«Жизнь и творчество». Сколько раз приходится читать эти слова, и надо признать, что почти никогда книги с такими заглавиями себя не оправдывают. Всякая человеческая жизнь — явление бесконечно сложное, а тем более жизнь такого человека, как Чехов. Рассказать это в одной небольшой книге очень трудно. Но в применении к Чехову, вдобавок, это соединение слов — жизнь и творчество — звучит особенно неубедительно. Это приложимо, конечно, ко всякому таланту: жизнь Толстого не объясняет его творчества, жизнь Пушкина не объясняет его творчества. Жизнь Чехова — меньше всего. И когда думаешь о Чехове, это становится особенно очевидным.
Жизнь Чехова в нескольких словах: глушь южной России, город Таганрог, отец — владелец лавочки, убежденный в нескольких несложных вещах: надо бояться Бога, семью содержать в строгости, детей пороть; братья, сестра, мать, мещанская среда, убожество российской провинции, среднее учебное заведение, уроки в старших классах, затем отъезд в Москву, в университет, бедность, потом короткие юмористические рассказы в плохих журналах, вроде «Будильника» и «Осколков», потом докторский диплом, потом литературная известность и материальная обеспеченность, короткий расцвет, затем начало болезни, потом долгое и медленное умирание, женитьба на Книппер за четыре года до кончины, потом 1904 год, Германия, Баденвейлер, предпоследние слова Чехова — Ich sterbe* — и смерть. Труп Чехова был доставлен в Москву в вагоне, предназначенном для перевоза устриц, — надо полагать, что среди пограничных властей не было читателей Чехова и им было неизвестно имя одного из самых замечательных писателей России. Одного из самых замечательных — и одного из самых необъяснимых — опять повторяю это слово. Как возникли в воображении Чехова «Степь», «Мужики», «В овраге», «Палата номер шесть», «Дама с собачкой», «Дом с мезонином»? Вопрос, может быть, праздный, но одно мы знаем твердо: биография Чехова нам ответа на этот вопрос никак дать не может. Но и в том, что Чехов писал, есть вещи, казалось бы, совершенно несоединимые в одном и том же человеке. Его письма к Книппер, эти ласкательные имена, которыми он ее называет, — лошадка, дусик, гургулька, собачка, конопляночка, роднуля, актрисуля, пупсик, тара-какашка, — откуда эти слова, которые режут слух и от которых нельзя не поморщиться? Не будем говорить о пьесах Чехова, о «небе в алмазах», «мы отдохнем», «многоуважаемый шкаф». На мой взгляд, его пьесы немногим лучше этих провалов, которые мы находим в его письмах, жене. Значит, иногда у Чехова как-то прорывалось то мещанство, в среде которого началась его жизнь. Но вот, непостижимым образом, оно строго ограничено. В его рассказах нет ведь ни одной погрешности в этом смысле и кажется непонятным, что один и тот же человек мог написать эти письма и такие рассказы, как «Архиерей», «Убийство», «Моя жизнь».
Чехов как человек, — что можно сказать об этом? Мы знаем внешние факты его жизни и их последовательность. Но об остальном, о том, чем он действительно жил, мы можем только строить догадки. Чехов был человеком исключительно сдержанным — черта довольно редкая в русской литературе. Надо полагать, что один из его биографов, написавший о нем книгу, Борис Константинович Зайцев1, близок к истине, утверждая, что сильных чувств Чехов в своей жизни не испытал. Характерна в этом смысле фраза из письма к Чехову Лики, той самой Лики, Лидии Стахиевны Мизиновой, которую Чехов изобразил потом в «Чайке» и с которой у него было нечто похожее на роман. Лика пишет ему: «Мне кажется, что Вы всегда были равнодушны к людям и их недостаткам и слабостям»2. Судьба Лики известна — надо ли ее напоминать? Связь с писателем Потапенко, незаконный ребенок, который потом умер, замужество — она вышла за режиссера Санина, — и потом, в 1937 году в Париже, смерть на больничной койке, почти через полвека после ее первой встречи с Чеховым. «Мне кажется, что Вы всегда были равнодушны к людям».
Бунин в своей книге о Чехове пишет:
«А ведь до сих пор многие думают, что Чехов никогда не испытал большого чувства.
Так думал когда-то и я.
Теперь же я твердо скажу: «Испытал! Испытал к Лидии Алексеевне Авиловой»». «Воспоминания Авиловой, написанные с большим блеском, волнением, редкой талантливостью — это пишет Бунин, — и редким тактом, были для меня открытием»3.
Воспоминания Авиловой? Как мог Бунин сказать, что они написаны «с блеском и редкой талантливостью»? Единственное объяснение этой удивительной оценки, это что Бунин вложил в воспоминания Авиловой то, чего в них не было. Из плохо написанных, неуклюжих фраз Авиловой воображение Бунина создало блистательную повесть о любви. Иначе — откуда взялись бы этот мнимый блеск и эта мнимая «редкая талантливость»? Вот как Авилова, например, описывает свою встречу с Чеховым — я привожу очень короткую цитату. «Мы просто взглянули близко друг другу в глаза. У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом, взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и обрадованные»4.
Звучит это донельзя фальшиво. Но это, конечно, ничего не доказывает, кроме того, что Авилова была плохой писательницей. Дальше она многократно повторяет, что она любила Чехова, и только его, и, судя по ее воспоминаниям, Чехов в свою очередь говорил ей, что он ее любил. Но и с ее стороны и с его стороны это было меньше всего похоже на всеобъемлющее и неудержимое чувство. Когда Авилова познакомилась с Чеховым, она была замужем и у нее был ребенок. После встречи с Чеховым она поняла, что любит только его. И тут же она пишет, говоря о своем муже: «Мы уже знали, что у нас будет Левушка». И дальше: «Явилось еще двое детей», характерна эта удивительная безличная форма — «явилось еще двое детей» — так, точно сама Авилова к появлению этих детей не имела никакого отношения. Она встретилась с Чеховым в 1889 году. В 1892 году она пишет: «Прошло три года. Я часто вспоминала о нем. У меня было уже трое детей — Лева, Лодя и грудная Ниночка». В чем же, собственно, выразилась эта любовь Авиловой к Чехову? В неосуществленных желаниях? В том, что она ничего не изменила в своей жизни? С другой стороны — в чем проявилось то большое чувство Чехова, о котором пишет Бунин? В редких письмах Чехова к Авиловой о любви даже не упоминается. Остается одно: слова Авиловой о том, что Чехов ее любил. Мы очень хорошо знаем, что большое, стихийное чувство не останавливается ни перед какими препятствиями. «Сильна, как смерть, любовь...»5. Что может быть более далекого от этого, чем отношения Чехова и Авиловой, которые не изменили ничего в их жизни? Может быть, это и была любовь, — далекая, неосуществленная, печальная в своем бессилии и своей бесплодности. Но назвать это большим чувством никак нельзя, чувством, которое не считается ни с чем — ни с условностями, ни с бытом, ни с семьей, ни с общественным мнением. Нет, вернее всего, Чехову действительно не было дано в жизни испытать это большое чувство. Но ему было зато дано многое другое.
Нет ничего труднее, чем определить в нескольких словах творчество того или иного писателя и смысл тех или иных произведений. Помнится, Толстому рассказывали, что какой-то критик на двух страницах изложил содержание Анны Карениной и объяснил, в чем смысл этого романа. Толстой ответил по-французски «Il en sait plus long que moi»** 6. Определения творчества Чехова разными людьми — некоторые из них приведены в книге Бунина — поражают всякого читателя своей необоснованностью. Бицилли, например, пишет, что Чехов находился под влиянием Гоголя, под влиянием Тургенева, под влиянием даже Гончарова, затем, что он «перекликался» — этим глаголом почему-то часто злоупотребляют литературные критики — с Прустом, Рильке и Томасом Манном7. Но Бог с ним; как известно, суждения литературных критиков далеко не всегда бывают правильны. Писал же когда-то Добролюбов, что «если бы у автора был какой-нибудь артистический дар, то это произведение было бы вредным». Но так как артистического дара у него нет... «Это произведение» — это «Преступление и наказание», а автор, у которого, по мнению Добролюбова, нет артистического дара, Достоевский8. Чехова — называли в свое время: «певцом сумерек». Существительное «певец», в применении к писателю, между прочим, по своей странности стоит глагола «перекликаться». Нет, Чехова певцом сумерек назвать, мне кажется, нельзя. Дело обстоит гораздо трагичнее.
Что такое творчество Достоевского или Толстого?
Это прежде всего — очень упрощая, говоря схематически, — протест против того, как устроен мир, в котором мы живем; протест против чудовищной несправедливости государства и общепризнанной морали. Это еще и ужас перед смертью, и невозможность принять наш мир, это загадка бытия, о которой писал еще Пушкин:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал?9
Словом, ряд трагических, неразрешимых вопросов, поставленных с необыкновенной силой. И все-таки в этом есть какие-то проблески, какие-то иллюзии, какая-то надежда на то, что это может быть как-то, когда-то изменено к лучшему. Если бы этого не было, то не стоило бы протестовать.
Чехов — один из самых замечательных русских писателей, но это, конечно, не Толстой и не Достоевский. В нем нет ничего титанического. Но в смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий — с Чеховым, мне кажется, нельзя сравнить никого. Он как бы говорит: вот каков мир, в котором мы живем. Он устроен именно так, это не случайность, это не результат ошибки или несправедливости, которую можно исправить. Исправить ничего нельзя. Мир таков, потому что такова человеческая природа.
Вероятно, одна из самых беспощадных вещей Чехова — это рассказ «Мужики». Он написан с необыкновенным искусством, — простыми словами, — ни одного из них нельзя изменить, — без повышения тона, без подчеркиваний, без преувеличений. «Лакей при московской гостинице «Славянский Базар», Николай Чикильдеев, заболел. У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком». Николай Чикильдеев приезжает с женой и дочерью домой, в деревню: вонь, грязь, пьянство, побои, нищета. Когда его дочь, десятилетнюю Сашу, избила беззубая, костлявая, горбатая старуха, бабка, то, я цитирую: «Николай, который был уже измучен этим постоянным криком, голодом, угаром, смрадом, который уже ненавидел и презирал бедность, которому было стыдно перед женой и дочерью за своих отца и мать, свесил с печи ноги и проговорил раздраженно, плачущим голосом, обращаясь к матери:
— Вы не можете ее бить! Вы не имеете никакого полного права ее бить!
— Ну, околеваешь там на печке, ледащий! — крикнула на него Фекла со злобой. — Принесла вас сюда нелегкая, дармоедов!»
Дальше: «Эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно... Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее». «Дай может ли быть какая-нибудь помощь или добрый пример от людей корыстолюбивых, жадных, развратных, лживых, которые наезжают в деревню только за тем, чтобы оскорбить, обобрать, напугать?»
Николай умирает. Его вдова, Ольга, и дочь, Саша, уходят. Приходят в другое село. «Остановившись около избы, которая казалась побогаче и новее, перед открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко, тонким, певучим голосом:
— Православные христиане, подайте милостыню Христа ради, что милость ваша, родителям вашим царство небесное, вечный покой.
— Православные христиане, — запела Саша, — подайте Христа ради, что милость ваша, царство небесное...»
Так кончается рассказ «Мужики». И человека, который написал этот рассказ, назвали «певцом сумерек». Хороши сумерки.
Идет пароход дальним путем из Владивостока, через Индийский океан, в Россию. На пароходе, рядом на койках, двое чахоточных — солдат Гусев и Павел Иванович, отец которого был духовного звания. Павел Иванович объясняет Гусеву: «Я — воплощенный протест. Вижу произвол — протестую, вижу ханжу и лицемера — протестую, вижу торжествующую свинью — протестую. И я непобедим, никакая испанская инквизиция не может заставить меня замолчать». «Все знакомые говорят мне: «Невыносимейший вы человек, Павел Иванович. Горжусь такой репутацией. Приятель пишет из России: «Не приезжай». А я вот возьму, да назло и приеду. Да... Вот это жизнь, я понимаю. Это можно назвать жизнью».
Солдату Гусеву другой солдат говорит: «Не доедешь ты до России...». И потом спрашивает, страшно ли умирать?
«Страшно, — говорит Гусев. — Мне хозяйства жалко. Брат у меня дома, знаешь, не степенный: пьяница, бабу зря бьет, родителей не почитает. Без меня все пропадет, и отец со старухой, гляди, по миру пойдут».
Но судьба Павла Ивановича и Гусева — и того, который протестует, и того, который не протестует, а жалеет, что хозяйство пропадет и отец с матерью пойдут по миру, как вдова и дочь лакея Чикильдеева, — судьба этих людей одинакова. И в конечном счете совершенно неважно, кто там протестует, а кто не протестует. Оба умирают на пароходе, обоих зашивают в парусину, обоим привязывают к ногам колосники и обоих бросают в море. Вот он — чеховский ответ на те вопросы, которые волнуют Павла Ивановича и Гусева.
Рассказ «В овраге». Воровство, обман, глупость, убийство грудного ребенка, подделка денег, тюрьма и одна строчка от бедного дурака, которого вовлекли в преступление и который пишет из заключения: «Я все болею тут, мне тяжко, помогите ради Христа».
В рассказе «Бабы» молодая красивая крестьянка Варвара, которую выдали замуж за горбатого пьяницу Алешку, «гуляет», берет за это по полтиннику, и у нее мечта: извести свекра и мужа, отравить их и тогда действительно зажить в свое удовольствие — про одного скажут, что умер от старости, про другого, что издох, как она говорит, от пьянства. И в этом мире, который описывает Чехов, мечта Варвары могла бы сбыться и этому, быть может, было бы какое-то оправдание. И во всяком случае, это было бы естественно. Чего заслуживают те, кого можно назвать худшими — Кирьяк, старик Цыбукин, Аксинья — из «Мужиков», Яков из рассказа «Убийство»? Каторжных работ, тюрьмы, Сибири? Что остается на долю лучших? «Православные Христиане, подайте милостыню Христа ради, что милость ваша, родителям вашим царство небесное, вечный покой»: тюрьма и сума.
Это мужики, несчастная, нищая, крестьянская Россия конца прошлого столетия. Но мужики, это не все. Есть еще интеллигенция, чиновники, люди, принадлежащие к так называемому свету, те, кто ездит в Италию и во Францию, у кого есть положение, деньги, лакеи. Этот мир конечно, не похож на тот, который Чехов описал в «Мужиках». Но и тут все так же безнадежно и трагично, хотя несколько по-иному. И тут — воровство, пьянство, подхалимство, глупость, разврат или трагедия людей, которые не могут найти ответа на самые важные вопросы — как профессор из «Скучной истории» или доктор из «Палаты номер шесть». И здесь Чехов никого, в сущности, не осуждает, и только изредка, как, например, в знаменитом рассказе «Человек в футляре», говорит устами своего героя: «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет». «Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие». В «Палате номер шесть» больной Иван Дмитрич говорит: «Эта жизнь кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как в опере, а смертью; придут мужики и потащат мертвого за руки и за ноги в подвал». А сторож Никита избивает больных, выпускает бедного сумасшедшего еврея Моисейку в город, где тот просит милостыню, и когда Моисейка возвращается, Никита у него все отбирает.
А вот петербургский чиновник Орлов из «Рассказа неизвестного человека». В письме, которое оставляет ему революционер, служивший у него лакеем, — для этого у него были свои причины, — революционер пишет: «Отчего вы, не успев начать жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие Божие и превратились в трусливое животное?..» «Вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но чтобы заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью». И дальше, в том же письме: «Отчего мы утомились? Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет свой чистой, прекрасной молодости? Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся подняться и, потерявши одно, не ищем другого?» А вот другой чиновник, герой рассказа «Анна на шее», резонер, скупец и подхалим; он женится на бедной девушке, которая гораздо моложе его, считает каждую копейку, делает ей выговоры и потом вдруг, на балу, она покоряет начальство мужа, Его Сиятельство. На следующий день, после бала, к ней входит ее муж.
«И перед ней так же стоял он теперь, с тем же заискивающим, сладким, холопски-почтительным выражением, какое она привыкла видеть у него в присутствии сильных и знатных; и с восторгом, с негодованием, с презрением, уже уверенная, что ей за это ничего не будет, она сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Подите прочь, болван!»
Героиню рассказа «Княгиня» революционер из «Рассказа неизвестного человека», вероятно, тоже назвал бы трусливым животным и был бы недалек от истины. Княгиня живет в состоянии блаженного умиления перед собственной добротой, перед тем, как все ее будто бы любят, — не желая видеть того, что люди перед ней заискивают потому, что они от нее зависят.
Цитаты можно продолжать без конца. Герои Чехова — или воры, мерзавцы, подхалимы, звери, глупцы и трусливые животные — или люди порядочные, но сознающие свое бессилие что-либо изменить в этом порядке вещей. Правда, есть исключения — Лида из рассказа «Дом с мезонином», которая твердо верит в пользу того, что она делает для народа, и которая так же самоуверенна, как и неумна. Лев Шестов, кажется, сказал, что все, к чему прикасается Чехов, увядает, и в этих словах есть что-то чрезвычайно глубокое и правильное10. Вот доктор Старцев, Ионыч, который начинает с романтической любви; но из любви ничего не выходит, и Ионыч быстро забывает о ней, полнеет, богатеет и превращается в человека, раз навсегда утратившего способность к сколько-нибудь «возвышенным» чувствам.
Есть у Чехова рассказы о любви — тот же «Дом с мезонином», «Дама с собачкой». Рассказы прекрасные, но всегда неизменно печальные: не так сложилась жизнь, не то вышло, что надо, и этого нельзя изменить, и это бесконечно грустно. Другими словами, там, где могло бы быть подлинное счастье, единственная, неповторимая любовь, там между людьми, которые были созданы друг для друга, возникают непреодолимые препятствия — и остается только плакать и жалеть о том, что могло бы быть и чего нет, и чего, конечно, никогда не будет.
Вот, в нескольких словах, то впечатление, которое должен испытывать читатель Чехова. Но чем больше проходит времени, тем отчетливее выступает перед нами Чехов. Странно сказать, что в те времена, когда он жил, говорили — Чехов и Потапенко, Чехов и Глеб Успенский, Чехов и Баранцевич11. Время исправило эту ошибку. Теперь о месте Чехова в русской литературе спора быть не может, хотя в свое время критик Скабичевский и предсказывал, что Чехов умрет в пьяном виде под забором (удивительный пример литературного суждения)12. Говоря о том, как писал Чехов, следует, может быть, заметить, что он был одним из очень немногих русских авторов, которого можно назвать словом maitre, — не знаю русского слова, которое соответствовало бы этому понятию. Его язык — необыкновенно точный, выразительный, каждое слово стоит именно там, где нужно, у Чехова безошибочный ритм повествования, непогрешимый в своем совершенстве. Надо сказать, что этим русская литература не избалована: в ней были или гении, как Гоголь, Достоевский, Толстой, или второстепенные писатели, которые чаще всего плохо представляли себе, что такое литературное искусство.
Чехов не любил «мировоззрений» и не любил ни громких слов, ни повышенного тона, ни выставления напоказ своих чувств, ни надрыва, ни преувеличений. Горький рассказывает, что когда при нем какой-то русский интеллигент жаловался — «рефлексия заела, Антон Павлович», Чехов ему ответил — «а вы водки меньше пейте»13. Но несмотря на то, что Чехов всегда писал простым языком о самых простых вещах, его творчество — все те же вечные трагические и неразрешимые проблемы, вне приближения к которым не существует ни подлинного искусства, ни подлинной культуры. Что такое мир, в котором мы живем? Что такое жизнь? Что такое наша судьба? Можно ли найти какое-то гармоническое построение в этом бесконечном множестве противоречивых начал? Можно ли найти оправдание тому, что мы видим и знаем? Что такое смерть? Что такое любовь? Что такое мораль? Что такое зло?
Я намеренно упрощаю все в этом перечислении. Все это, конечно, бесконечно сложнее. Но это именно то, над чем человеческая мысль бьется тысячелетия. И вот Чехов, всем, что он написал, как бы говорит: «Таким я вижу мир». То, что описывает Чехов, не похоже на чудовищный бред гениального Гоголя. Это также и не Раскольников, сравнивающий себя с Наполеоном, не Иван Карамазов со слезинкой ребенка и легендой о Великом Инквизиторе, не князь Андрей на Аустерлицком поле. Все, что описывает Чехов, гораздо проще, прозаичнее, это обыкновенная жизнь обыкновенных людей. Но все это совершенно безнадежно — и в каком-то смысле похоже на письмо мальчика, который живет у сапожника и пишет «на деревню дедушке». Пожалуй, только, что, в отличие от мальчика, Чехов знает, что никакое обращение ничему не поможет и никуда не дойдет.
Вернемся к повторению старой истины: для того, чтобы знать, что такое зло, надо знать, что такое добро. Конечно, если бы Чехову нужно было ответить, каким, по его мнению, должен бы быть мир, у него не возникло бы затруднений, и он, конечно, мог бы построить систему положительной морали, даже в самом обыденном смысле слова, хотя бы той положительной морали, которая определила его собственную жизнь. И если, по словам Страхова, Достоевский был чем-то вроде соединения Федора Павловича Карамазова со Свидригайловым14, то Чехов не был похож ни на одного из своих героев. Есть у Чехова страницы, где он как бы вырывается на короткое время из того безотрадного мира, в котором живут его герои, и где он пишет о лучшем, как он себе его представляет. Это, например, «Степь», «Архиерей». Следует, однако, подчеркнуть, что содержание и того и другого рассказов символично: герой «Степи», которая ничем не кончается, — мальчик Егорушка, и мы не знаем, какой будет его жизнь.
А архиерей умирает. В течение последних десятилетий необыкновенное распространение получил тот вид деятельности, который в России называется литературоведением. Никогда не печаталось такого количества биографических материалов, писем, воспоминаний современников, разъяснительных статей и т. д. Никогда не выходило столько книг под заглавием: «Творчество такого-то, творчество такого-то». Иногда материалы этого рода бывают чрезвычайно интересны и ценны. Но катастрофа начинается обычно там, где начинаются попытки объяснить, почему такой-то автор написал такую-то вещь и как бытовые условия или личная биография определили облик того или иного писателя или характер его творчества. Талант и гений — явления по своей природе необъяснимые. Возьмите миллион человек, заставьте каждого из них родиться в семье Чехова или соседа Чехова, в 1860 году, в городе Таганроге, заставьте каждого из них кончить среднее учебное заведение, потом приехать в Москву и поступить на медицинский факультет, — словом, поместите каждого из них в совершено такие же условия, в которых жил Чехов. И потом посмотрите, кто из них напишет «Мужики», «Степь», «Палата номер шесть». Как-то, во время литературного разговора, один из моих друзей сказал: «Если бы Толстой не участвовал в обороне Севастополя, он не мог бы написать «Войну и мир»». Об этом я не берусь судить, да и вообще нет ничего более опасного в таких вещах, чем сослагательное наклонение. Но то, что я знаю — это, что никто из защитников Севастополя, кроме Толстого, не написал «Войны и мира» и никто не мог бы написать.
Чехов не мог бы так хорошо знать русский народный быт, если бы не был врачом — совершенно верно. Но какие другие врачи, которые тоже прекрасно знали этот быт, написали бы то, что написал Чехов? Нет, его биография — повторяю — его творчества, конечно, не объясняет и не может объяснить. И если надо непременно оставаться в пределах этой схемы — жизнь и творчество, то, я думаю, более правдоподобным кажется утверждение, что не жизнь Чехова определила его творчество, а его творчество определило его жизнь. Как все замечательные писатели, он слишком много увидел, слишком много понял, слишком много создал. У него не было тех титанических сил, которые объясняют удивительное долголетие некоторых гениев — Тициана, Микеланджело, Гете или Толстого15. Тот груз, который он поднял, — вся эта бесконечная русская печаль, вся безвыходность этой бедной жизни, вся эта безнадежность, это сознание, что ничего нельзя изменить, — этот груз был слишком тяжел для него, и он не выдержал, надорвался и ушел, не оставив в том, что он написал, ни надежд, ни обещаний лучшего будущего.
Примечания
Впервые: Новый журнал. 1964. № 76. С. 128—139. Впервые в России: Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 305—316. Печатается по изданию: Газданов Г. Собр. соч.: В 5 т. Т. 3. М., 2009. С. 652—664.
Газданов Гайто (наст. имя — Георгий Иванович; 1903—1971) — писатель. Участвовал в гражданской войне на стороне белых, с 1920 г. — в эмиграции. В Париже много лет работал таксистом, с 1953 г. — сотрудник радио «Свобода». Автор девяти романов; самый известный — первый, «Вечер у Клэр» (1930), после которого критики сравнивали Газданова с Набоковым.
1. Имеется в виду литературная биография: Зайцев Б.К. Чехов. Нью-Йорк, 1954.
2. Письмо Л.С. Мизиновой Чехову из Монтрё от 21 сентября (3 октября) 1894 г. (Переписка А.П. Чехова: В 3 т. Т. 2. М., 1996. С. 324). В оригинале в конце фразы стоит не точка, а восклицательный знак. Газданов, видимо, цитирует по книге Зайцева.
3. Цитируется: Бунин И.А. О Чехове. Нью-Йорк, 1955 (см.: Бунин И.А. Указ. соч. Т. 9. С. 230). Позднейшие исследователи то соглашались с Буниным (Гофф И. Переполненная чаша // Новый мир. 1981. № 4. С. 136—167), то разделяли скептицизм Газданова по поводу этой любви (Садыги Л.М. «Чернильница в форме сердца» (Лидия Авилова и ее мемуары о Чехове) // Чеховиана: Чехов в культуре XX века. М., 1993. С. 190—236).
4. Здесь и далее цитируются поздние воспоминания Л.А. Авиловой «А.П. Чехов в моей жизни» (Восп. С. 121—208).
5. Цитата из библейской Песни Песней Соломона (гл. 8, ст. 6).
6. Свободный пересказ фрагмента из письма Л.Н. Толстого Н.Н. Страхову от 23 и 26 апреля 1876 г.: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала. И если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. <...> И если критики теперь уже понимают и в фельетоне могут выразить то, что я хочу сказать, то я их поздравляю и смело могу уверить qu'ils en savent plus long que moi» (Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Т. 62. М.; Л., 1953. С. 268—269).
7. Вероятно, имеется в виду книга П.М. Бицилли «Чехов. Опыт стилистического анализа» (1942). См.: Т. 2. С. 522—692, 1048—1055. Кроме того, у Бицилли есть специальная статья «Гоголь и Чехов» (Там же. С. 423—433).
8. Газданов ошибается. Во-первых, Н.А. Добролюбов (1836—1861) не мог отзываться о «Преступлении и наказании», потому что умер за пять лет до публикации романа (1866). Во-вторых, в посвященной ранним произведениям Достоевского и роману «Униженные и оскорбленные» статье «Забитые люди» (1861) подобной цитаты нет. Наиболее близким кажется такое суждение: «Литературное произведение искреннее, а не заказное, только тогда и возможно, когда первая основа и крайнее решение взятого факта составляет еще вопрос, разгадка которого занимает самого автора. Но у сильных талантов самый акт творчества так проникается всею глубиною жизненной правды, что иногда из простой постановки фактов и отношений, сделанной художником, решение их вытекает само собой. У г. Достоевского не достало на это силы дарования, его рассказам нужны дополнения и комментарии» (Добролюбов Н.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. М.; Л., 1963. С. 243). Однако дистанция между утверждениями о недостаточной силе дарования Достоевского и вредности артистического дара вообще и отсутствии его у Достоевского в частности — велика.
9. Цитируется стихотворение А.С. Пушкина «Дар напрасный, дар случайный...» (26 мая 1828 г.). Дата — день рождения поэта (по старому стилю).
10. Имеется в виду один из ключевых тезисов статьи Л. Шестова «Творчество из ничего (А.П. Чехов)» (1905): «Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее — переберите все слова, которыми современное и прошлое человечество утешало или развлекало себя — стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают» (Т. 1. С. 568).
11. Перефразированная цитата из книги И.А. Бунина: «Однажды, читая газеты, он поднял лицо и, не спеша, без интонации, сказал:
Все время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов.
Теперь он выделился. Но, думается, и до сих пор не понят, как следует: слишком своеобразный, сложный был человек» (Бунин И.А. Указ. соч. Т. 9. С. 224).
12. «Предсказание» гротескно преувеличено, оно восходит к самому Чехову и встречается в воспоминаниях Бунина и Горького: «Не то что Скабичевский, который писал, что я умру под забором от пьянства, так как у меня «искры Божьей нет»» (Бунин И.А. Указ. соч. Т. 9. С. 223); «Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы, а ни одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором» (Восп. С. 446). А.М. Скабичевский (1838—1910) был для Чехова нарицательным именем бездарного, непонятливого критика. На самом деле его оценки Чехова были более благожелательными и эволюционировали (см.: Т. 1. С. 9—11, 32—33, 144—179).
13. Еще одна ошибка памяти: это рассказывает не Горький, а тот же Бунин: «К «высоким» словам чувствовал ненависть. Замечательное место есть в одних воспоминаниях о нем: «Однажды я пожаловался Антону Павловичу: «Антон Павлович, что мне делать? Меня рефлексия заела!» И Антон Павлович ответил мне: «А вы поменьше водки пейте» (Восп. С. 490). Воспоминания, на которые ссылается Бунин, не отысканы. Возможно, он творчески перерабатывает фрагмент из мемуаров Б.А. Лазаревского, в которых присутствуют водка и самоанализ/рефлексия — но в совсем ином эмоциональном освещении: «После обеда мы подошли к борту. Чехов стал расспрашивать меня, как я распределяю свой день и пью ли водку.
— Берегите, берегите здоровье и не пейте каждый день водки. Ничто не тормозит так работы писателя, как водка, а вы только начинаете...
— Да я и не пью водки. Меня заедает другое — это вечный самоанализ. Благодаря ему бывали отравлены лучшие моменты...
— Отучайтесь от этого, отучайтесь. Это ужасная вещь.
На берегу мы простились»
(Там же. С. 573—574).
14. Имеется в виду суждение философа и критика Н.Н. Страхова в письме Л.Н. Толстому от 28 ноября 1883 г.: «Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). <...> Лица, наиболее на него похожие, — это герои «Записок из подполья», Свидригайлов в «Прест[уплении] и Нак[азании]» и Ставрогин в «Бесах»» (Л.Н. Толстой — Н.Н. Страхов. Полное собрание переписки: В 2 т. Т. 2. М., 2003. С. 652—653). Историки литературы считают отзыв Страхова клеветническим, вызванными личными причинами.
15. Годы жизни этих долгожителей: итальянский художник Тициан (ок. 1488/1490—1576), итальянский живописец и скульптор Микеланджело Буонарроти (1475—1564), И.В. Гете (1749—1832), Л.Н. Толстой (1828—1910).
*. Я умираю (нем.).
**. «Он знает об этом лучше меня» (фр.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |