О том, сколь значима флористика для поэтики Чехова [Орлов 1999: 102—112; Островская 2003: 48—51], можно судить по огромному разнообразию цветов на страницах его произведений и писем. Осенние астры и весенние разноцветные тюльпаны, многолетние неприхотливые пионы и голубые васильки, яркие циннии, высокие гладиолусы (шпажник) и мальвы, изысканные ирисы и нежные ландыши. Следует заметить, что очень часто у писателя встречаются сильно пахнущие цветы — с тонким изысканным или резким ароматом — лилии, душистый горошек, табак, гесперис (ночная фиалка), левкои (маттиола), гиацинты, гелиотроп, резеда, нарциссы; упоминаются не раз экзотичные тубероза и камелии, декоративные хризантемы, незатейливая домашняя герань. Частое упоминание герани (как правило, на окнах), ее устойчивого запаха в комнатах (видимо, таганрогские воспоминания) выступают в художественном мире писателя своеобразным символом незатейливой обывательской мещанской, купеческой жизни.
Самый любимый и часто встречающийся цветок в произведениях и письмах Чехова — роза. В творчестве писателя, начиная с 1883 года, около 50 упоминаний о ней.
Для раннего Чехова роза не столько цветок, сколько устоявшийся традиционный романтический символ. Начинающий писатель подвергает его переосмыслению, иронии, пародии, как, впрочем, и другие привычные символы, традиции.
Распространенная в поэзии тема любви розы и соловья, где соловей символизировал душу, а красная роза — совершенную красоту, подвергается Чеховым неожиданному переосмыслению в пародийном рассказе «Бенефис соловья» (рецензия) (1883). В голосе бенефицианта, «любовника розы» (кстати, это определение оказалось устойчивым в творческом сознании Чехова, встречается и в 1892 г. в неопубликованном «Письме» (С. VII, 514)), и сила, и нега, кругом — внимающая тишина. Казалось бы, ждут его признание и аплодисменты, а на деле — графский «повар сунул любовника розы в лукошко и весело побежал к деревне» (С. II, 144). Автор рассчитывал на осведомленность читателя: песня соловья традиционно связывалась как с радостью и любовью, так и с болью, потерей любимой, тоской о рае. Автору горьковатой шутки, видимо, было известно поверье, что съевший соловья приобретает красивый голос или красноречие. Актуализирован в чеховской миниатюре обычай богатых гурманов есть соловьев (особенно их языки) в качестве деликатеса.
Создавая в юмористическом рассказе «Брак через 10—15 лет» (1885) фантастическую картинку будущей бездушно-расчетливой свадьбы, Чехов иронично замечает: «Соловьи, розы, лунные ночи, душистые записочки, романсы... все это ушло далеко-далеко... Шептаться в темных аллейках, страдать, жаждать первого поцелуя и проч. теперь так же несвоевременно, как одеваться в латы и похищать сабинянок» (С. IV, 224).
В этом рассказе Чехов выстраивает иронический ряд клише, сопутствующий любовным отношениям и в классической поэзии, и в популярной беллетристике. Граница между высоким и тривиальным здесь нарочито стерта, поскольку прагматизм отношений будущих супругов делает все это в равной степени ненужным и бессмысленным.
Создавая эффект комического, Чехов романтический образ розы помещает в несвойственную ему сферу, например, прозаическо-гастрономическую: «Продолжительная прогулка на свежем, прохладном воздухе действует на аппетит лучше всяких аппетитных капель. После нее балык, икра, жареные куропатки и прочая снедь ласкают взоры, как розы в раннее весеннее утро» (С. III, 358) («Драма на охоте», 1884). К перечню дорогих и изысканных блюд, принадлежащему бытовому ряду, неожиданно добавляется банально-поэтическое сравнение с розой. И это сопоставление в какой-то мере художественно дискредитирует и цветок, и весеннее утро.
Часто писатель играет со смысловыми контрастами. Так, в рассказе «Отец» (имеющем явно биографические отсылки к брату Николаю) (1887) старик Мусатов, опустившийся донельзя, говорит сыну Борису: «Раз сто вы пытались вытащить меня из ямы, и сам я пытался, да ни черта не вышло. Бросьте! В яме и околевать мне. Сейчас вот сижу с тобой, гляжу на твое ангельское лицо, а самого так и тянет домой в яму. Такая уж, знать, судьба. Навозного жука не затащишь на розу» (С. VI, 279)1. В контрастной паре яма с навозным жуком, наслаждающимся нечистотами и грязью, не выносящим добра и чистоты, и роза, символ красоты и совершенства. Старик, уподобляющий себя навозному жуку, рад бы пойти за сыном с «ангельским лицом» и вырваться из ямы, да привычка и натура оказываются сильнее, и он снова рвется к своей «бабенции», к привычной обстановке. Навозный жук зачахнет и погибнет от благоухающего аромата розы, так и старик понимает, что попытки вытащить его из ямы обернутся для него гибелью.
Такое же неожиданное сравнение присутствует и в рассказе «Пари (1889). Юрист, на пари отсидевший в добровольном заточении 15 лет и открывший, как ему казалось, истину, обращается к «заблудшим»: «Вы обезумели и идете не по той дороге. Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту. Вы удивились бы, если бы... на яблонях и апельсинных деревьях вместо плодов вдруг выросли лягушки и ящерицы или розы стали издавать запах вспотевшей лошади; так я удивляюсь вам, променявшим небо на землю» (С. VII, 235). И в «Дуэли» (1891) в споре с фон Кореном о литературе Лаевский, которому «было лень соображать и противоречить», но хотелось досадить оппоненту, прибегает к банальному образу розы: «...что такое Ромео и Джульета, в сущности? Красивая, поэтическая святая любовь — это розы, под которыми хотят спрятать гниль. Ромео — такое же животное, как и все» (С. VII, 386). Роза и навозный жук, роза и запах лошади, роза и скрывающаяся за ней гниль... Эти сопоставления имеют отношение, как нам кажется, к естественнонаучному, медицинскому, материалистическому мировоззрению Чехова, ценящего красоту и хорошо понимающего, что жизнь — это грязь и розы, и у прекрасной розы есть шипы, как у каждой вещи есть две стороны — прекрасная, и практичная, и безобразная.
В домелиховский период роза дважды становилась частью пейзажа, например, в рассказе «Дома» (1887). Беляев придумывает сказку для сына Сережи: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был себе старый, престарелый царь <...> Дворец... стоял в громадном саду, где, знаешь, росли апельсины... бергамоты, черешни... цвели тюльпаны, розы, ландыши, пели разноцветные птицы...» (С. VI, 104). Придумывает неумело, пользуясь общепринятыми образами, понятными ребенку, начиная с плодов (они знакомы сыну, съедобны и вкусны), а потом обращается к цветам и птицам. Поэзия открывается не в авторской стилистке, а в точной передаче чувства отца к сыну (заботы, любви, стремления найти взаимопонимание) — и роза, царица цветов, в сказке за счет контекста обретает первозданную красоту и привлекательность. Чехов переходит от иронии, пародии, высмеивания романтического штампа к возвращению первичного смысла и позитивного способа изображения этого цветка.
Однако игра символическим смыслом цветка у Чехова остается. Весенним майским вечером в имении фон Раббека (рассказ «Поцелуй» (1887)) в воздухе пахнет молодой листвой тополя, розами и сиренью. Состояние природы не гармонирует с настроением невзрачного офицера Рябовича: «Загремел рояль; грустный вальс из залы полетел в настежь открытые окна, и все почему-то вспомнили, что за окнами теперь весна, майский вечер. Все почувствовали, что в воздухе пахнет молодой листвой тополя, розами и сиренью. Рябович, в котором под влиянием музыки заговорил выпитый коньяк, покосился на окно, улыбнулся и стал следить за движениями женщин, и ему уже казалось, что запах роз, тополя и сирени идет не из сада, а от женских лиц и платьев» (С. VI, 410). Прием резкого неожиданного снижения поэтического повествования свойственен поэтике писателя. Переживания, непривычные для офицера, сливаются с необыкновенными запахами — роз (символ любви, нежной страсти), сирени (не только символ русской усадьбы, но и символ расцвета, свежести, молодости), горьковатого тополя (одиночества). Чехов широко использует символические значения этих растений, играя с читателем. Сначала в воздухе пахнет молодой листвой тополя, розами и сиренью (одиночество, любовь, молодость). Когда Рябович стал следить за движениями женщин, ему уже казалось, что запах роз, тополя и сирени идет не из сада, а от женских лиц и платьев (ощущение любви на первом месте), в темной комнате, где он случайно оказался, «окна были открыты настежь и пахло тополем, сиренью и розами» (надежды на любовь ничтожны) (С. VI, 411). И когда на следующий день он хотел вообразить себе ту, которая его поцеловала, последовательность запахов была такая же: «утренняя свежесть, запах тополя, сирени и роз... и ему стало так грустно, как будто он расставался с чем-то очень близким и родным» (С. VI, 416—417). Запахи провоцируют чувства героя, усиливая или ослабляя их, даря или отбирая надежду на счастье.
Чехов, описывая в мелиховском рассказе «Черный монах» (1894) необыкновенный сад Песоцкого, первой называет розу: «Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным как сажа, вообще такого богатства цветов... Коврину не случалось видеть нигде в другом месте» (С. VIII, 226).
Пожалуй, это единственный раз, когда роза, достаточно капризный и требующий тщательного ухода и постоянного внимания цветок, упоминается практически только как цветок. Если не иметь в виду сложность его выращивания (у Чехова к этому времени уже был достаточный опыт цветовода) и подспудное подчеркивание в тексте необыкновенного таланта Песоцкого-садовода.
Функция розы как художественной детали в чеховских поздних текстах усложняется. Это не столько прекрасная колоритная «подробность», сколько имеющая значительную смысловую и эмоциональную нагрузку деталь. Так, букет из роз («Моя жизнь», 1896) встраивается Чеховым в описание очень красивой комнаты инженера Должикова, где все было «мягко, изящно <...> Дорогие ковры, громадные кресла, бронза, картины, золотые и плюшевые рамы... стол, накрытый для завтрака, много бутылок, букет из роз, пахнет весной и дорогою сигарой, пахнет счастьем, — и все, кажется, так и хочет сказать, что вот-де пожил человек, потрудился и достиг, наконец, счастья, возможного на земле» (С. IX, 203). Стоят розы на столе, но пахнет весной (открыт балкон), сигарой и счастьем. Букет роз вписывается сразу в несколько рядов — социальный (признак благополучия и богатства), живописный (украшение дорогого, модного интерьера и стола), эмоциональный (радует глаз, доставляет эстетическое наслаждение) [Чудаков 1986: 37]. В данном случае явно превалирует социальный аспект, поэтому остальные и ретушируются автором.
Следует заметить, Чехов не любил срезанные цветы. «Вид срезанных или сорванных цветов, — отмечала О.Л. Книппер-Чехова, — наводил на него уныние, и когда, случалось, дамы приносили ему цветы, он через несколько минут после их ухода молча выносил их в другую комнату» [Книппер-Чехова 1960: 691]. Не любил Чехов и срезать розы для букета. Как вспоминала художница А.А. Хотяинцева, Чехов «в Мелихове... разводил розы, гордился ими. Гостьям-дачницам из соседнего имения (Васькина) он сам нарезал букеты. Но срезал «спелые» цветы, те, которые нужно было срезать по правилам садоводства, и «чеховские» розы иногда начинали осыпаться дорогой, к большому огорчению дачниц» [Хотяинцева 1986: 370]. Объяснение нелюбви писателя к срезанным цветам можно найти в мемуарах Т.Л. Щепкиной-Куперник: «Каждый розовый куст, каждый тюльпан, которые он сам сажал, казался ему богатством, отмечался им и пробуждал в нем действенность. Почему-то лучше всего получались белые розы. Антон Павлович удивлялся и спрашивал у сестры: «Ты ведь знаешь. Маша, я очень люблю розы, и какой бы сорт ни посадил, удаются у меня только белые. Отчего бы это?». Она отвечала: «От чистоты твоего сердца, Антоша» [Щепкина-Куперник 1986: 237]2.
С мелиховскими розами и впечатлениями связана сцена из пьесы «Дядя Ваня» [Полоцкая 1995: 153—159]:
«Войницкий. В знак мира и согласия я принесу сейчас букет роз; еще утром для вас приготовил... Осенние розы — прелестные, грустные розы... (Уходит.)
Соня. Осенние розы — прелестные, грустные розы...
Обе смотрят в окно.
Елена Андреевна. Вот уже и сентябрь. Как-то мы проживем здесь зиму!» (С. XII, 91).
Явна перекличка этого фрагмента пьесы со стихотворением Щепкиной-Куперник «Осенние розы»
Осенние розы прекрасны — хотя
Цветы их как будто устали
Без ласки горячих лучей расцветя,
Без солнца они вырастали.Осенние розы прекрасны — своей
Красотою почти что нездешней,
И запах их тоньше и краски нежней
Сверкающей роскоши вешней.В них грустная прелесть прочтенных поэм
И скорбь обо всем, что мечталось...
Осенние розы прекрасны уж тем,
Что жить им недолго осталось.[Бирюкова 2008: 197]
Образ осенних роз имеет сюжетообразующее значение — не будет счастья и любви ни у Войницкого, ни у Сони, ни у Елены Андреевны, а будет только «скорбь обо всем, что мечталось».
Осенние розы являются экспрессивной деталью и в «Доме с мезонином» (1896): «Была грустная августовская ночь, — грустная потому, что уже пахло осенью <...> Луна уже стояла высоко над домом и освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике перед домом были отчетливо видны и казались все одного цвета» (С. IX, 188—189).
В цветнике Волчаниновых перед домом одновременно цветут георгины и розы. Автор ставит рядом несовместимые друг с другом цветы. Розы — многолетние растения, землю вокруг них только удобряют и рыхлят, стараясь не повредить корней, георгины же очень мощное растение с крупными головками, яркими соцветиями, и другие цветы с ними рядом высаживать не рекомендуется, разросшиеся же за лето клубневидно утолщенные корни георгинов выкапывают после осенних заморозков.
Эти цветы нельзя выращивать рядом, и Чехову, ставшему хорошим садоводом к 1896 г., это было известно. Кстати, в Мелихове писатель, по воспоминаниям брата Александра, выращивал рядом с розами нарциссы: «В бордюрах, окаймлявших дом со стороны сада, цвели нарциссы и розы.
— Розы я из Риги выписал, нарциссы сам садил, — показывал мне А.П., ощущая прелесть быть помещиком» [Чехов Ал. П. 1990: 134].
Размещает Чехов эти цветы в клумбе рядом, как нам кажется, намеренно. Роза традиционно символизирует собой красоту, любовь, нежность, надежду на счастье. С цветами георгин (далий), обреченных на гибель от осенних заморозков, традиционно связывают приближение осени, грусть расставания, увядание, обреченность и смерть. Следует заметить, это был самый нелюбимый цветок Чехова, не случайно 27 июня 1884 г. он писал Н.А. Лейкину: «У Вас 600 кустов георгин... На что Вам этот холодный, не вдохновляющий цветок? У этого цветка наружность аристократическая, баронская, но содержания никакого... Так и хочется сбить тростью его надменную, но скучную головку. Впрочем, de gustibus non disputantur» (П. I, 117).
Тонкий нежный аромат розы и терпко-горьковатый, травянистый осенний запах георгин символизируют одновременно и любовь, и ее обреченность, неминуемое расставание Жени и художника. Не случайно они окрашены лунным светом в одинаковые тона.
Эти два цветка дают и косвенную характеристику двум героиням — нежной, утонченной, влюбленной Жене и красивой, холодной Лиде, ассоциируются с их внешними и внутренними качествами, их чувствами. У Чехова каждый эпизод, каждая деталь полны смысла и значения, может, что-то и выглядит случайным, ненужным, но это только на первый взгляд, не случайно Л. Толстой говорил о нем: «Он странный писатель, бросает слова как будто некстати, а между тем все у него живет. И сколько ума! Никогда у него нет лишних подробностей, всякая или нужна, или прекрасна» [Гольденвейзер 1959: 98].
Лунный свет окрашивает розы в один цвет и в рассказе («У знакомых», 1898): «После шумной встречи на террасе все, кроме Сергея Сергеича, пошли в комнату Татьяны. Сквозь опущенные шторы сюда не проникали солнечные лучи, было сумеречно, так что все розы в большом букете казались одного цвета. Подгорина усадили в старое кресло у окна, Надежда села у его ног, на низкой скамеечке» (С. X, 10). Роза связана тесно с любовной тематикой, и каждый оттенок цвета розы имеет свою символику [Шарафадина 2003: 74]. В данном случае Чехов притеняет, лишает конкретного цвета розы, словно показывая, что Подгорин, у ног которого сидит на скамеечке влюбленная в него Надежда, колеблется и не решил, не знает, как сложатся их отношения.
От юмористического обыгрывания розы, игры с самыми разными смысловыми и контрастными ее значениями, Чехов пришел к художественному изображению, к художественно-философскому осознанию этого образа, наполненного содержательно-ассоциативным и символическим значением. Преломляя в себе различные доминирующие оттенки значений, этот цветок обладает силой формировать глубинный семантический уровень произведения, позволяет иногда под другим углом взглянуть на чеховский текст, его интерпретацию, увидеть, как меняется мироощущение, художественный опыт писателя.
В рассказе «О любви» (1898) Алехин, университетский человек, говорит: «Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные» (С. X, 67).
Чехов в этом рассказе обращается к тем же образам розы и соловья, встречающимся в начале творчества, только слышна уже горькая ирония, а писатель словно закольцовывает сюжет обращения к этому художественному образу.
Роза играет заметную роль и в эпистолярии Чехова, показывая глубину привязанности Чехова к этому цветку. Если в 1891 г. он впервые упоминает в письмах розу — то это просто цветок юга, весны, Италии, куда он собирается и предвкушает радость поездки. Но с мелиховского периода этот цветок становится олицетворением мечты, радости, красоты. В письмах 1893 г. из Мелихова он высказывает свою сокровенную мечту А.С. Суворину: «18 августа 1893 г. Мелихово. Когда я получу гонорар за «Сахалин», то построю себе дом в лесу — с камином, мягкими полами, шкафами для книг и проч. и найму лакея. Куплю тюльпанов и роз сразу на 100 р. и посажу их около дома» (П. V, 227). Ему же 24 августа этого же года из Мелихова: «Моя мечта: построить себе в лесу, который у меня уже есть, дом, насажать роз, приказать никого не принимать и писать мелкие рассказы. Место для дома у меня чудеснейшее» (П. V, 228). О розах он пишет постоянно, самым разным адресатам: Н.А. Лейкину, А.С. Суворину, В.М. Лаврову, А.И. Сумбатову-Южину, Е.М. Чехову, сестре Марии Павловне, Семенковичам, М.О. Меньшикову, отцу и матери, Е.М. Шавровой, О.Л. Книппер, П.И. Иорданову и др. Количество упоминаний роз в разные годы отличается: 1891 г. — 2, 1893 г. — 4, 1895 г. — 4, 1896 г. — 7, 1897 г. — 7, 1898 г. — 15, 1899 г. — 4, 1900 г. — 4, 1901 г. — 13, 1902 г. — 2, 1903 г. — 8.
Письма Чехова наполнены заботой об этих цветах: «Ходил за розами... Убрал листья с роз... Обрезать розы не нужно, нужно только оторвать листки, пригнуть к земле, покрыть сухим листом... до моего приезда не обрезывайте роз... около каждой розы окопал и удобрил землю...».
Не жалел в мелиховских письмах эпитетов, описывая их: «Розы цвели буйно все лето и цветут до сих пор... у меня пышно цветут розы... розы цветут роскошно... Розы цветут изумительно... цветут розы, буйно и красиво». В ялтинских же письмах последних лет, несмотря на все большую краткость и закрытость, все равно Чехов часто упоминает розы, хотя суше, скупее: «Цветут розы... Розы еще не цветут... Розы цветут, но мало... Розы зацвели буйно... У нас летняя погода, цветут розы... Цветут розы и хризантемы... розы тоже цветут».
П.Ф. Иорданову из Ялты пишет 10 апреля 1901 г.: «Если Вы занялись садоводством, то я напишу кое-куда, чтобы Вам выслали каталоги. Кстати сказать, у вас в Таганроге нет хороших роз, и я понял это только, когда пожил в Московской губ<ернии>. Вот займитесь-ка розами, научитесь уходу за ними — это большое удовольствие. Самое мудреное в уходе — обрезка» (П. X, 9—10).
Роза стала важнейшей составляющей эмоционального внутреннего мира Чехова. Аромат этого цветка, наверное, благотворно действовал на душу и на сердце, поэтическое вдохновенье. О чем думал Чехов, когда, по воспоминаниям многих современников, Куприна, в частности, по утрам, один, молчаливо, замыкаясь в своем внутреннем мире, подрезывал свои розы, еще влажные от росы, или внимательно осматривал раненный ветром молодой побег или, «сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз» [Куприн 1960: 541—542]? О ее совершенстве? О недолгой, скоропреходящей красоте, о хрупкости и незащищенности? О времени и вечности? Жизни и смерти?..
Литература
1. Бирюкова Н.И. Татьяна Львовна Щепкина-Куперник // Мелихово. Альманах. 2008. С. 197—198.
2. Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. М., 1959.
3. Книппер-Чехова О.Л. О А.П. Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 680—705.
4. Куприн А.И. Памяти Чехова // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 541—542.
5. Орлов Э. «...Я мог бы быть садовником» // Мелихово'99. Альманах. 1999. С. 102—112.
6. Островская З. Цветам цвести // Мелихово. Альманах. 2003. С. 48—51.
7. Полоцкая Э.А. Мелиховский контекст «Дяди Вани» // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. Статьи. Публикации. Эссе. М., 1995. С. 153—159.
8. Чудаков А.П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986.
9. Шарафадина К.И. «Алфавит флоры» в образном языке литературы пушкинской эпохи: Источники, семантика, формы. СПб., 2003.
10. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 227—260.
11. Хотяинцева А. Встречи с Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 367—372.
12. Чехов Ал.П. В Мелихове (Страничка из жизни Антона Павловича Чехова) // Вокруг Чехова. М., 1990. С. 129—151.
Примечания
1. В связи с этим рассказом вспоминается письмо Чехова Н.А. Лейкину в сентябре 1885 года о Николае: «...где Николай, не знаю... Вероятно, последний в Москве... Судя по часто появляющимся в «Будильнике» его рисункам, он не голоден и обретается в Москве... Надо бы остепенить эту человечину, да не знаю как... Все способы уже испробовал, и ни один способ не удался. Все дело не в выпивательстве, а в femme. Женщина! Половой инстинкт мешает работать больше, чем водка... Пойдет слабый человек к бабе, завалится в ее перину и лежит с ней, пока рези в пахах не начнутся... Николаева баба — это жирный кусок мяса, любящий выпить и закусить... Перед coitus всегда пьет и ест, и любовнику трудно удержаться, чтобы самому не выпить и не закусить пикулей (у них всегда пикули!)» (П. I, 159) и его неоднократные попытки спасти Николая, вытащить из «ямы».
2. Э. Орлов дает такое объяснение: «...эта «удача» объясняется прозаичнее — в чеховском саду, по-видимому, преобладали сорта чайно-гибридных роз белого или нежно-розового цветов, вот и выходили чеховские розы «белыми» [Орлов 1999: 106].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |