Вечер первый. Два признания
Я пожаловался как-то Евсею, что не знаю вкуса икры.
— То есть не находите в ней вкуса? — с живостью переспросил он.
— Нет, просто никогда не ел икру.
— Да, для нас, малоденежных смертных, она ушла в возвышенную сферу мифов. Скудеет земное меню. А я помню еще довоенные икорные времена. Да что там, в году даже пятьдесят шестом Ленинград наводнили, помню, крабовые консервы. Небольшие такие жестяночки с красивой золоченой надписью «Чатка». Латинскими буквами. Эти камчатские крабы были деликатно, тончайше вкусны. Действительно деликатес. Бело-розовое мясцо, завернуто причем в пергаментную бумагу — чтоб избежать соприкосновенья с металлом банки. И баснословно дешево — шестьдесят копеек. С каких небес упала эта манна, не знаю. Эти консервы явно предназначались для Запада. Возможно, Запад объявил им бойкот, поскольку их производили заключенные. А возможно, их забраковали отчего-то... Я-то их ел с удовольствием. Но я не зря спросил, находите ли вы вкус в икре. Как ни совестно сказать, сам я не нахожу. Моченую антоновку, капусту квашеную люблю, даже сейчас вот ощущаю во рту их со всеми оттенками вкуса. Как хорош острый рассольный сок красного помидорчика из бочки! А вот к икре я постыдно равнодушен — что красной, что черной. У Чехова описан дьячок... (Евсей порылся в пухлом бумажнике — там у него не деньги, а именно бумажки, склад бумажек.) Вот послушайте: «Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик дьячок увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре». Это несколько больше полутора килограммов... Таким как бы эпиграфом начинается страшная повесть «В овраге» — о катастрофе, нависшей над Россией. И вот этому несчастному дьячку я не способен сочувствовать. По мне, хоть бы и вовсе икры не было. Иммунитет это или уродство, но я готов признать, что это не совсем нормально.
— Ну уж, перегибаете.
— Да нет, в каждом, вероятно, человеке есть странности — есть своя если не изюминка, то безуминка. Раз уж пошло на признания, то откроюсь вам еще в одном: представьте, я не ощущаю разницы между поэзией и прозой.
— Не отличаете ямба от хорея? — пошутил я.
— Очень даже отличаю. Но в прозе слышу те же ритмы. Ситуация с поэтическими размерами такая. В ямбе и хорее чередуется ударный слог с безударным. В трехсложных размерах — ударный с двумя безударными. В дольнике ударный слог чередуется то с двумя, то с одним безударным. А в тактовике между ударными слогами — самое разное число безударных. И вот меня в прозе преследуют дольники, а еще более — тактовики, и нет от них спасения. Читаю, скажем, тургеневское «Довольно». В нем человек-творец, художник безвозвратно прощается со своим творчеством:
Так скупой, в последний раз налюбовавшись
своим кладом, своим золотом, своим светлым сокровищем, —
засыпает его серой сырой землею;
так светильня истощенной лампады,
вспыхнув последним ярким пламенем,
покрывается холодным пеплом.Взглянул зверек в последний раз из своей норки
на бархатную травку, на солнышко, на голубые ласковые воды
да и забился в самую глубь, свернулся калачиком —
и заснул.Будут ли ему хотя во сне мерещиться
и солнышко, и травка, и голубые ласковые воды?
Здесь три предложения. Для меня это три поэтических строфы. В первой шесть строк, то есть она — шестистишие. Затем четверостишие и двустишие. И слышится в этих строках тактовик.
Четырехударный: вспыхнув последним ярким пламенем;
трехударный: покрывается холодным пеплом;
пяти- и шестиударный, — скажем, в заключительном двустишии вторая строка — пятиударная.
— А в поэзии русской есть подобные строфы?
— Да. Вот у Блока — четырехударное двустишие:
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу1.
— Простите, Евсей, но для меня это звучит как-то расхлябанно. Я привык к более строгим стихам. А так любую прозаическую фразу можно объявить поэзией.
— В том же и вся штука, в том же и безумие. Для меня любая прозаическая фраза есть поэзия. Хорошая или плохая, но поэзия. А вам хотелось бы дать строже, устранить, как вы говорите, расхлябанность? Жил во времена Тургенева, а потом Чехова известный поэт и еще более известный судебный оратор С.А. Андреевский2. И вот он задумал внести поэтический порядок в прозу Тургенева, — весьма прилежно переложил на строгий размер (амфибрахий) десять главок тургеневского «Довольно». Тургенев воспротивился опубликованию этих стихов. Но после его смерти Андреевский все же напечатал свое переложение в «Вестнике Европы». Видимо, считал его достойной данью памяти умершего. Вот послушайте наш отрывок в переложении поэта Андреевского:
Так точно, над кладом скупой
Дрожит и любуется золотом милым,
И с ним расставаясь, в молчанье унылом,
Его засыпает землей!
Так точно фитиль истощенной лампады,
Встречая повсюду горенью преграды,
Сверкает последним лучом —
И меркнет, скрывайся в пепле холодном!
Так точно, печалясь о лете свободном,
Зверок выползает тайком
Из маленькой норки и смотрит на воды,
На солнце, на травку, на синие своды
Пред долгим и тягостным сном, —
Взглянул — и свернулся, и в норку забился...
О, если б ему хоть однажды приснился
Тот луг, озаренный лучом!..
Какое здесь у Андреевского обилие слов-затычек, вставленных единственно ради рифмы или чтобы не сбиться с размера: «в молчанье унылом», «выползает тайком», «озаренный лучом»... И странная перестановка действий: «и свернулся, и в норку забился». Естественней ведь, как в оригинале: забился, а затем свернулся. И даже целая пустопорожняя строка: «Встречая повсюду горенью преграды». Нужна была большая, мягко говоря, наивность, чтобы предложить этот монотон взамен богатой, сложной ритмики Тургенева. Чтобы предложить этот балласт взамен тургеневских эпитетов и торжественных утроений:
...своим кладом, своим золотом, своим светлым сокровищем —
засыпает его серой сырой землею.
Слышите вы скорбные удары тургеневского ритма? А ведь Андреевский искренно считал, что преображает прозу в драгоценный перл поэзии! Смех да и только... Тургенев, между прочим, начинал со стихов. Писал свои поэмы изысканными строфами сложней даже онегинской. Другого такого поэта-ритмиста у нас не было до Чехова.
— Ну уж, вы опять загибаете. Чехов стихов не писал.
— Не писал, говорите? Завтра я с вами поспорю.
Вечер второй. Влюбленность
— Есть у Чехова очень сильный рассказ «Святою ночью» — о монахе, сочинителе акафистов — хвалебных духовных песнопений. Так вот, и сам Чехов в 1896 году написал своеобразный акафист в честь двух девушек. Я говорю о «Доме с мезонином». От первой до последней строчки это поэзия — не в переносном, а в самом прямом смысле. Предложения-строфы этой чеховской поэмы разнообразны. Здесь и одностишия, и двустишия, трехстишия, четверостишия. Вот вам пример двустишия:
Зеленый огонь погас,
И не стало видно теней.
Сравните у Блока:
Снежная мгла взвилась,
Легли сугробы кругом3.
Вот пара чеховских трехстиший:
И тут тоже запустение и старость;
прошлогодняя листва печально шелестела под ногами
и в сумерках между деревьями прятались тени.Направо, в старом фруктовом саду,
нехотя, слабым голосом пела иволга,
должно быть тоже старушка.
А вот пара блоковских:
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.
— Это откуда? — спросил я.
— Из стихотворения «Она пришла с мороза...».
— Там так и напечатано трехстишиями?
— Да. А у Чехова и у Тургенева ритм приглушен, строфы и строки не подчеркнуты, не разделены графически. Это я их сейчас подчеркиваю и разделяю. Но если чеховская ритмика уступает здесь блоковской, то я тупой профан, лишенный слуха, — или же сумасшедший. Но перейдем к четверостишиям. В «Доме с мезонином» это важнейший, стержневой вид строфы (как и вообще в поэзии).
Они всегда вместе молились,
и обе одинаково верили,
и хорошо понимали друг друга,
даже когда молчали.Когда одна уходила в сад,
то другая уже стояла на террасе
и, глядя на деревья, окликала: «ау, Женя!»
или: «мамочка, где ты?»
Заметим, что третья строка удлиняется в поэзии чаще других строк. Например, у Блока:
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес...
В самом чистом, самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?4
А иногда она и укорачивается. Вот у Чехова:
Мы подбирали грибы и говорили,
и когда она спрашивала о чем-нибудь,
то заходила вперед, чтобы видеть мое лицо.
Сравните в «Пузырях земли» у Блока:
И шишак — золотое облако —
Тянет ввысь белыми перьями
Над дерзкой красою
Лохмотий вечерних моих.Уходя в этот вечер от Волчаниновых,
я уносил впечатление длинного-длинного, праздного дня,
с грустным сознанием, что все кончается на этом свете,
как бы ни было длинно.
Сравните эту плавную строфу со строфой из блоковской «Влюбленности»:
Уж в стремнинах туман, и рога созывают стада,
И заветная мгла протянула плащи и скрестила мечи,
И вечернюю грусть тишиной отражает вода,
И над лесом погасли лучи.
Обратите внимание на краткость последней строки. Это особая краткость просветленной печали... Я готов цитировать бесконечно. Чехов говорил о Лермонтове: «Я бы так сделал: взял бы его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать»5. Вот так надо разбирать самого Чехова — по строфам и строкам. Вы послушайте:
Нас до ворот провожала Женя, и оттого, быть может,
что она провела со мной весь день, от утра до вечера,
я почувствовал, что без нее мне как будто скучно
и что вся эта милая семья близка мне,
и в первый раз за все лето мне захотелось писать.
Какая красивая и сложная строфа! Строки этого пятистишия имеют как бы паузу (цезуру), а за паузой следует краткое окончание строки: «и оттого, быть может», «от утра до вечера», «как будто скучно», — и это создает особый эффект отзвука, эха. Замечательны эти живущие в строфах рассказа короткие перекликанья, отголоски. Ау, Женя! Мисюсь, где ты?..
Есть в «Доме с мезонином» строфы в семь, восемь и более строк. Я приведу вам только длинную великолепную строфу:
Одна из них, постарше,
тонкая, бледная, очень красивая,
с целой копной каштановых волос на голове,
с маленьким упрямым ртом,
имела строгое выражение
и на меня едва обратила внимание;
другая же, совсем еще молоденькая —
ей было 17—18 лет, не больше —
тоже тонкая и бледная,
с большим ртом и с большими глазами,
с удивлением посмотрела на меня, когда я проходил мимо,
сказала что-то по-английски и сконфузилась,
и мне показалось, что и эти два милых лица
мне давно уже знакомы.
Эти четырнадцать строк — словно онегинская строфа о двух прелестных, светлых девушках.
— А как в других рассказах? Тоже, по-вашему, стихи?
— О да. У зрелого Чехова в каждой вещи своя музыка. Скажем, в «Анне на шее» задают тон летящие, вальсирующие шестистишия:
Она имела успех у мужчин,
это было ясно,
да иначе и быть не могло,
она задыхалась от волнения,
судорожно тискала в руках веер
и хотела пить.
Для «Ариадны» характерно описание «монотонного времени» на заграничном курорте: «Каждый день мы гуляли и только гуляли. То бродили по парку, то ели, то пили. Каждый день разговоры с русским семейством» — три фактически равностопных одностишия подряд. Монотонность усугублена анапестическим ритмом.
Знаете, Чехов писал одной подававшей надежды беллетристке: «Вы не работаете над фразой; ее надо делать — в этом искусство. <...> ...Надо заботиться об ее музыкальности <...>»6. Как же сам Чехов работал над фразой?
Сохранилась черновая рукопись «Невесты», и это дает редкую возможность заглянуть в процесс работы Чехова над ритмом. Чехов уничтожал черновики, но когда писал свой последний рассказ, не до того уж, видно, ему было. Сравним описание утреннего сада в черновиках второй главы с окончательным текстом. Вот самый ранний вариант начала:
Под окном и в саду стали шуметь птицы,
туман ушел к реке,
все кругом засияло, заблестело.
Следующий вариант:
Под окном и в саду зашумели птицы,
туман ушел из сада,
все кругом засияло, заблестело.
Печатный текст:
Под окном и в саду зашумели птицы,
туман ушел из сада,
все кругом озарилось весенним светом,
точно улыбкой.
Чехов ставит «зашумели» вместо «стали шуметь», и ритм первой строки сразу обретает четкость; «засияло, заблестело» Чехов расширяет в «озарилось весенним светом, / точно улыбкой» и ставит точку, оформляя первую строфу. Вторая строфа продолжает ритм:
Скоро весь сад, согретый солнцем,
обласканный, ожил,
и капли росы, как алмазы,
засверкали на листьях;
и старый, давно запущенный сад в это утро казался
таким молодым, нарядным.
Обратите внимание: в окончательный текст Чехов вставил слова «давно запущенный», чтобы приглушить этот ритм, чтобы не походило на «стихоплетство». Финальная затушевка ритма — прием очень характерный.
— А правильных размеров Чехов избегал?
— Что значит «правильные размеры»? Разве чеховский дольник здесь менее поэтичен, чем традиционные анапесты и ямбы? Но и они случаются у Чехова. В «Палате № 6» — в момент кульминационный, в минуту невыносимого ужаса — звучит чистейший ямб: «Затем всё стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть». А вот Чехов пишет Плещееву о смерти брата, и скорбные слова сами ложатся анапестом: «во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях»... Ну, убедились, что Чехов — поэт? Что Чехов — ритмист?
— Убедился.
Что ж, я рад. Я в Чехова влюблен навеки.
Примечания
Впервые: Новый мир. 2004. № 9. С. 145—150. Печатается по этому изданию.
Сорока Осия Петрович (1927—2001) — переводчик англоязычной литературы (У. Шекспир, С. Фицджеральд, У. Фолкнер). Чеховская глава входит в неопубликованную книгу «В поисках спасения» и написана в том же жанре «вечеров с Евсеем Луничем», что и большое эссе «Загадка Шекспира» (см.: Шекспир У. Комедии и трагедии. М., 2001). В нем также есть несколько любопытных упоминаний о Чехове.
«— Как сладко спит сияние луны здесь на скамье, — проговорил Евсей со вздохом.
— Это вы откуда? — поинтересовался я.
— Из Шекспира. То есть нет. Из Чехова. Я поглядел на него вопросительно.
— Видите ли, есть у Чехова глубокий и красивый рассказ «Страх». Там описан ночной сад, скамейка. На ней спит сияние луны (Чехов цитирует из «Венецианского купца»), а затем укладывается алкоголик-лакей по прозвищу Сорок Мучеников. Но очень жестко спать там, на скамейке, алкаш кряхтит, ворочается... Собственно, у Шекспира сказано комфортней: «Как сладко лунный свет спит на цветах». Старый переводчик ошибся. Нам, однако, жаловаться на эту ошибку грех: возможно, от скамьи-то и пошло танцевать вдохновение Чехова» («Тайна Гамлета». Вечер первый — «Скамейка и луна»).
«Есть у Чехова сказка-притча «Без заглавия» — о человеке творчества... <...> Обратите здесь внимание на два, как говорят, момента. Во-первых, творческая страсть — это именно страсть, вдохновенная и сладостная, она сравнима со страстью любовной. Во-вторых, она подчиняет, поглощает человека вплоть до забвения всяких житейских расчетов — и бывает гибельна» («Тайна Гамлета». Вечер пятый — ««Театральный роман» Шекспира»).
«Признаюсь вам, Олег: без Чехова, без чеховских людей творчества я вряд ли понял бы Шекспира» («Тайна Гамлета». Вечер седьмой — «Никого я не люблю...»).
1. Цитируется написанное двустишиями стихотворение А. Блока «По городу бегал черный человек...» (апрель 1903).
2. Андреевский Сергей Аркадьевич (1847—1918) — адвокат, поэт и литературный критик, автор сборников «Стихотворения» (1886), «Литературные очерки» (изд. 4-е, 1913) и мемуарной «Книги о смерти» (1922, 2005).
3. Цитируется стихотворение А. Блока «Снежная вязь» (3 января 1907).
4. Цитируется стихотворение А. Блока «Поздней осенью из гавани...» (14 ноября 1909).
5. Цитируются воспоминания С.П. Щукина (А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 463).
6. Из письма Чехова Л.А. Авиловой от 3/15 ноября 1897 г. (П. 7, 94).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |