В 1938 году я начал работать над одним из самых совершенных произведений Чехова — рассказом «Дама с собачкой». Эта работа продолжается уже более двадцати лет.
И как всегда при встрече с великим произведением искусства, огромное и прекрасное содержание этого рассказа и по сей день не дает мне возможности соскучиться или сказать себе: ну, кажется, я все, что мог, здесь сделал, все нашел, — и в этом всегда большая радость встречи с такими авторами, как Пушкин и Чехов.
Чехов — очень трудный для исполнения автор. Работая еще над его маленькими рассказами, я всегда бился над тем, чтобы лаконичную, строгую, сдержанную его фразу наполнить подлинной жизнью. Это так же трудно, как, вероятно, трудно играть Моцарта такого легкого и прозрачного, или петь как будто простого и незамысловатого Глинку.
«Говорили, что на набережной появилось новое лицо — дама с собачкой...» — начинается рассказ, и за этой сдержанной, короткой фразой возникает бесконечно многое. И время года, и Крым, и толпы народа, праздно гуляющего по набережной, и разговоры. Как многое исполнитель должен нафантазировать и знать, чтобы за этой фразой у слушателей возникла сразу и вдруг картина лета в приморском, курортном городке, наполненном ленивой, беспечно-праздной толпой. В любом рассказе Тургенева, например в его прелестном «Свидании», мы встречаемся с героиней рассказа таким подробнейшим образом:
«Я собрался было встать, как вдруг мои глаза остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов и при каждом ее дыхании тихо скользил на клетчатую юбку. Чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими, мягкими складками около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собой. Густые, белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя причесанными полукругами из-под узкой, алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость...».
Чехов же, знакомя нас с героиней рассказа «Дама с собачкой», пишет:
«Гуров видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц».
Несмотря на почти годовую работу, когда весной 1939 года, в связи с приближающейся 35-летней годовщиной со дня смерти Чехова, я в первый раз прочел на публике — в Бетховенском зале Большого театра — «Даму с собачкой», я понял, что в моей работе очень многое не решено, не до конца разобрано. Было тогда, как мне кажется, много резких красок, не соответствующих мягкой чеховской манере. И еще одна трудность была первое время: мне легко и сравнительно удобно было читать лишь первую половину рассказа. Мне казалось, я видел и то, что многие «транспонировали на себя» происходящие в рассказе события, вспоминали аналогичные случаи из собственной жизни.
Но вот начиналась третья глава рассказа. «Дома в Москве уже все было по-зимнему...», и Гуров, уже потрясенный огромным чувством любви к Анне Сергеевне, но еще не подозревающий об этом, «окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа...».
«Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие».
И вот уже поездка в Самару, и потрясающая сцена встречи Анны Сергеевны и Гурова в театре, где, как при блеске молнии, в одно короткое мгновение «когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека».
Читая этот переход от обычной, случайной встречи и начавшегося вслед за ней шаблонного романа «с неизвестною женщиной» к высокому строю повествования о чистой, прекрасной любви современных нам Тристана и Изольды, на чью долю выпало испить волшебный напиток любви, я часто первое время испытывал колоссальное напряжение. Приходилось с огромным трудом менять определенное течение мыслей и ассоциаций слушателей, которые оказывались как бы в положении Гурова, так не сразу, так медленно начавшего понимать то, что с ним произошло. И, ей-богу, у меня порой выступал холодный пот от ощущения того, что может не хватить сил повернуть слушателей в то русло, по которому течет рассказ со второй его половины.
Но с каждым годом все более уточнялся тончайший смысл рассказа, рождались средства для более или менее верного и яркого его исполнения. Должен сказать, что в последнее время, в самых трудных условиях, и даже при встречах с так называемой малоподготовленной аудиторией, «Дама с собачкой», как мне кажется, всегда попадает в сердца слушателей, которые уходят с концерта взволнованными и полными сочувствия к людям, силой жизненных обстоятельств оказавшихся в условиях «точно это были две перелетных птицы — самец и самка, которых поймали и заставили жить в разных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих».
«Чехов, как никто, — пишет К.С. Станиславский, — умеет выбирать и передавать человеческие настроения, прослаивать их сценами резко противоположного характера и пересыпать блестками своего чистого юмора. И все это он делает не только как художник с тонким вкусом, но и как человек, знающий секрет власти над сердцами артистов и зрителей. Чехов незаметно приобщает нас к своей мечте, указывающей единственный выход из положения, и мы спешим унестись за ней вместе с поэтом.
Попав на эту линию глубокой золотоносной руды, идешь по ней и дальше...»1.
Вспоминаю эти высокие слова, когда думаю о том, что в продолжении 20-летней работы над «Дамой с собачкой» я не перестаю удивляться этому чуду искусства, радоваться его красоте, восхищаться глубиной его смысла, поэтическими богатствами и высотой мастерства, с каким он написан.
Как, например, поразительны в «Даме с собачкой» совпадения внутренней жизни героев с состояниями природы, вся как бы живопись рассказа.
Послушайте, как удивительно словесно инструментованы куски этого рассказа, как ощутимо присутствует в нем именно ялтинское море, с его резким шумом набегающих и отступающих волн (шум переворачиваемой волнами береговой гальки), беспрерывное чередование ШШШШ... и ЖЖЖЖ... наступающего прилива и — более мягкое ССС... и ЗЗЗ... отступающего отлива:
«...И однообраЗЗЗный глухой ШШШум моря, доноСССивШШШийся СССниЗЗЗу, говорил о покое, о веЧЧЧном СССне, какой оЖЖЖидает наССС. Так ШШШумело вниЗЗЗу, когда еЩЩЩе тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь ШШШумит, и будетШШШуметь, так же равнодуШШШно и глухо, когда наССС не будет. И в этом поСССтоянСССтве, в полном равнодуШШШии к ЖЖЖиЗЗЗни и СССмерти каЖЖЖдого из наССС, кроетСССя, быть моЖЖЖет, залог наШШШего веЧЧЧного СССпаСССения, непрерывного двиЖЖЖения ЖЖЖиЗЗЗни на ЗЗЗемле, непрерывного соверШШШенства...».
Удивительно притягательной силой наполнено все творчество Чехова! Ему ведомы самые прямые дороги к сердцу читателей и слушателей. С этим я сталкиваюсь повсюду, каждый раз, как исполняю Чехова. И хотя рассказы, читаемые мной, лишены прямого юмора, беззаботного, искрящегося остроумия Антоши Чехонте, в моей концертной практике не было случая, чтобы эти рассказы не оказывались победителями. Где бы я их ни читал, всегда они доходят до сердца слушателей, волнуют и находят живой, трепетный отклик.
Вспоминаю, как однажды, обслуживая колхозы Пермской области, я попал в очень глухое место Урала и среди программы концерта прочел также «Шуточку». Утром, на улице, ко мне подошла пожилая колхозница и очень просто и сердечно сказала: «Спасибо тебе за твою Надиньку. Так вот и вижу ее. И зачем же это он так сделал? Зачем посмеялся над ней?..»
А сколько видел я искреннего сочувствия к неразделенному горю потерявшего сына извозчику Ионе Потапову (рассказ «Тоска»).
Я говорю об этом, думая, что живая, внутренняя, тесная связь зала с Чеховым начинается с первых же фраз его рассказов потому, что, как пишет Горький, «в рассказах Чехова нет ничего такого, чего бы не было в действительности. Страшная сила его таланта заключается именно в том, что он ничего не выдумывает, не описывает того, чего нет, и что, может быть, хорошо, может быть, и желательно...». Эта правда жизни Чехова-автора, наделенного еще и громадным поэтическим ощущением мира, автора, у которого поэтические россыпи скрыты под простой, сдержанной формой, — делают его творчество таким близким и дорогим для нас.
В 1954 году, к 50-летнему юбилею со дня смерти Чехова, я приготовил еще одну программу, в которую вошли: возобновленный рассказ «Красавицы», один из самых совершенных маленьких рассказов «На святках», написанный Чеховым в зените его мастерства («На святках» написан в 1900 году, уже после «Дамы с собачкой»), и еще один из шедевров его творчества — рассказ «Дом с мезонином».
И опять все было очень, очень трудно. Медленно, шаг за шагом, двигался я по пути преодолений этих трудностей, но, как прежде, так и теперь, я благодарю судьбу за счастье встречи с А.П. Чеховым, за то, что мне пришлось так много работать над его произведениями.
Эти встречи с великим писателем, со строгим, чистым, взыскательным и совершенным художником, с человеком — в самом высоком смысле этого слова — заставляли и заставляют проверять себя, повышать к себе требовательность, учат правде, учат не забывать «о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве...».
Примечания
Журавлев Дмитрий Николаевич (1900—1991) — актер, театральный педагог, чтец, в репертуаре которого было много чеховских произведений; дружил с М.П. Чеховой.
1. Цитируется книга К.С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» (1926), глава «Линия интуиции и чувства. «Чайка»».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |