспощадный к другим мировоззрениям Ф. Горенштейн: «Чехов, как и другие великие создания человеческого рода, есть явление независимое от нашего сознания, подобно морю или луне. <...> Я рассказал о том Чехове, который нужен именно мне, и таком Чехове, который нужен мне именно сейчас, осенью—зимой 1968 года. Этими буйными, истеричными осенью и зимой, когда сила и злоба разбойничают во всех углах нашей маленькой планеты, а милосердие, добродетель и душевную деликатность пытаются представить явно ли, тайно ли как признак чахоточной телесной хилости и подвергнуть всеобщему осмеянию.
Всякий раз, когда милосердию нужны были рыцари, они появлялись, конные ли, как Дон-Кихот, пешие ли, как Гамлет. <...> И мягкий, добрый, деликатный Чехов в этой борьбе будет безжалостен».
Так у разных интерпретаторов возникают Чехов как отец русской демократии (несостоявшейся), Чехов-мизантроп/экзистенциалист, Чехов одинокий моралист, Чехов — веселый художник. Естественно было обращение к именам и теням писавших об этом прежде авторов. Постепенно сложившаяся матрица интерпретаций начинает повторяться.
Газданов вспоминает Л. Шестова. К. Чуковский все дописывает, дополняет, переписывает, концептуально воспроизводит ранние свои статьи. В это же десятилетие переиздаются и цитируются замечательные работы А.И. Роскина, А.П. Скафтымова, Г.А. Бялого, Н.Я. Берковского. Однако к этим золотым крупинкам еще не поднесли магнит. Новые силовые линии чеховедения годы еще не определились.
Кстати, привычные определения специализации и области литературоведения, вероятно, появились в те же шестидесятые.
«Лида, Женя и чеховеды» — называлась полемическая статья-фельетон В. Назаренко. Неоднократно повторявшееся в нем заглавное определение, как и слова чеховедение, чеховедческий, непременно заключались в иронические кавычки: «Хотя слово «импрессионизм» вывелось в «чеховедении», безмолвное убеждение в чеховском «импрессионизме» продолжало существовать, определяя парадоксальный «импрессионизм» и в работе самих «чеховедов»»10. Любопытно, что в полемической реплике неутомимого Ермилова11 эти слова отсутствовали. Назаренко именовался просто критиком.
Через десятилетие в Краткой литературной энциклопедии кавычки тоже использовал З.С. Паперный, видимо, воспринимая термин не как иронический, а как еще не совсем привычный: «Русское дореволюц. и сов. «чеховедение» накопило большой опыт исследовательской, текстологич. и комментаторской работы»12.
Семидесятые — нулевые: смена парадигмы
«Когда течешь в лаве, не замечаешь жара. И как увидеть время, если ты в нём? Прошли годы, прошла жизнь, начинаешь разбираться: как да что, почему было то и это... Редко кто видел и понимал все это издали, умом и глазами другого времени», — сделает открытие герой замечательного романа «Старик», автора которого назовут одним из главных продолжателей чеховской традиции13.
Еще сложнее ощутить не лаву, а медленно текущее застойное (?) время. Со стороны же видно, что контуры, образ иного Чехова возникают в семидесятые годы. Линзой, собравшей разрозненные усилия шестидесятых в фокус, определившей новую парадигму, кажется, стали подготовка и издание академического собрания сочинений.
Коричневый двадцатитомник (1944—1951), затеянный в разгар Великой войны, верой и правдой служил исследователям почти два десятилетия. В нем еще успела поучаствовать М.П. Чехова. Однако в этих томах не была адекватно отражена творческая история чеховских произведений, зато были пробелы в эпистолярии, вызванные как семейными, так и цензурными обстоятельствами, а комментарии были минимальны.
Новое издание было анонсировано как «первое научное издание литературного наследия великого русского писателя» (эту формулу можно было привычно повторять после юбилейного шестидесятого), главная задача которого — «напечатать все известные произведения и письма Чехова, заново и сплошь проверив тексты по сохранившимся источникам, освободив их от разного рода искажений (цензурных, типографских, редакторских)» (1; 5, 7). Главным композиционным изменением был отказ от деления ранних текстов на включенные и не включенные в прижизненное собрание сочинений (такой вариант был принят в двадцатитомнике).
Заявленная концепция14 вызвала критику — причем в директивном партийном издании — известного архивиста и человека, который мог считать себя старейшим чеховедом с шестидесятилетним стажем.
«Как же собираются строить вновь предпринято полное собрание сочинений Чехов его редакторы? Решение гласит: «Рассказы и повести располагаются в хронологическом порядке».
Идти по этому пути — значит пренебрегать интересами многомиллионного читателя.
Неправильно считать, что название «академическое» дает новому изданию право на хронологическое расположение всех подряд повестей, рассказов, юморесок, репортерских очерков, юмористических объявлений, подписей под иллюстрациями, написанных Чеховым»15.
«...Хронологический порядок в данном случае оказывается фикцией, мифом. Ставить все ранние произведения Чехова в одну шеренгу, независимо от их дальнейшей судьбы, — это все равно, что ставить двухмесячных младенцев рядом с двадцатилетними здоровенными парнями и уверять, что у них одинаковый рост»16.
Однако редколлегия все же настояла на своем, за основу академического издания был принят жанрово-хронологический принцип, а историю правок ранних текстов можно восстановить по разделу «Другие редакции и варианты».
За десятилетие (1974—1983) академический Чехов был издан. Вопреки опасениям Зильберштейна, массовый читатель проявил к нему огромный интерес.
«От нашего времени останется академическое Собрание сочинений — фундаментальный тридцатитомник, оказавшийся самым массовым из всех научных изданий, выпущенных в мире за все времена», — подводил итог один из его участников. И добавлял в примечании: «Тираж Собрания сочинений — 700 тыс. экз. (первое тиснение — 300 тыс.); серия писем (12 томов) выпущена тиражом 50 тыс. экз. Всего было напечатано 13 млн 200 тыс. томов. Все они своевременно раскуплены подписчиками; в букинистических магазинах бывают редко»17.
В этой работе объединили усилия два близких поколения исследователей: М.П. Громов, Л.Д. Опульская, В.Б. Катаев, А.С. Мелкова, Е.М. Сахарова, Э.А. Полоцкая, З.С. Паперный, М.Л. Семанова, А.П. Чудаков.
Параллельно с Собранием сочинений выходили научные сборники-спутники18.
Огромную роль в изучении и пропаганде творчества Чехова сыграли музеи, ставшие не только краеведческими «урочищами», но и местом проведения больших конференций, материалы которых регулярно публиковались. К «Чеховским чтениям в Ялте»19 и издававшимся под разными заголовками материалам таганрогских конференций20 позднее присоединились «Чеховиана»21, «Чеховский вестник»22, альманахи «Дядя Ваня»23 и «Мелихово»24, «Чеховские чтения в Твери»25.
Постепенно география чеховских научных встреч расширилась. Местами их проведения стали города, в которых лишь изредка бывал и даже вовсе не бывал Чехов: Сумы, Санкт-Петербург, Иркутск, Великий Новгород, Ярославль.
Частью общей работы стали молодежные конференции пишущих диссертации аспирантов, студентов, даже школьников26. Их участники потом становились авторами «взрослых» научных сборников и даже собственных монографий.
На этом фоне и происходит смена научной парадигмы.
Во-первых, теряет популярность, становится периферийным распространенный ранее жанр критико-биографического очерка. Чеховедение довольно отчетливо дифференцируется по двум направлениям.
Биография Чехова становится особой областью, книжной линейкой, протянувшейся от семидесятых годов до современности: Г. Бердников (1974) — Л. Малюгин / И. Гитович (1983) — А. Чудаков (1987) — М. Громов (1993) — Д. Рейфилд (2005) — И. Сухих (2009) — А. Кузичева (2010)27.
В изучении же собственно чеховского творчества происходит явный сдвиг от тематики к поэтике. Этот старый термин, как и отчасти синонимичный ему художественный мир, активно возвращается в обиход, заменяя абстрактно-неопределенное «мастерство».
Главным, доминирующим жанром, центром новой парадигмы, основанием научной пирамиды становится концептуальная монография, рассматривающая все чеховское творчество или значительную его часть (ранняя/поздняя проза, драматургия) под определенным углом зрения. Начинается активный поиск общей идеи (архитектонической формы, формообразующей идеологии, системы архетипов), позволяющей непротиворечиво объяснить многообразие его текстов на фоне предшествующей и дальнейшей, созданной уже им, традиции.
Кажется, первой и получившей наибольший резонанс работой такого рода была «Поэтика Чехова» А.П. Чудакова (1971). Чуть позднее появились «Проза Чехова: проблемы интерпретации» В.Б. Катаева (1979), «А.П. Чехов. Движение художественной мысли» Э.А. Полоцкой (1979).
В сходном жанре были написаны «Проза Чехова. Человек и действительность» И.А. Гурвича (1970), «Сюжет чеховского рассказа» Л.М. Цилевича (1976), наша монография «Проблемы поэтики Чехова» (1987, изд. 2-е — 2007), «Художественность чеховского рассказа» В.И. Тюпы (1989).
Эпоху бури и натиска, кажется, завершала монография А.П. Чудакова «Мир Чехова. Возникновение и утверждение» (1986).
«21 авг. <1985>. Сдал «Мир Чехова» в корректорскую <...>. Нескоро чеховедение выберется из-под этой книги — полемика на ближайшее десятилетие обеспечена <...>»28. (Но ближайшее десятилетие оказалось настолько горячим, что литературные вопросы уступили место общественно-политическим и экономическим.)
Случайностность как универсальный принцип чеховской поэтики; гноселогический подход; антииерархчность; не противопоставление, а единство видения Чехонте и Чехова; «четырехактное/-тактное единство действия в прозе и драме; чеховский роман и чеховский мир как роман; трансформация сюжета-события в сюжет открытия/прозрения/нового взгляда на мир; анекдот и притча как полюса чеховского жанра. Эти идеи в разных вариантах и сочетаниях определяют своеобразие чеховедческой парадигмы 1970—1980-х годов.
Однако общая картина оказывается гораздо богаче за счет появления новых интерпретаторов и новых жанров.
Писательская критика (эссе) в форме не обязательной юбилейщины, но свободного размышления, иногда параллельного поискам ученых, а порой — перпендикулярного им, становится еще одной заметной областью чеховедения. Вслед за И. Эренбургом к Чехову обращаются Р. Киреев29, М. Кураев30, В. Пьецух31, А. Солженицын, И. Клех32, А. Битов33. Появляются «Мой поэт» С. Залыгина34 и даже (поклон Цветаевой) два диссидентских «Моих Чехова» — писателя Ф. Горенштейна и философа А. Зиновьева35.
Не столь часто, но и сам Чехов становится литературным героем — в диапазоне от романа и реалистического рассказа до очерка и альтернативной истории литературы: тесно связанные между собой «Две осени» (1958—1959) В.В. Конецкого и «Проклятый Север» Ю.П. Казакова (1964)36, Ранние сумерки» (1998) В.П. Рынкевича, «Второе июля четвертого года: Новейшие материалы к биографии Антона П. Чехова» (1994) Б.Г. Штерна. В последней повести-мистификации (автор выдал ее за перевод С. Моэма) Чехов доживает до 1944 года и становится человеком, который определяет судьбы мира в XX веке37.
Театроведение тоже выходит за пределы резервации. Многочисленные обязательные рецензии на новые постановки дополняются практическим режиссерским чеховедением — статьями, беседами с актерами, стенограммами репетиций и даже «бумажными постановками», размышлениями после спектаклей, уже поставленных (в этом жанре замечательно выразился А. Эфрос)38.
Видимо, не случайно на этой почве в семидесятые годы вырастают и лучшие за все время экранизации Чехова: «Дядя Ваня» А. Михалкова-Кончаловского (1971), «Плохой хороший человек» И. Хейфица (экранизация «Дуэли», 1974), «Неоконченная пьеса для механического пианино» Н. Михалкова (свободная экранизация пьесы без названия, 1977).
В постсоветскую эпоху становятся популярными «постмодернистские» вариации на темы чеховских фабул и героев: постаревший Ванька Жуков пишет письма на деревню российскому президенту и английской королеве («Русская народная почта» О. Богаева, 1998), странная комедия современным автором трансформируется в детектив («Чайка» Б. Акунина, 2000), а герои «Вишневого сада» — в советских дачников («Русское варенье» Л. Улицкой, 2008).
Область чеховедения на рубеже веков безмерно расширилась. По числу валентностей, установления разнообразных связей автора и произведения с культурным контекстом, Чехов стремительно сближается с Пушкиным.
Философия Чехова. — Anton P. Čechov — Philosophische und Religiöse Dimensionen im Leben und im Werk. — «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит громадное поле...»: Чехов и вера. — Целебное творчество А.П. Чехова: Размышляют медики и филологи. — Диалог с Чеховым о Гражданской войне. — Мир Чехова: звук, цвет, запах. — Чеховский обед... Керченский пузанок с прованским маслом и зеленым луком. (Это — заголовки сборников и статей, а последнее меню — приложение к главе о кулинарной истории русской драматургии.)
Чехов и Франция, Чехов и Германия — и т. д. без конца (см. тома «Литературного наследства» и материалы конференций).
Чехов и Шекспир, Пушкин, Пруст, театр абсурда — пожалуйста.
Чехов и стоицизм / позитивизм / импрессионизм / экзистенциализм — да сколько угодно.
Чехов и... Шиллер / Гофман / Данте / Довлатов / Бродский / Вл. Сорокин... Матрица интерпретаций становится практически безбрежной.
Огромная литература, включая специальные сборники-материалы конференций, посвящена чеховским поздним пьесам. Есть и прозаические произведения («Степь», «Ионыч», «Дама с собачкой»), число специальных анализов, которых приближается к полусотне.
Три эпохи, которым посвящены тома нашей антологии, можно свести к простым определениям-формулам: освоение / осмысление (1886—1914) — канонизация (1914—1960) — интерпретация (1960—...).
Читаем Чехова!
Что бы этакое еще придумать?
Точка поворота: нужен ли вам/нам наш/ваш Чехов?
Новое время, начавшееся после короткого XX века, на рубеже 1980—1990 годов, когда почти синхронно исчезли цензура, СССР, двуполярный мир, а некоторые близорукие оптимисты поспешили объявить о конце истории, мало что изменило в нашем сюжете. Как уже было сказано в статье к предыдущему тому, «образ Чехова в зарубежной мысли <...> мало отличался от советского. Из русских писателей XIX века Чехов оказывается самой объединяющей фигурой советской литературы и русской литературы в изгнании» (Т. 2. С. 19).
Появившиеся на конференциях с конца 1980-х годов зарубежные слависты легко вписались в существующую парадигму. Отдельные провокационные работы как аборигенов, так и пришельцев большого резонанса не имели.
При попытке восстановить цензурованного Чехова39 оказалось, что все изъятия Академического собрания сводятся к нескольким десяткам обсценных выражений и лишь четырем-пяти развернутым фрагментам.
Тем не менее чеховеды активно работали, когда многие другие -веды жаловались на кризис литературоцентризма, исчезли, замолчали. Инерция этих усилий сохранилась и в последующую эпоху.
В преддверии 150-летнего юбилея я не раз повторял на чеховских конференциях, «что мы не успеем к юбилею, не успеем вообще».
Юбилей прошел более скромно, чем это было в «тыща девятьсот шестидесятом». Заседали не в Большом театре или Большом зале консерватории, а в актовом зале МГУ. Правда, театральный вечер состоялся еще в МХТ им. Чехова.
Однако путь, проделанный чеховедением за эти полвека, становится очевидным при сопоставлении анкет 1960 и 2010 годов. Опрошенные столь же спонтанно писатели, литературоведы, режиссеры, актеры/актрисы говорят каждый о своем.
Для одного в иерархии великих личностей Чехов оказывается третьим после Христа и Шекспира, для другого — вторым истинно цивилизованным писателем в России, для третьего — «абсолютно реальным, но удивительным человеком, сделавшим из себя поэта».
Он — и реалист, и, «если хотите, реалист (хотя он модернист не в меньшей степени, чем Пруст...)», и «предвестник литературы абсурда, негативный метафизик и любитель острых жизненных ощущений».
Актриса утверждает, что Чехов выходит к читателю с «какой-то одной, самой важной для него мыслью», но отказывается ее формулировать. Писатель рассказывает о мистических встречах с ним в Мелихово и Таганроге. Режиссер признается, что «боялся ставить эту последнюю, гениальную и почти не удающуюся чеховскую пьеску». Врач (и тоже писатель) видит в нем настоящего христианина, а также, вопреки его собственным оценкам, настоящего врача.
Живая разноголосица пришла на смену банальностям и шаблонам.
Но профессиональное чеховедение существует по своим законам.
Рецензия Г.П. Бердникова на «Поэтику Чехова»40 была в свое время не столько профессиональным, сколько идеологическим выступлением. Борьбу за своего, причем безальтернативного, Чехова директор Института мировой литературы вел всеми доступными средствами. «...12 лет (а с выхода его рецензии — 15) мне портит жизнь Бердников»41.
Однако через те же пятнадцать лет другой — вполне доброжелательный — рецензент другой книги А.П. Чудакова подведет итог: «Попытки представить творчество Чехова наподобие круга со многими радиусами, выходящими из точечно обозначенного центра, предпринимались неоднократно, но ни одна из них подлинным успехом не увенчалась, то есть ни один ключевой тезис не оправдал себя в качестве универсальной точки отсчета (хотя активный фонд чеховианы «центробежные» исследования безусловно обогатили). Наверное, время подвести черту. Что «мир Чехова» системен, видно и невооруженным глазом, но удовлетворительное описание системы осуществимо, как можно заключить, лишь при условии гибкого и широкого к ней подхода, учитывающего сопряжение варьирующихся, если не противонаправленных, тенденций и принципов. И это — урок на завтра»42.
На рубеже веков/тысячелетий заговорили об усталости от Чехова, об исчерпанности прежних подходов, о необходимости нового взгляда. Вопрос, когда-то поставленный А.В. Луначарским, — «Чем может быть Чехов для нас?» (Т. 2. С. 143—163) — снова стал актуальным.
Театральный критик и журналист, как в двадцатые годы, выступил с лозунгом-выкриком «Довольно Чехова!»
«В начале XXI века любая постановка Чехова находится под прессом всего того, что создано до нее. Мы слишком хорошо знаем чеховских героев, чтобы делать вид, что знакомимся с ними впервые. <...> Это практически невозможно для нас — быть пораженными Аркадиной или тремя сестрами, как молнией. <...> Чеховский статус, как, возможно, наиболее влиятельного из всех основателей современной драматургии, сделал его необходимым блюдом в меню. Но именно эта необходимость ставить его пьесы или утверждать, что все понимают и любят их, имела для его искусства поистине разрушающие последствия. Тонкие, неземные нововведения чеховской драмы были уничтожены и массово истреблены. Чехов стал дубинкой, которую режиссеры держат в руках, чтобы доказать свою изобретательность; писатели (через адаптации и имитации) — для утверждения своего мастерства; ученые-критики, используя свой авторитет, — чтобы представить Чехова в качестве нормы и образца, а зрители — чтобы убедить себя и других в своем хорошем вкусе и утонченности»43.
Однако предложения театроведов «заткнуть фонтан» вряд ли осуществимы. Как раз в театре фонтан бьет непрерывно: Ю. Бутусов, Л. Додин, Д. Крымов, С. Спивак, П. Фоменко...
Сложнее с литературоведческими интерпретациями.
Вспомню свое выступление накануне предыдущего юбилея/дня памяти: «Научная парадигма, которая сменила социологическую парадигму сороковых-пятидесятых годов, парадигма, основу которой заложили А.П. Скафтымов, Г.А. Бялый, парадигма, которая была обозначена прежде всего книжкой А.П. Чудакова и другими работами семидесятых-восьмидесятых годов, парадигма, на которую опираются практически все сегодняшние исследователи Чехова, — кажется, исчерпана. Последние, наверное, лет тридцать чеховедение развивается инерционным путем. <...> Кажется нужна какая-то новая свежая идея, концепция, в рамках которой станет возможна дальнейшая продуктивная работа. В очередной раз сравнивать Чехова с Тургеневым, повторять, что сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать, говорить о случайных деталях уже неинтересно. Необходима новая парадигма»44.
И, конечно, зная о наших проблемах, английский биограф Чехова, книга которого была воспринята в России весьма противоречиво, объявляет сначала в Генуе, а потом в Москве: «Чеховедение создало огромный исследовательский корпус. До такой степени мы завалены всевозможными анализами, что после объявления о создании чеховской энциклопедии хочется объявить мораторий на всякое занятие Чеховым. Мы сможем воздержаться от моратория лишь при условии, что появятся оригинальные исследования, способные на углубленное изучение ставших уже банальными вопросов!»45.
Чуть ранее он высказывается и более радикально: «Заманчиво, но нереально было бы запретить любую публикацию, чтение, даже упоминание Чехова в следующие 20 лет, чтобы воскресить свежесть восприятия»46.
Действительно, новый — пусть и противоречивый — образ Чехова зацементировался, оброс новыми штампами. Его «деконструкции» последних лет не столь личностны (как когда-то у Маяковского или Льва Шестова), сколь уныло-провокационны. Большого успеха они не имели.
И снова хочется чего-то свежего. Уж не работ ли про Чехова-утописта или общественника в его отношениях с императорским домом? (Кстати, М.Л. Гаспаров, ссылаясь на американских исследователей, утверждал, что больше всего в советскую эпоху пострадал не формализм, а социологический метод).
На очередном повороте, в чеховский год 156-й, не разглядеть будущего. Виднее как раз нерешенные проблемы.
«Чехов мертв как никогда» — объявил журнальный обозреватель, имея в виду, впрочем, не самого автора, а чеховского человека, классического интеллигента, исчезнувшего в постсоветскую эпоху.
«Чехов жив!» — через пять лет дружно ответили участники суточного коллективного чтения — от знаменитых музейщиков и актеров (наследников Аркадиной) до зарубежных славистов и барменов (наследников Николая Чикильдеева).
Это последнее, совсем недавнее чеховское pro et contra.
«Я, вопреки Вагнеру, верую в то, что каждый из нас в отдельности не будет ни «слоном среди нас» и никаким другим зверем и что мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а «восьмидесятые годы» или «конец XIX столетия». Некоторым образом, артель» (П., 3, 173—174).
Одно время дружной артельной работы на чистом сливочном масле энтузиазма прошло, другое, видимо, еще не наступило.
В чеховедении последних лет много неосуществленных замыслов и неоконченных проектов.
Драматически оборвалась работа А.П. Чудакова над библиографией прижизненной критики.
Медленно издается новая «Летопись...»47.
Не переиздано Полное собрание сочинений с обновленным комментарием или хотя бы развернутым комментарием к прежнему собранию.
Не вышла из стадии предварительного обсуждения давно задуманная «Чеховская энциклопедия» (опубликован лишь ее популярный вариант)48.
Главное же — давно не появлялось работ, которые привлекли — хотя бы профессиональное — внимание и вызвали — хотя бы минимальную, но живую — полемику.
Остается надежда, что новые поколения профессиональных читателей Чехова вернутся к этим идеям и придумают что-то свое.
И, может быть, через десятилетия появится еще одна антология:
А.П. Чехов: pro et contra. Т. 4. 2010—...
Примечания
Продолжение сюжета. См.: Сухих И.Н. 1) Сказавшие «Э!» Современники читают Чехова // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). <Т. 1> СПб., 2002. С. 7—44; 2) Сказавшие «О!» Потомки читают Чехова // А.П. Чехов: pro et contra. Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960). Т. 2. СПб., 2010. С. 7—54. Далее антологии цитируются в тексте: Т. 1, 2 — с указанием страницы.
1. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974—1983. Т. 17. С. 195. Далее цитируется в тексте с указанием тома и страницы. Серия писем обозначается «П».
2. См.: Ошарова Т.В. Библиография литературы о А.П. Чехове. Вып. 1. Саратов, 1979.
3. См.: Долженков П.Н., Катаев В.Б. Библиография работ об А.П. Чехове на русском и иностранных языках. 1961—2005 гг. М., 2010.
4. См.: Малюгин Л. Драматургия Чехова и ее исследователи // Октябрь. 1960. № 1. С. 176—192.
5. См.: Малюгин Л. Чехов начинается с «Иванова» // Вопросы литературы. 1961. № 5. С. 94—108; Ермилов В. Полемические заметки // Там же. С. 109—119.
6. Малюгин Л. Драматургия Чехова и ее исследователи // Малюгин Л. Театр начинается с литературы. М., 1967. С. 203.
7. Ермилов В. О неверном понимании Чехова и странных методах дискуссии // Литературная газета. 1960. № 21 января. С. 4.
8. Марк Азадовский. Юлиан Оксман. Переписка. 1944—1954. М., 1998. С. 130—131; цитируется в примечании К.М. Азадовского.
9. Гроссман В. Жизнь и судьба. М., 1990. С. 213—214. Подробнее см.: Сухих И.Н. Чехов и возвращенная литература // Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. Изд. 2-е, доп. СПб., 2007. С. 447—458.
10. Назаренко В. Лида, Женя и чеховеды // Вопросы литературы. 1963. № 11. С. 138.
11. См.: Ермилов В. «Нечто непоправимо комическое...» (Об антимире критика В. Назаренко) // Вопросы литературы. 1963. № 11. С. 142—151.
12. Паперный З.С. Чехов Антон // Краткая литературная энциклопедия. Т. 8. М., 1975. Стлб. 493.
13. Юбилейную реплику Ю. Трифонова о Чехове «Правда и красота» см: Т. 2. С. 988—991.
14. Опульская Л. Академическое издание А.П. Чехова // Вопросы литературы. 1965. № 2. С. 248—250.
15. Зильберштейн И. Так ли надо издавать Чехова? // Правда. 1967. № 235. 23 августа. С. 3.
16. Чуковский К. Как же издавать Чехова? // Правда. 1968. № 193. 11 июля. С. 3.
17. Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989. С. 3, 369.
Вообще, время, которые назовут эпохой застоя, было расцветом научной текстологии и академического книгоиздания. Почти одновременно с Чеховым выходят академические Тургенев (1960—1968) и Достоевский (1972—1990), самый полный, двадцатитомный, Салтыков-Щедрин (1965—1977), начинается академическое издание Некрасова (с 1981). Сменилась эпоха — и неоконченные собрания замерли, тиражи упали до тысяч, а потом и сотен экземпляров, а компьютерный бум сделал судьбу бумажных изданий совсем проблематичной.
18. См.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974; Чехов и его время. М., 1977; Чехов и Лев Толстой. М., 1980.
19. См.: Чеховские чтения в Ялте. М., 1954; Чеховские чтения в Ялте. Вып. 16. Чехов и Лев Толстой. Симферополь. 2011. С 1985 г. вопреки всем историческим катаклизмам, сотрясавшим полуостров Крым, трижды поменявший государственную прописку, научные конференции в Доме-музее А.П. Чехова проводятся ежегодно. В 2016 г. состоялись XXXVII-е чтения.
20. См.: Великий художник А.П. Чехов: Сборник статей (100 лет со дня рождения. 1860—1960). Ростов-на-Дону, 1959; Таганрог и провинция в творчестве Чехова. Материалы Международной научной конференции «XXIV Чеховские чтения в Таганроге». Таганрог, 2012; Чеховские чтения в Таганроге: 50 лет. Антология в 2 ч. Таганрог, 2013. См. также: Таганрог и Чеховы: Материалы к биографии А.П. Чехова. Таганрог, 2003.
21. См.: Чеховиана: Статьи, публикации, эссе. М., 1990; Чеховиана. <Вып. 12>. Чехов: взгляд из XXI века. М.: Наука, 2011.
22. Чеховский вестник. № 1. Книжное обозрение. — Театральная панорама. — Конференции. — Библиография. М., 1997; Чеховский вестник. № 32. М., 2016.
23. Дядя Ваня. Альманах / Ред. В. Шугаев. М., 1991—1994.
24. Мелихово: Альманах. Вып. 1—9. 1998—2013.
25. См.: Чеховские чтения. Тверь, 1999; Чеховские чтения в Твери. Тверь, 2000; Чеховские чтения в Твери. Вып. 3. Тверь, 2003.
26. См.: Молодые исследователи Чехова. Вып. 1—7. М., 1993—2013; Чеховские чтения в Таганроге: материалы I и II международных молодежных конференций. 2009—2010. Таганрог, 2010; Молодежные Чеховские чтения в Таганроге: материалы IV международной научной конференции, 19—21 апреля 2012. Таганрог, 2013.
27. См.: Биография Чехова: итоги и перспективы. Материалы Международной научной конференции (Великий Новгород, 7—9 ноября 2006 г.). Великий Новгород, 2008.
28. Чудаков А.П. Из дневников, записных книжек, писем // Чудаков А.П. Ложится мгла на старые ступени. М., 2012. С. 518. Через несколько дней (31 августа) автор определяет свою монографию как «книгу-концепцию, где задача — каждую клеточку этой концепцией пропитать, пронизать» (Там же. С. 518).
29. Киреев Р. Приближение к Таганрогу: (Повесть-эссе) // Звезда. 1988. № 1. С. 109—137; Великие смерти: Гоголь. Л. Толстой. Чехов. М., 2004.
30. Кураев М.Н. Чехов с нами? Заметки исторически ограниченного читателя // Знамя. 1990. № 6. С. 206—212; Кто войдет в дом Чехова? // Дружба народов. 1993. № 1. С. 198—208; Чехов посередине России // Звезда. 1997. № 3. С. 116—136; Актуальный Чехов: Заметки о классике // Дружба народов. 1998. № 12. С. 168—179.
31. Пьецух В.А. Уважаемый Антон Павлович! // Пьецух В.А. Циклы. Рассказы. М., 1991. С. 189—198. См. там же цикл рассказов-стилизаций «Чехов с нами»: «Наш человек в футляре», «Дядя Сеня». «Д.Б.С.» (С. 151—167).
32. Клех И. Чехов: Ich sterbe: Версия // Знамя. 2003. № 2. С. 190—207.
33. Битов А. Мой дедушка Чехов и прадедушка Пушкин. (Автобиография) // Четырежды Чехов: Битов, Чудаков, Рейфилд, Клех: (1904—2004). М., 2004. С. 5—16.
34. Залыгин С. Мой поэт // Москва. 1969. № 5. С. 88—131 (неоднократно переиздавалось): Гений такта: К 125-летию со дня рождения А.П. Чехова // Литературная Россия. 1985. № 4. 25 января. С. 3, 8—9.
35. Зиновьев А. Мой Чехов // Звезда. 1992. № 8. С. 31—65.
36. См. подробнее: Сухих И.Н. Белая дача: одна экскурсия и три сюжета // Сухих И.Н. От... и до... Этюды о русской словесности. СПб., 2015. С. 545—559.
37. См.: Сухих И.Н. Жизнь после жизни. Б.Ш. как мифолог А.Ч. // Там же. С. 530—544. Раздел «Беллетристика» (Конецкий, Казаков и Штерн) входил в данную антологию, но на последней стадии работы сокращен из-за превышения объема.
38. Розовский М. К Чехову... <Беседы о «Вишневом саде»; Чтение «Дяди Вани»; «Спать хочется». Решение> М., 2003; Додин Л. 1) Репетиции пьесы без названия. СПб., 2004; 2) Путешествие без конца. Погружение в миры. Чехов. <Репетиции «Вишневого сада», «Чайки», «Дяди Вани»>. СПб., 2010; Ефремов О. Пространство для одинокого человека <Запись репетиций «Иванова» и «Трех сестер»>. М., 2007.
39. См.: Чудаков А. «Неприличные слова» и облик классика: О купюрах в изданиях писем Чехова // Литературное обозрение. 1991. № 11. С. 54—56.
40. См.: Бердников Г.П. О поэтике Чехова и принципах ее исследования // Вопросы литературы. 1972. № 5. С. 124—141.
41. Чудаков А.П. Из дневников, записных книжек, писем. С. 524.
42. Гурвич И. Постигая Чехова // Вопросы литературы. 1987. № 10. С. 247. См. также: Сухих И.Н. Движение концепции // Русская литература. 1988. № 2. С. 238—241.
43. Фридман Дж. Довольно Чехова! // Чеховский вестник. 2002. № 11. С. 40—41. Дружный отпор этим наступательно-паническим настроениям от режиссеров, театроведов, литературоведов и даже московских студентов см. там же (С. 45—55) (Чеховский вестник. 2003. № 12. С. 50—63).
44. «Наш Чехов» в пространстве современной культуры: Материалы круглого стола // Наш Чехов. Сборник статей и материалов. Иваново, 2004. С. 38—39.
45. Рейфилд Д. Что еще мы сможем сказать о Чехове? // Чеховиана. Из века XX в XIX. М., 2007. С. 39—40.
46. Там же. С. 32.
47. См.: Летопись жизни и творчества Чехова. Т. 1: 1860—1888. М., 2000; Т. 2: 1889 — апрель 1891. М., 2004; Т. 3: Май 1891—1894. М., 2009; Т. 4. Кн. 1: 1895—1896; Кн. 2: 1897 — сентябрь 1898. М., 2016.
48. См.: А.П. Чехов. Энциклопедия / Составитель и научный редактор В.Б. Катаев. М., 2011.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |