В этом году отмечается 400-летие царского дома Романовых. Многие события и явления нашего прошлого, да и настоящего ставятся сейчас в соотношение с этой огромной полосой в истории России. Как нередко случается, юбилейная апологетика исключает трезвость в оценке таких соотношений. Многие историки, публицисты, литераторы спешат пропеть хвалу государям, в недавнем прошлом лишь поносившимся. Хрестоматийные оценки, которые русским самодержцам выносили русские писатели, при этом либо ставятся под сомнение, либо перетолковываются или попросту замалчиваются — в юбилейном году формируются новые мифологемы, выстраиваются сомнительные исторические схемы.
Можно ли отыскать какую-либо определенность в отношении Чехова к героям этого юбилея? Правомерна ли постановка темы «Чехов и Романовы»? Или в очередной раз, вслед за М.М. Бахтиным и Д.С. Лихачевым, можно говорить об отсутствии исторического аспекта в мире Чехова, констатировать ненаходимость у него выходов на исторические события и персоны?
Жизнь Чехова протекла в три последние российские царствования. Александр II, Александр III, Николай II — каждый из них накладывал свой особенный отпечаток на судьбы империи и всех ее подданных. В отличие, скажем, от Пушкина, который также пережил за свою жизнь три смены на русском троне, Чехов не мог похвалиться личным общением с тремя Романовыми. В случае Пушкина — один из них отчитал будущего поэта в еще младенческом возрасте, два других своим прямым воздействием слишком многое определили в его изменчивой судьбе и в творчестве.
У Чехова столь явных контактов не было.
Но само место рождения и ранней юности Чехова — Таганрог, город со столь многими выходами на историческое прошлое, не мог не вводить в «жизненный состав» будущего писателя чувство причастности к этому прошлому. Напомню наиболее известные пересечения, по большей части косвенные, чеховской биографии с теми или иными событиями и деяниями в канве правления Романовых.
В одном из таганрогских зданий, получившем наименование дворца, за 35 лет до рождения Чехова скончался император Александр I; гимназистом Чехов с другими сверстниками присутствовал и пел в хоре на заупокойных службах памяти императора во дворце и в греческом монастыре. (П.И. Чайковский назвал дворец «окаменелой страницей» русской истории.) Бронзовый памятник Александру I работы Ивана Мартоса возвышался с 1831 г. на Иерусалимской площади возле монастыря.
Александр I и его эпоха оставались живы в памяти таганрожцев и были на слуху у Чехова сызмальства. Степному пастуху из рассказа «Счастье» (1887) он дал такие слова: «Я его годов шестьдесят знаю, с той поры, как царя Александра, что французов гнал, из Таганрога в Москву на подводах везли. Мы вместе ходили покойника царя встречать» (С VI, 211).
А картина таганрогского художника Якова Сангурова, изображавшая открытие памятника Александру I в Таганроге, висела в доме тетки Чехова Марфы Ивановны Морозовой, так что он рекомендовал спустя много лет: «Картина хоть и неважная, но все же для музея годится» (П. VII, 89—90). Тогда же, в 1897—1898 гг., посылая для Таганрогской городской библиотеки четыре тома монографии Н.К. Шильдера «Император Александр I, его жизнь и царствование», он отмечал: «Там есть про Таганрог» (П. VII, 267).
С главным деянием племянника умершего в Таганроге царя, Александра II, — отменой крепостного права — семья Чеховых, выкупленная еще прежде того на волю, прямо не связана. Но дух эпохи крепостничества наложил очень сильный отпечаток на детские годы писателя: дедушка был «крепостником» по убеждениям, отец в отношении близких многое от него унаследовал. Ностальгия Фирса по тем временам, когда были «мужики при господах, господа при мужиках» (С. XIII, 222), ведет к эпохе еще Николая I.
Чехов знал памфлет Л. Толстого «Николай Палкин» и судил об эпохе Николая I скорее по сохранившимся от нее живым осколкам. Но вот что интересно: давая совет Якову Мерперту, задумавшему знакомить Францию с биографией Достоевского, Чехов заметил, что нужно ясное указание на время, когда жил писатель, — «в царствование Николая I, в царствование Белинского и Пушкина» (П. VII, 315). Литература здесь поставлена Чеховым в один ряд (а может быть, и выше) номинального царя, и градус монархизма Чехова этим и определяется.
Чехов, по каплям выдавливавший из себя раба и при этом никогда не идеализировавший то, свидетелем чего ему выпало быть в годы его таганрогского детства и возмужания, все-таки эпохе и реформам Александра II был обязан многим.
Александр II побывал проездом в Таганроге; видел ли его воочию мальчик Чехов, сведений не сохранилось. Но одному событию, связанному с этим царем, Чехов был особенно обязан, хотя и косвенным образом. 7 апреля 1879 г. Таганрогская городская дума учредила «в ознаменование чудесного спасения Императора Александра II от грозившей ему опасности» (это было покушение народника Александра Соловьева — третье по счету покушение на царя) десять стипендий, по 300 рублей каждая, «для воспитания молодых людей в высших учебных заведениях» [Таганрог и Чеховы 2003: 267, 276]. А 6 сентября того же года Таганрогская городская управа сообщила в Московский университет, что «по постановлению особой комиссии на одну из этих стипендий избран студент Московского университета Антон Чехов» [Таганрог и Чеховы 2003: 276]. Во все годы обучения в Императорском Московском университете эта стипендия, связанная с именем Александра II, особенно на первых порах, как бы неаккуратно она ни присылалась, была реальной поддержкой и для студента Антона Чехова, и для всего семейства. И Московский университет, и его студент Антон Чехов обязаны тому событию в истории семьи Романовых.
Но пора сказать о главном.
Став москвичом, Чехов никогда не порывал связей с родным городом. Еще одной живой изначальной исторической составляющей сознания Чехова была гордость за свое рождение в городе, основанном еще одним Романовым — Петром Великим. В городе, который был спланирован и расчерчен по нормам петровского градостроительства. Кто знает — может быть, сознание юного Чехова, как и других таганрожцев, щемила даже ревность к северной столице России, которую Петр начал строить на пять лет позже. Ведь — допустим вполне возможное — если бы на тот момент более агрессивной по отношению к России была не Швеция, а Турция, — кто знает, где положил бы основание новой столицы создаваемой империи Петр. И тогда будущий поэт наделял бы ее основателя иным размышлением: отсель грозить мы будем турку... Екатерина Вторая в переписке с Вольтером высказывала именно такое предположение о возможном для Петра решении сделать столицей Таганрог [Переписка... 1892: 202].
Во всяком случае, сознание связи родного города с Петром Великим в Чехове жило всегда. И именно Чехову родной город обязан великолепным памятником своему основателю.
Когда мы читаем письма Чехова П.Ф. Иорданову о выборе модели и места установления памятника Петру, здесь снова уместна перекличка с Пушкиным. Памятник Петру в Таганроге должен выглядеть «и величественно, и торжественно». Статуя работы Марка Антокольского «изображает настоящего Петра, и притом Великого, гениального, полного великих дум, сильного» (П. VII, 201) — Чехов здесь слегка перефразирует пушкинскую характеристику Петра из «Медного всадника», в чем-то углубляя, усиливая ее. Настаивая на принятии именно этой «великолепной статуи», Чехов определяет (вступая при этом в несогласие с Иордановым) место ее установки: надо «считаться... с мнением художника», Петр должен стоять «лицом к морю, ветер дует на него с моря»; художник «выбрал бы местность, откуда видно море, то есть крепость» (П. VII, 216). Вопреки мнению Иорданова, город выбрал место, о котором говорит Чехов, и Таганрог получил «лучший памятник Петру в России» (см.: П. VII, 562). Характерно при этом, что Чехов в переписке с тем же адресатом отодвигает себя в тень, уверяя, что это ему, Иорданову, «город обязан прекрасной статуей». А потом включается обычная чеховская самоирония: «Я бы приехал на открытие памятника Петру I, да не хочется новый фрак шить, и денег маловато, все истратил» (П. XI, 17).
Точки пересечения биографии и творчества Чехова с двумя последними Романовыми, с Александром III и Николаем II, разнообразны. И здесь, как ни парадоксально, наша тема может стать, так сказать, реверсивной: «Романовы и Чехов».
Александр III, вступивший на трон после убийства террористами его отца, принимал меры для обуздания общественного брожения. В Петербурге на расстоянии менее километра сейчас стоят два конных памятника царям, символизирующие прямо противоположное. Медный всадник Фальконе — Петр «Россию поднял на дыбы», а стоящий во дворе Мраморного дворца памятник Александру III Паоло Трубецкого как раз резко (почти тупо) осаживает русского коня. Как всякие политические деяния, эти меры имели положительные и отрицательные последствия.
Александру III его прошлые и сегодняшние апологеты ставят в заслугу бесспорное: впервые за целое царствование Россия не участвовала в войнах, и это позволило сосредоточиться на проблемах экономики, вызвало рост производительных сил, укрепление национальной валюты и т. д. Умиротворение — пусть мнимое и непрочное, — внесенное в смятенные умы, обратило молодые силы страны на созидательный, а не разрушительный путь. Возросла цена завершенного, а не прерванного из-за ухода в революцию образования. После смерти царя-миротворца благодарные слова памяти Александра III высказали Д.И. Менделеев, В.О. Ключевский, В.В. Докучаев...
Но... Уже в 1882 г. издано положение, согласно которому в гимназии не могли приниматься дети мещан. Вследствие этого, в частности, в приеме в таганрогскую гимназию было отказано двоюродному брату Чехова Георгию Митрофановичу. И ведь Антон Чехов, как и его братья (мещанские, не купеческие дети), будь они лет на 10 моложе, уже не могли бы стать гимназистами, разве что экстернами.
И еще одно деяние эпохи Александра III, больно задевшее родной город Чехова и, с уверенностью можно сказать, его самого. Войсковой наказной атаман донского казачества князь Святополк-Мирский доносил императору, что в Донской области обнаружены революционные организации, и пока рядом с Донщиной существуют «две республики, Таганрог и Ростов», он за донцов не отвечает. И император выразил категорическое пожелание, чтобы Таганрог и Ростов с уездом были присоединены к Области Войска Донского [Таганрог и Чеховы 2003: 396]. Обыватели Таганрога и Ростова приняли свое переподчинение «печенегам» в 1887 г. С той поры административное и хозяйственное значение Таганрога пошло на убыль, о нем стали писать как о городе «славного прошлого», «некогда европейском, известном, самостоятельном порте» [Таганрог и Чеховы 2003: 496]. Свое отношение к тем, кому стал переподчинен Таганрог, Чехов выразил позднее в рассказе «Печенег».
Некоторые из сверстников и соучеников Чехова по гимназии — Исаак Павловский-Яковлев, Натан Богораз-Тан, Всеволод Гончаров и другие — примкнули в годы александровской реакции к революционному движению и претерпели нелегкие, порой трагические лишения. Чехов не был оппозиционером, диссидентом в современном понимании этих слов. Уважая и во многом разделяя намерения и устремления этих людей, свое видение пределов их возможностей, их слабостей он передал в «Рассказе неизвестного человека». Но он создал произведение, которое навсегда осталось самым убедительным свидетельством того, чем жила Россия Александра III. Это рассказ «Человек в футляре».
«Вся Россия показалась мне в футляре», — писала Чехову читательница (см.: С. X, 374). И действительно, рассказ о гимназии и городе, терроризированных страхом, который внушало ничтожество, вобрал в себя признаки целой эпохи в жизни всей страны за полтора десятилетия. Да, это была вся Россия эпохи Александра III, только что отошедшей в прошлое (рассказ создан в 1898 г.), но то и дело о себе напоминавшей.
Из описания тщедушного гимназического учителя Беликова и порядков, насаждаемых им в городе, вырастают точно обозначенные приметы эпохи, когда усиливались репрессивные меры, подавлялась любая оппозиционность, просматривалось явное желание царя и его окружения (К.П. Победоносцев, Д.А. Толстой, В.П. Мещерский и др.) «подморозить» Россию. Мысль, которую стараются запрятать в футляр. Господство циркуляра запрещающего. Разгул шпионства, высматривания, доноса. Газетные статьи с обоснованием запретов на все, вплоть до самых нелепых («запрещалась плотская любовь»). И как итог — страх рабский, добровольный, всеобщий. Беликов «угнетал нас», «давил на всех», «стали бояться всего», «подчинялись, терпели». Тут же, параллельно с обрисовкой Беликова, по-чеховски лаконичная и точная характеристика запуганной российской интеллигенции: «...стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте...». Так ведут себя «мыслящие, порядочные» интеллигенты, поддавшись страху перед человеком в футляре.
О циркуляры-запреты, столь близкие и понятные Беликову, разбиваются волны плещущего житейского моря: проказы гимназистов, любовные свидания, домашние спектакли, громкое слово, карточные игры, помощь бедным, переписка, то есть любые формы общения. При всей пестроте и неравнозначности это различные проявления живой жизни.
У Чехова не названы наиболее серьезные, важные формы общественной жизни и деятельности, против которых в первую очередь направлялись запреты и циркуляры (может быть, только намеком в отзывах Беликова о Коваленках: «странный образ мыслей», «рассуждают они», «попадешь в какую-нибудь историю»). Более конкретно называть эти формы невозможно, да, пожалуй, в этом нет необходимости. Главное для писателя — показать несовместимость воцарявшихся порядков с живой жизнью, с душевным здоровьем, со всем, что было для Чехова «святая святых».
И подытожен этот блестящий социальный памфлет в характерном для Чехова ключе, все вершит чисто чеховский парадокс. Человек, который бы должен чувствовать себя наиболее привычно в среде, им создаваемой, в нравах, им насаждаемых, — первый страдает от них сам.
Беликов, который держал в руках целый город, сам «скучен, бледен», не спит по ночам. Он запугал прежде всего себя, ему страшно в футляре, ночью под одеялом, он боится повара Афанасия, начальства, воров. И это парадокс, вновь подсказанный недавним прошлым — страхом «гатчинского затворника» Александра III, который укрывался от запуганных им подданных, во избежание новых покушений, в Гатчине. Если это и «натура», просто «разновидность человеческого характера», как рассказчик Буркин склонен объяснять явление беликовщины, то сколь же она противоестественна, враждебна самой жизни, саморазрушительна!
«Человек в футляре», как и «Хамелеон», и «Унтер Пришибеев», и «Палата № 6», — сильнейшие художественные свидетельства об эпохе Александра III.
Но в жизни, естественно, было и иное. 9 августа 1889 г. в летнем театре Красного Села играется водевиль Чехова «Предложение». На спектакле присутствуют царь и придворные. Спектакль, сообщали Чехову, «имел успех. Государю очень понравилось. Оказывается, что государь читал Вас и хвалит» (письмо В.В. Билибина — см.: П. III, 439). «Вчера в Красносельском театре в присутствии его величества разыграли мы Вашу милую шутку — «Предложение». <...> Хохот стоял в зале непрерывный. Царь смеялся от души. Вызывали нас два раза — чего не бывает в официально-чинном Красносельском театре» (письмо П.М. Свободина — см.: там же).
Казалось бы, повод для высокой самооценки и взлета авторитета в глазах окружающих. «Скоро ли Вы получите Станислава?» — задавал вопрос Билибин. А таганрогский чиновник Анисим Петров, — сообщал Чехову дядя, — узнав о том, «что Антошино «Предложение» изволил смотреть Государь Император, воскликнул: «даже я горжусь Антоном Павловичем, как гражданином — земляком своим» [Таганрог и Чеховы 2003: 434].
Но сам Чехов отнесся к известию об успехе своей «плохой пьесенки» (П. III, 238) предельно иронически: «Жду Станислава и производства в члены Государственного Совета» (там же). К слову, когда Александр Чехов сообщал брату в 1887 г., что его, Антона, произведения «читаются его величеством и в некоторых местах подчеркиваются карандашиком как особенно хорошие и производящие впечатление» (см.: П. II, 389), — Чехов, подхватив шутку, отвечал брату: «Я узнал, что тебя читают шах персидский и хедив египетский, отмечая карандашом все, что им нравится» (П. II, 96). К знакам оценки со стороны верховной власти, в том числе к награждениям медалями его дяди Митрофана Егоровича, а потом и его самого (за участие в переписи населения), Чехов относился неизменно иронически. Мою медаль в память Александра III, — писал он брату, — «возьми и носи ежедневно, я же никому не скажу, что она моя» (П. VI, 303).
В годы правления Николая II, последнего из царей Романовых, Чехов не раз твердо выражал свою позицию неприятия того, что исходило от русского самодержца. Эти проявления хорошо известны.
Он не разделял либеральных ожиданий русской интеллигенции, связанных со сменой высшей власти. «Когда уляжется всеобщее ликованье по случаю великих радостных событий, напишите мне, — писал он А.С. Суворину в начале 1895 г. — Интересно бы понаблюдать, каково будет похмелье, то состояние перегара, когда человек чувствует себя разбитым и виноватым и смутно сознает, что накануне он вел себя оскорбительно» (П. VI, 14—15). Похмелье, как известно, наступило скоро: новый царь произнес знаменитую фразу о «бессмысленных мечтаниях» русских либералов. («Если бы я служил в департаменте государственной полиции, — иронизировал Чехов, — то написал бы целый доклад на тему, что приближение весны возбуждает бессмысленные мечтания» — П. VI, 26—27).
В марте 1895 г. в числе других литераторов и ученых Чехов подписал петицию к царю с просьбой издать закон, избавляющий печать от предварительной цензуры и других проявлений административного произвола. (Перед этим «янв<арская> книжка «Русской мысли» была арестована, потом помилована. Из моего рассказа [«Три года»] цензура выкинула строки, относящиеся к религии. Ведь «Русская мысль» посылает свои статьи в предварительную цензуру. Это отнимает всякую охоту писать свободно; пишешь и все чувствуешь кость поперек горла» — П. VI, 15). Петиция осталась без удовлетворения; за Чеховым, как «подписантом», был установлен негласный надзор полиции (см.: П. VI, 382).
Свежие могилы жертв Ходынской катастрофы в дни коронации Николая Чехов видел 1 июня 1896 г. на Ваганьковском кладбище (см.: XVII, 222).
Знаменитый «академический инцидент» 1902 года — когда после осуществленного по произволу Николая вмешательства в дела Российской Академии наук Чехов вместе с Короленко сложил с себя звание почетного академика (см.: П. XI, 22—24).
Чехов, в отличие от многих современников, не демонизировал Николая II, но цену ему знал: «Про него неверно говорят, что он больной, глупый, злой. Он просто обыкновенный гвардейский офицер. Я его видел в Крыму. У него здоровый вид, он только немного бледен» [Воспоминания... 1944: 145].
И снова — свое видение состояния России и ее путей Чехов, современник Николая II, выражает прежде всего как художник — в последних своих произведениях.
В декабре 1903 г. Чехов опубликовал свой рассказ «Невеста» — о молодости, порывающей со старым. Это произошло через несколько месяцев после издания царского манифеста от 26 февраля. В манифесте Николая II говорилось о «смуте», которая, «волнуя умы», «нередко приводит к гибели молодые силы», «необходимые их семьям и родине», и излагалась программа борьбы самодержавия со «смутой» [Московские ведомости 1903].
Опубликованием «Невесты» — рассказа по сути вызывающего по отношению к словам царского манифеста — Чехов не просто проявил достаточно гражданского мужества. Он говорил о том, что неизбежно ждет Россию; говорил об этом и в других своих произведениях. Известно суждение царского чиновника В.А. Теляковского после спектакля «Дядя Ваня» в Художественном театре (в зале присутствовал московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович с женой). Теляковский желчно излил в своем дневнике неприятие пьесы, но добавил: «А может быть, я по поводу пьесы «Дядя Ваня» ошибаюсь. Может быть, это действительно современная Россия, — ну, тогда дело дрянь, такое состояние должно привести к катастрофе» [Литературное наследство 1960: 516]. Предостережением, предвестием всеобщего распада, ждущего русское общество, были и другие пьесы и рассказы Чехова последних лет.
Известны гораздо более резкие оценки последних русских царей, чем чеховские; они исходили от близких ему современников. Из Дневника А.С. Суворина: «Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Она движется и не знает куда. Куда-нибудь авось придет» (1900) [Дневник Суворина 1999: 368]; «Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии» (1901) [там же]. Из письма В.Г. Короленко: «Глупые цари держали Россию вне всякого политического прогресса, <...> и этим самым подготовили такой феерический, можно сказать, провал своего режима...» (1921) [см.: Негретов, Короленко 1990: 209].
Чехов не был колебателем трона Романовых, как Лев Толстой; не был он и обличителем-публицистом, как Короленко. Свое суждение о последних Романовых и судьбах России в их царствование он выразил как художник, как автор «Человека в футляре», «Унтера Пришибеева», «Моей жизни», «Невесты», «Дяди Вани», «Вишневого сада». И это суждение, обращенное к злобе дня, к современной ему эпохе, стало тем, что пережило и революции, и смены режимов и продолжает быть значимым для нас, россиян сегодняшних.
Завершает эту цепочку контактов история на краю гибели последнего из царей и его семьи. В Тобольске, месте своего предпоследнего пребывания, семья бывшего императора размещалась, с немногочисленной свитой и прислугой, в бывшем губернаторском доме и пользовалась относительной свободой. Николай аккуратно, изо дня в день, продолжал делать записи в дневнике почти до своего конца.
18 января (1918 г.). «Начал переписывать пьеску Чехова «Медведь», чтобы выучить ее с Ольгой и Мари». (В письме к сестре Ксении: «Я собираюсь играть с Ольгою и Мари в забавной шутке Чехова — «Медведь», Надеюсь, насмешим остальных».)
2/15 февраля. «...с Ольгой и Мари прорепетил нашу пьесу «Медведь».
16 февраля (1 марта). «После чаю прорепетили нашу пьесу».
18 февраля (3 марта). «Работали в саду и пили. После чая репетили. Вечером состоялся спектакль. Сперва шла англ. пьеса — «The Crystal Gazer» — Мари и m-r Gibbs, а затем наша — «Медведь», в кот. играли Ольга, опять Мари и я. Волнений в начале представления было много, но, кажется, хорошо сошло» [Дневники Николая II 2008: 260, 269, 282, 300].
Этот домашний спектакль по чеховскому водевилю был, наверное, одной из последних семейных радостей Романовых — через полтора месяца их переведут в Екатеринбург, в дом Ипатьева, через четыре с половиной месяца расстреляют — и этого пока еще не знают ни жертвы, ни их будущие палачи.
Царь-страстотерпец, как известно, был добрым семьянином. Исполнение им роли в чеховском водевиле порадовало немногочисленных зрителей. Но история России, на миг включив в себя и этот эпизод, готовила ему, еще недавно стоявшему во главе огромной империи, трагическую, совсем не водевильную развязку.
Литература
1. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. London: The Garnett Press; М., 1999.
2. Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны: в 2 т. Т. 2. М., 2008.
3. Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М., 1960.
4. «Московские ведомости». 1903. 28 февраля.
5. Негретов П.И. В.Г. Короленко. Летопись жизни и творчества. 1917—1921. М., 1990.
6. Таганрог и Чеховы. Таганрог, 2003.
7. Толстой С.Л. Воспоминания об А.П. Чехове // Октябрь. 1944. № 7—8.
8. Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины II с г. Волтером. С 1763 по 1778 год. Пер. с франц. Часть 1. [Письмо LXXII, 3/14 марта 1771 г.]. СПб., 1802.
| К оглавлению | Следующая страница |