Личность И.С. Тургенева и его творчество занимают уникальное место в жизни и творчестве А.П. Чехова. Этот факт, отмеченный современниками писателя, настолько очевиден, что мимо него не прошел ни один серьезный исследователь Чехова ни в XIX, ни в XX, ни в XXI в. Библиография вопроса обширна и включает имена таких замечательных филологов, как П.М. Бицилли, Г.А. Бялый, Л.П. Громов, А.Г. Головачева, А.С. Долинин, А.Б. Дерман, Б.И. Зингерман, В.Б. Катаев, А.П. Чудаков и др. [Тюхова 2011]. И.С. Тургенев и герои его произведений постоянно присутствуют в прозе и эпистолярии А.П. Чехова. Творчество Тургенева для его младшего современника — образец, эталон художественности.
Настоящая статья посвящена сопоставительному анализу рассказов И.С. Тургенева «История лейтенанта Ергунова» (1868) и А.П. Чехова «Воры» (1890), что дает возможность аргументированно говорить о преемственности и развитии в творчестве А.П. Чехова тургеневских мотивов и образов.
«История лейтенанта Ергунова» не часто попадает в сферу интересов исследователей, хотя писатель посвятил рассказу много сил и времени. «Я ни над одной вещью так не бился, три раза переписал ее, подлую!» — вспоминает пятидесятилетний Тургенев в письме к Я. Полонскому от 6 (18) марта 1868 г. Между началом написания «причудливого рассказа» и его завершением прошло около года упорной работы. «Я каждое утро работаю, как негр, над тем маленьким рассказом, о котором я Вам говорил», «работаю с ожесточением», — сообщает писатель Полине Виардо в феврале 1867 г. «Отзывы русской критики своей малочисленностью, беглостью и нарочитой небрежностью глубоко огорчали писателя» [Лотман 1990: 430]. И.С. Тургенев считал, что рассказ «провалился», и неоднократно пытался защищать его в переписке с друзьями и литераторами. Рассказ был переведен на иностранные языки и имел подражания, но в целом не только остался для читателей и критиков на периферии творчества писателя, но вызвал полное неприятие [Виноградов 1962]. Обращение именно к этому рассказу А.П. Чехова в этом смысле примечательно.
Публикации рассказов отстоят друг от друга на 22 года, сюжеты их сходны. В обоих рассказах фамилии и отчества протагонистов идентичны: лейтенант Кузьма Васильевич Ергунов у Тургенева и фельдшер Осип Васильич Ергунов у Чехова. Фамилия Ергунов достаточно редкая для того, чтобы предположить случайное совпадение, а одинаковые отчества подчеркивают «родственность» персонажей, делают «братьями» и связывают интертекстовой зависимостью. Сходны и их судьбы. Один — служил лейтенантом во флоте, другой тоже имел отношение к армейской службе — «после учения определился в военные фельдшера, в драгунский полк» (С. VII, 314), а теперь «служит в земстве фельдшером». И «вот однажды» они попадают в логово разбойников и оказываются их жертвами. Это событие полностью переворачивает их жизни.
Лейтенант Ергунов оказался в Николаеве «по казенному поручению», где с ним и происходит приключение, о котором он по прошествии многих лет не может забыть и повторяет свою историю «аккуратно раз в месяц». «В тогда еще новом городе» дни лейтенанта проходят серо, «ни весело, ни скучно» [Тургенев 1981: 8]. Во время прогулки по окраинным улицам он знакомится с Эмилией. Благодаря своему «грешку — сердечной склонности к прекрасному полу», Ергунов стал частенько навещать «словно в землю вросший домик» на окраине, где жила девятнадцатилетняя девушка. Прошло несколько месяцев, и однажды в домике Кузьма Васильевич встречает новое лицо — Колибри, представившуюся сестрой Эмилии. Лейтенант сразу же начал свои ухаживания и за «сестрой», но уже во время второго свидания с новой знакомой был опоен чем-то дурманящим, ограблен и изувечен.
Чеховский фельдшер также отправился выполнять поручение — «ездил за покупками для больницы» (С. VII, 311), сбился с пути и оказался в незнакомом месте, на постоялом дворе Андрея Чирикова. Здесь же пережидают метель конокрады Калашников и Мерик. Любка, дочь хозяина двора и подруга Мерика, угощает всех ужином, а затем помогает своему другу обокрасть фельдшера Ергунова и скрыться.
Из текстологических исследований известно, что дополнения и переделки рассказа Тургеневым «сводились к тому, чтобы возможно более подчеркнуть его (Ергунова — О.С.) «благонадежную» ограниченность и серость» [Лотман 1990: 426]. Лейтенант представлен рассказчиком как человек «наружности весьма обыкновенной с простым как бы заспанным лицом, грузным и нескладным телом» [Тургенев 1981: 7]. Оба персонажа — люди неглубокие, неумные и не гнушающиеся ложью. Тургеневский лейтенант «любил «запускать глазенапа» к соседям, то есть заглядывать им в карты, книг он не читал, ибо боялся приливов в голове, мямля и рохля» [Тургенев 1981: 7—8], а фельдшер у Чехова — «человек пустой, известный в уезде за большого хвастуна и пьяницу» (С. VII, 311).
Встреча с женщиной, любовные отношения с ней в произведениях и Тургенева, и Чехова — одно из главных испытаний, которое проходит герой-мужчина и в котором он полностью раскрывается. Что же обнаруживается у наших персонажей? Лейтенант Ергунов являет мелочную, корыстную жадность, над которой иронизирует повествователь: «Кузьма Васильевич был скупенек и дарил больше изюмом, грецкими орехами, пряниками... Только раз он, по собственному выражению, «разорился», поднес Эмилии легонькую розовую косынку настоящей французской материи» [Тургенев 1981: 17]. Чеховский Ергунов оказывается не только завистливым хвастуном, но и похотливым типом, не обремененным нравственными устоями: «Любка раздражала его, ползая по полу около скамьи, и он подумал, что если бы здесь не было Мерика, то он непременно вот встал бы и обнял ее, а что дальше, там было бы видно. Правда, она еще девушка, но едва ли честная; да хотя бы и честная — стоит ли церемониться в разбойничьем вертепе?» (С. VII, 321).
Женщины-соблазнительницы, благодаря которым стали возможны обман и грабеж, разные только на первый взгляд, но при внимательном рассмотрении оказываются очень похожими друг на друга. Тургеневская Колибри — «неизвестное существо: дитя не дитя, и не взрослая девушка, странное существо, бесенок, фигурка, темное личико, белые зубки, не поцеловала, а словно клюнула его в губы» — птичка, образ, который поддерживается ее именем. Чеховская Любка, напротив, хорошо развита, у нее широкие бедра, красивые плечи — «девка здоровая, смешливая, вертлявая, непоседа, крепкая, полногрудая». Во время танца она взмахивает руками и тоже напоминает птицу, но только птицу большую, плывущую по комнате. Кроме птички, которая превращается в птицу, сходство обольстительниц проявляется также и в том, что герои не сразу идентифицируют их как девушек: «Фигурка! Эй, фигурка! Кто вы такая?» [Тургенев 1981: 21]. «Фантастическая собеседница» лейтенанта Ергунова еще долго остается для него «фигуркой, странным, неизвестным существом», лейтенант никак не может разглядеть ту, которая попозже предстанет семнадцатилетней красавицей. Перед фельдшером Ергуновым предстает «закутанная женская фигура». В обоих рассказах использована лексема с предельно широким значением — фигура. Позже фельдшер называет «бабушкой», «бабкой» ту, что окажется Любкой. Мотив оборотничества присутствует и сходно развивается в обоих рассказах, девушки принадлежат одновременно двум мирам — человеческому и нечеловеческому, инфернальному. Кроме уже упомянутой метафоры птицы в обоих рассказах появляются анималистические сравнения. Лейтенант называет Колибри кошечкой, она представляется ему то ящерицей, то ужом, то змеей, русалкой или даже осой. Напоминает дикое животное и чеховская Любка: она ползает, шипит, вертится волчком.
Налицо морок, игра, обольщение и обман, в которых большую роль играют музыка и пляска. Колибри поет «диким голосом песню заунывную, нисколько не русскую. Она спела другую песенку вроде плясовой на том же непонятном языке. Кузьма Васильевич сидел как отуманенный. Голова у него кружилась (здесь и далее выделено мной — О.С.)» [Тургенев 1981: 24]. У Чехова читаем: «Калашников настроил балалайку и заиграл, и фельдшер никак не мог понять, какую песню он играет, веселую или грустную, потому что было то очень грустно, даже плакать хотелось, то становилось весело» (С. VII, 319). Двойственный характер имеет и пляска: «Любка... отчаянно взвизгнула и пошла за ним; сначала она прошлась боком-боком, ехидно, точно желая подкрасться к кому-то и ударить сзади, застучала дробно пятками, как Мерик каблуками, потом закружилась волчком и присела, и ее красное платье раздулось в колокол; злобно глядя на нее и оскалив зубы, понесся к ней вприсядку Мерик, желая уничтожить ее своими страшными ногами» (С. VII, 319). Амбивалентность образов девушек подчеркивается с первого момента их появления до заключительных сцен с их участием. В конце рассказа фельдшер Ергунов прямо называет Любку «чертовкой», с глазами «как у пойманного зверя». «А она, шипя от злости, заскользила в его объятиях и, высвободив одну руку — другая запуталась в порванной сорочке — ударила его кулаком по темени» (С. VII, 324).
С мотивом соблазнения и преступления в обоих рассказах связан красный цвет. В день первого посещения Эмилии лейтенантом Ергуновым калитку открывает «толстая старуха в красном платье» — «тетенька» девушки, мадам Фриче. Красные детали одежды тургеневской Колибри — пояс, башмаки, ленточки, ее алеющие губы, красная кисть на четках в рассказе Чехова подхвачены красным платьем Любки, лентой в ее косе — «огонь-девка». В танце вместо Любки уже «мелькало одно красное облако». Любку грозит сжечь Мерик, и красный цвет последовательно связывается с образом огня. В своем глубоком исследовании рассказа «Воры» С.И. Семина отмечает: «лексемы-колоризмы разных частей речи, преимущественно прилагательные, с семой красный и их ассоциаты встречаются в тексте 18 раз» [Семина 2010: 67].
В тургеневском рассказе красный цвет связан с розовым и багровым. В беспамятстве лейтенант Ергунов видит «красных гагар», которые «ныряя, превращались в круглые розовые пятна» [Тургенев 1981: 32]. У Тургенева гадание на «червонного короля», эпитеты (паронимическая пара красная девица — прекрасный пол), в частности прилагательные, обозначающие красный, багряный и розовый цвета, разрешаются, материализуются в финале истории в кровь, лужа которой стоит вокруг разрубленной головы лейтенанта. Появившееся в начале рассказа Чехова «красное мутное пятно», оказавшееся в результате одним из трех окошек, завешенным изнутри чем-то красным, в заключение рассказа трансформировалось в «красивое багровое зарево», где, как вообразил фельдшер, «горят зарезанная старуха и Любка». В первой редакции рассказа была строка, которую впоследствии Чехов убрал: «...и стало ему казаться, что на небе не зарево, а алая кровь Любки, и позавидовал он Мерику» (С. VII, 580). Таким образом, красный цвет в обоих рассказах ассоциативно связан с соблазном, огнем и кровью. Разрубленная голова лейтенанта Ергунова, ограбленный фельдшер и сгорающие в пожаре Любка и ее мать — события, которые неизбежно должны были случиться, они подготовлены и мотивированы всей символикой рассказов [Бицилли 2010: 569].
Характерен для обоих рассказов мотив корысти. Новая знакомая лейтенанта Ергунова с первого момента знакомства интересуется, большое ли у него жалование, и начинает вымогать подарки. Дважды перед тем, как позволить фельдшеру обнять себя, дотрагивается Любка до золоченого ключика, висевшего на цепочке фельдшера, просит и затем получает его. Но и протагонисты не бескорыстны — они хотят получить женскую ласку подешевле, не платя за нее не только чувствами, обязательствами и т. п., но и просто деньгами, как того требовал бы честный обмен.
Амбивалентность образов девушек, превращение у Тургенева «купидончика» в «бесенка», как и мотив воровства и разбоя, в обоих рассказах непосредственно связаны с чертовщиной. Характерная деталь — расщедрившийся лейтенант Ергунов пытается подарить Колибри крошечный золотой крестик, но она бурно отвергает подарок, причем вовсе не из-за своих инославных религиозных предпочтений, а просто потому, что креста она и ее окружение не носят: «Мы не носимо», — повторила она дважды. Этот же мотив получил свое эксплицитное выражение в первоначальном варианте названия чеховского рассказа — «Черти». Впоследствии название было изменено на «Воры», но мотив чертей — сквозной в тексте рассказа и связан с мотивом мошенничества, конокрадства и преступления вообще. На вопрос Калашникова, «есть на этом свете черти или нет?» Осип Васильич Ергунов рассказывает, что ему «случалось и чертей видеть, то есть не то чтобы чертей с рогами или хвостом — это одне глупости, а так, собственно говоря, как будто вроде» (С. VII, 314) и далее следует рассказ о встрече с бродягой в Змеиной балочке. Мерик, признавшийся, что он и был тем самым незнакомцем с черными, как сажа волосами, бородой, лицом, не стал отрицать своей принадлежности к нечисти, но обличил фельдшера в лживости некоторых деталей рассказа. Заверение фельдшера о том, что черти встречаются вполне в человеческом обличье, нашло в рассказе свое подтверждение в поведении персонажей. Мотив чертовщины подкреплен у Чехова описаниями пейзажа: вой собак, гудение ветра («что-то зарычало и пикнуло, точно большая собака задушила крысу»), фигуры, в которые складывались летевшие снежинки («то выглянет из потемок белая и смеющаяся рожа мертвеца, то проскачет белый конь, а на нем амазонка в кисейном платье, то пролетит над головою вереница белых лебедей»), рисуют яркую картину разгула сатанинских сил.
Оба персонажа самоуверенно глупы и надеются перехитрить кажущихся им простыми и доверчивыми девушек и связанных с ними разбойников, оба полагаются на свою смекалку, свой более высокий социальный статус и имеющееся оружие. В результате они идут в расставленную ловушку и скудоумием провоцируют лихих людей, иллюстрируя русскую пословицу «Плохо не клади, вора в грех не вводи». Тургеневский персонаж зашивает деньги в пояс, думая сохранить их, но его новая знакомая Эмилия легко об этом догадалась, тем более что в ее краях «все мясники и торговцы мясом так поступают!» [Тургенев 1981: 37]. Бравирование револьвером в «Ворах» никого не страшит. Итог предсказуем — оба героя становятся жертвами насилия и грабежа. Однако именно это событие становится главным и единственно значимым в жизни обоих Ергуновых. Лейтенант Ергунов до конца дней с аккуратной регулярностью рассказывает ставшую знаменитой историю, заставляя, новых слушателей, для подтверждения истинности происшествия, щупать шрам от раны у себя на голове. Это злоключение придает значимость доселе ничем не примечательному лейтенанту и выделяет его среди окружения, притом что после ограбления фельдшер Ергунов был уволен из больницы, остался без места и полностью предался пьянству.
Существенная разница между Ергуновыми, однако, в том, что пока тургеневский Кузьма Васильевич просто повторяет свою историю с аккуратным постоянством — раз в месяц, при этом добавляя новые подробности, которые обросли первоначальный ствол самой истории, «как опенки обрастают срубленный пень» [Тургенев 1981: 7], чеховский фельдшер Ергунов идет дальше — он начинает думать. «Фельдшер стал было думать о том, как встретят его в больнице <...> Он шел и думал только о Любке... и он думал: к чему на этом свете доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди? Фельдшер... задумался, и его серая, однообразная жизнь, его жалованье, подчиненность, аптека, вечная возня с банками и мушками казались ему презренными, тошными» (С. VII, 324—325). Чеховские финалы уже не раз обращали на себя внимание литературоведов [Горнфельд 2010; Катаев 2008]. Исследователями подмечено, что автор расстается со своим героем в тот момент, когда последний погружается в размышления о пережитом [Дерман 1959: 86—88], начинает думать. На какие же мысли наталкивает фельдшера происшествие?
Б.П. Вышеславцев [1995], говоря о сказках, разоблачающих все, что живет в душе народа, подчеркивает, что для русского национального сознания, освоившего в сказках тему «легкого хлеба» как искусства воровства, учителем которого является «только сам черт», очень важен факт однозначного определения такого пути как пути дьявольского. Расплачиваются за такую науку ученики лукавого своей душой. Именно этот путь проходит герой Чехова, и здесь он обретает сходство с горьковскими люмпенами, что отмечено исследователями. Так, Л.М. Цилевич пишет: «Обратим внимание на фельдшера Ергунова. Романтическим героем его не назовешь; но ведь и Ергунова мучают вопросы и побуждения, достойные горьковских героев <...> Жизнь Ергунова складывается похожей на жизнь горьковских босяков: фельдшер опускается «на дно», становится вором и пропойцей» [Цилевич 1976: 93].
Итак, какие же вопросы мучают чеховского Ергунова и о чем он задумался. Осип Васильич переосмысливает всю свою жизнь, которая в сопоставлении с жизнью конокрадов выглядит «серой» (вспомним серость тургеневского лейтенанта), «презренной», «тошной». «Ах, вскочить бы на лошадь, не спрашивая, чья она, носиться бы чертом вперегонку с ветром по полям, лесам и оврагам, любить бы девушек, смеяться бы над всеми людьми...» (С. VII, 325). Фельдшера, теперь уже бывшего, возмущает сложившийся порядок жизни, где трудящийся вознагражден едой и кровом. «Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен бродить по полю, не зная приюта? Почему кто не служит и не получает жалованья, тот непременно должен быть голоден, раздет, не обут? Кто это выдумал? Почему же птицы и лесные звери не служат и не получают жалованья, а живут в свое удовольствие?» (С. VII, 325). Синтаксис рассуждений фельдшера созвучен противительным конструкциям Нагорной проповеди, где тоже упоминаются птицы небесные: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их» (Мф. 6: 26). «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так...» (Мф. 6: 28—29). В Евангелие, напомним, эти призывы звучат для того, чтобы побудить людей искать Царство Божие и «собирать себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут» (Мф. 6: 20). Осипа Васильича Ергунова высокие истины не волнуют, он хочет жить в свое удовольствие здесь и сейчас, не прикладывая к этому труда. Он прекрасно понимает, что такая жизнь возможна только за счет других, это — путь беззаконный, путь греха. Он восстает против самого понятия «грех» и эмоционально вопрошает: «Кто говорит, что гулять грех?», «Почему если он вчера унес чужой самовар и прогулял его в кабаке, то это грех? Почему?» (С. VII, 325).
Рассуждая, герой Чехова уговаривает себя, снимает еще, возможно, остающиеся моральные запреты и ограничения и убеждает себя сделать последний шаг, отделяющий его от злодеяния: «И про себя он теперь думал так, что если сам он до сих пор не стал вором, мошенником или даже разбойником, то потому только, что не умеет или не встречал еще подходящего случая» (С. VII, 325). Последняя фраза рассказа не оставляет сомнений в том, куда приводит чеховского Ергунова логика его рас-суждений. «...и вообразил он, как горят зарезанные старуха и Любка, и позавидовал Мерику. И когда шел опять в трактир, то, глядя на дома богатых кабатчиков, прасолов и кузнецов, соображал: хорошо бы ночью забраться к кому побогаче!» (С. VII, 326).
Характерно, что моральная деградация и падение «на дно» не делают фельдшера Ергунова романтическим героем, героем «низа», который «более свободен в своем поведении» [Лотман 2010: 143]. «Злодеи», как они описаны Чеховым, — это закосневшие в своем образе жизни отщепенцы, они отвержены обществом и не рассчитывают на уважение к себе со стороны этого общества, не претендуют на какую-то значимость в социуме, который для них чужд, они живут по своим правилам, именуемым на современном русском языке «понятиями». У них есть свои представления о достойном поведении воров и конокрадов, о том, кого можно грабить, а кого нельзя, о том, как гулять благородно, какие вести при этом разговоры. Есть свое представление о святости и о взаимоотношениях с Богом. «После ужина Калашников, не вставая, помолился на образ и пожал руку Мерику; тот тоже помолился и пожал руку Калашникову» (С. VII, 318). Характерен в этом смысле диалог, происходящий между Калашниковым, разглядывающим изображение пророка Илии и его прекрасных коней, Мериком и Любкой:
«— Вот, Мерик, — сказала Любка, — приведи мне таких коней, я на небо поеду.
— На небо грешным нельзя... — сказал Калашников. — Это за святость» (С. VII, 316).
В сознании воров есть четкое разделение между праведностью и грехом. Когда, желая польстить Калашникову, фельдшер хвалит его односельчан из Богалевки, называя их «молодцами», то в ответ получает резкий отпор:
«— Насчет чего молодцы? — спросил Калашников.
— Да вот, это самое, хоть на счет лошадей. Молодцы красть!
— Ну, нашел молодцов! Пьяницы только да воры» (С. VII, 316).
У этих людей есть свои мечты, связанные с волей, с уходом в такое место, где возможна счастливая жизнь: «...пойду в Кубань, буду там табуны гонять, овец заведу...» (С. VII, 320). Конокрад и убийца Мерик мечтает о жизни мирного пастуха в духе идиллии, описанной пророком Исайей. В образе жизни людей, преступивших мораль и закон, нет места добру и праведности, но они еще остались в их сознании, в их представлениях о том, на чем держится мир. Конокрады, описанные Чеховым, люди культа и страсти, люди жестокие и нелицемерные. В письме Суворину от 1 апреля 1890 г. читаем: «...Вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть» (П. IV, 54).
Потерпевшие от разбойников Ергуновы считают себя людьми порядочными («весьма достойный дворянин» у Тургенева, «фельдшер, а не простой мужик» у Чехова), обладающими более высоким социальным статусом. При этом у них нет никаких моральных ценностей. Люмпенизация фельдшера Ергунова страшна своей окончательной моральной деградацией. В душе у фельдшера нет ничего, он «человек пустой, хвастун и пьяница». Серость, ограниченность и аморальность Ергуновых, пустота в душе при перемене ситуации легко заполняются «семью злейшими» (Лк. 11: 26), они сами становятся преступниками и ворами, но идеалы «благородных разбойников», романтической вольницы остаются для них такими же недостижимыми. Наша аллюзия на евангельскую притчу (Лк. 11: 26) не случайна. Она подсказана записями 41, 42, сделанными А.П. Чеховым на отдельных листках: «[До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока [поймет] не отыщет своего бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет бога, то жить не для чего, надо погибнуть.] [человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек.]» (С. XVII, 215—216).
На что же годен опустившийся фельдшер Ергунов? Н.А. Дмитриева устанавливает несомненное типологическое сходство между Дымовым из чеховской «Степи» и персонажами «Воров» — «оно и в безудержном своеволии, и в готовности «убить, что под руку попадется», и в лихом удальстве» [Дмитриева 2007: 85]. О возчике Дымове А.П. Чехов ясно высказывается в письме к А.Н. Плещееву: «Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции... Революции в России никогда не будет, и Дымов кончится тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек» (П. II, 195). Скорее всего, эта участь ждет и фельдшера, если, конечно, он не застанет время революционных потрясений, когда «кто был никем, тот станет всем».
Обобщая наблюдения над двумя рассказами, заметим, что между ними существует большое сходство, позволяющее говорить о наследовании Чеховым тургеневских мотивов, сюжетов и образов. При этом младший классик уходит от тургеневской линии к собственным решениям. «Чехов жестче, трезвее, суровее» [Паперный 1976: 364].
В тургеневском рассказе нам поведана конкретная история, происшедшая с конкретным лейтенантом. Чехов идет от конкретной истории к притче [Мельникова 2001, Тюпа 1989]. Названия обоих рассказов четко отражают эту разницу. «История лейтенанта Ергунова» — это повествование о происшествии в жизни конкретного человека, то есть «формоуказывающее» название, в то время как «Воры» — название «персонажное» [Сухих 2011], носящее обобщенный, типологический характер, оно включает не только конокрадов, но и самого фельдшера и вполне может включать евангельского вора, который «приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить» (Ин. 10: 10).
С именем И.С. Тургенева связано появление ряда образов «лишних людей» в русской литературе XIX в. Новый герой Тургенева «пустой и недалекий служака лейтенант Ергунов» [Виноградов 962: 235] — человек бессодержательной и ничем не примечательной жизни. Этот тип героя получает дальнейшее развитие в рассказе А.П. Чехова, где он скатывается на самое дно. На наш взгляд, вполне правомерно указать на появление в русской литературе новой категории или типа образов — «пустых людей», людей серых, не злых и не добрых, не имеющих четких нравственных ориентиров. Людей, по меткому слову евангелиста, не горячих и не холодных (Откр. 3: 15—16), но в конечном счете легко и быстро деградирующих.
Литература
1. Бицилли П.М. Творчество Чехова. Опыт стилистического анализа // Чехов А.П.: pro et contra: В 2 т. СПб., 2010. Т. 2. С. 522—692.
2. Виноградов И. Повести и рассказы Тургенева шестидесятых годов // Тургенев И.С. Собрание сочинений в десяти томах. Повести и рассказы 1863—1870. М., 1962. Т. 7. С. 234—254.
3. Вышеславцев Б.П. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. № 6. С. 112—114.
4. Горнфельд А.Г. Чеховские финалы // Чехов А.П.: pro et contra: В 2 т. Т. 2. СПб., 2010. С. 458—486.
5. Дерман А.Б. О мастерстве Чехова. М., 1959.
6. Дмитриева Н.А. «Воры» // Дмитриева Н.А. Послание Чехова. М., 2007. С. 67—92.
7. Катаев В.Б. «Даю зрителю по морде...»: о природе чеховских развязок // Русская литература конца XIX — начала XX века в зеркале современной науки. М., 2008. С. 80—90.
8. Лотман Л.М. Комментарии // Тургенев И.С. История лейтенанта Ергунова. Собрание сочинений в 30 т. Т. 8: Повести и рассказы. М., 1981.
9. Лотман Ю.М. Чему учатся люди. Статьи и заметки. М., 2010.
10. Мельникова С. Традиция притчевого мышления в творчестве Чехова // Молодые исследователи Чехова. 4: материалы Междунар. науч. конф. М., 2001. С. 172—180.
11. Паперный З.С. Записные книжки Чехова. М., 1976.
12. Семина С.И. Рассказ А.П. Чехова «Воры»: опыт лингвокультурологического прочтения // Вестник Таганрогского гос. пед. ин-та. Спец. вып. № 2. Гуманитарные науки. Таганрог, 2010. С. 65—69.
13. Сухих И.Н. Заглавия чеховские // А.П. Чехов. Энциклопедия. М., 2011. С. 272—273.
14. Тургенев И.С. ПССиП: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 8. М., 1981.
15. Тюхова Е.В. Тургенев // А.П. Чехов. Энциклопедия. М., 2011. С. 460—464.
16. Тюпа В.И. Анекдот и притча // Художественность чеховского рассказа. М., 1989. С. 13—32.
17. Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. Рига, 1976. С. 231.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |