Известный фольклорист Л.И. Емельянов в свое время утверждал: были писатели, «которых... трудно поставить в сколько-нибудь конкретное отношение к фольклорным традициям (Гончаров, Чехов, Бунин, Куприн)» [Емельянов 1978: 192]. Другой известный фольклорист Д.Н. Медриш выразился менее категорично: «сама постановка вопроса — Чехов и фольклор — может показаться неправомерной, и не столько потому, что подобная задача почти не ставилась, сколько как раз в свете тех выводов, которые были получены в немногочисленных исследованиях на эту тему. Если свести проблему к учету упоминаний фольклорных жанров или сюжетов в произведениях писателя либо случаев цитирования им лирических песен и колядок или использования пословиц и поговорок, то результаты окажутся более чем скромными. <...> Творчество едва ли не любого русского писателя, не исключая и современников Чехова, дает при подобном подходе материал и более обильный, и более разнообразный» [Медриш 1980: 208]. Правда, ученый опроверг это утверждение собственными работами о «глубинном» чеховском фольклоризме [Медриш 1980] и обстоятельной статьей «Фольклоризм» в энциклопедии «А.П. Чехов» [Медриш 2011: 299—304].
Однако само понятие «фольклоризм» применительно к творчеству Чехова представляется нам неправомерным. Оно подразумевает сознательное и целенаправленное обращение к фольклорным произведениям с целью цитирования, заимствования или стилизации. Такие случаи в чеховских произведениях, действительно, редки. Представляется, что речь должна идти о национальной картине мира и ее отражении писателем. Эта картина мира складывалась тысячелетиями, обладает невероятной устойчивостью и не утратила ценностной значимости и в наши дни. Фольклор, то есть словесное народное творчество, является частью более общего понятия — традиционной культуры, которая проявляет себя не только в песнях, сказках, пословицах и пр., но и в обрядовой практике, в обычаях и суевериях, в повседневных бытовых и культурных представлениях.
Надо учитывать, что в конце XIX — начале XX вв. традиционная культура была живым и актуальным явлением. Она составляла часть культурного фона всякого небольшого провинциального города и даже больших столичных городов. Были театр, музыкальные и литературные вечера, но были и народные праздники, приметы, суеверные представления. Главным образом, они бытовали в купеческой и мещанской среде. То есть материал традиционной культуры не надо было ниоткуда черпать, вычитывать — он окружал Чехова всю жизнь. Любой писатель, говорящий по-русски, естественным образом впитывает не только литературную, но и народную традицию: не только письменную и устную словесность, но и обычаи, верования, суеверия и т. д. — характерное для его культуры мировоззрение, причем в формах, в том числе и художественных, характерных для этой культуры. При упоминании только одной детали, имеющей традиционное происхождение и бытование, перед читателем сразу разворачивается целая, как ее назвал Ю.М. Лотман, мнемоническая программа, то есть смыслы, «свернутые» в этом предмете, событии, явлении, собственный культурный опыт читателя неизбежно разворачиваются в его сознании.
Надо учитывать и еще одно обстоятельство. Традиционная культура рубежа XIX—XX вв. — это преимущественно городская культура. Это крестьянская культура, перенесенная на городскую почву и видоизменившаяся. Это своего рода субкультура, которая сохраняет традиционную основу, но приспосабливает ее к повседневности. У нее другие функции, не ритуально-магические и регулятивные, а развлекательные. Сакральное заменилось профанным, бытовым. Это можно показать на примере цепочки: славянская богиня в юбке колоколом в народной вышивке — христианская Мария в юбке колоколом на иконе или фреске — современная глиняная игрушка колоколовидной формы с петушком или младенцем и ширпотребная кукла XX века в кринолине [см.: Каргин 2008].
Традиционная культура в этот период оказалась в двойственном положении. С одной стороны, она стремилась приспособиться к новой среде бытования. Высокие жанры фольклора вытесняются, их место занимают городской, или жестокий, романс, анекдот, частушка, авантюрная сказка и пр. Эти новации «не содержали никакого идущего из глубины времен мифологического или исторического смысла, ...не обладали изяществом сказки или старинной народной песни, ...но, напротив, выглядели грубыми, стилистически неряшливыми, как бы сделанными наспех» [Неклюдов 2003: 6—7]. С другой стороны, она подвергается критике образованных городских слоев. Так, печатные издания юга России постоянно обращаются к теме суеверий, разоблачая их, например, газета «Донские областные ведомости» печатает заметку И. Б-ова «Из округа», где описываются варварские народные методы лечения многих болезней (1873. № 20), цикл статей П. Никулина «Народные поверия, суеверия и предрассудки» (1876. №№ 42, 49), заметку А-ова «Народные поверия и приметы» (1880. № 3) и т. д.
Александр Чехов тоже относился к явлениям народной культуры как к варварству. В одном из писем брату из Таганрога он предлагал сюжет из жизни — образец глупости: девчонка, которую заставили стеречь стадо, чтобы избавиться от «должности», сочинила, что корова заговорила человечьим языком; корову убили, а бабы, чтобы избавить деревню от дьявольского наваждения, провели опахивание [Письма А.П. Чехову 1939: 90—91]. Обряд опахивания — один из самых древних и сложных. Письмо Ал.П. Чехова, хоть и саркастическое, имеет важное этнографическое значение, поскольку свидетельствует о сохранности обряда в провинции в конце XIX в. В другом письме Александр Павлович рассказал, что позвал к рожающей жене повивальную бабку, которая «понесла такую околесную с системой запугивания, что я устыдился и позвал акушерку» [Письма А.П. Чехову 1939: 117]. Но ведь сначала-то была бабка!
Из воспоминаний М.П. Чеховой известно, что некоторые суеверия были живы в чеховском семействе: «Бабка Ефросинья Емельяновна была простой крестьянкой-хохлушкой, носила очипок <...> Однажды в Княжей в погребе дверь так забухла, что ее никак не могли открыть. Наивная бабка думала, что дверь изнутри держит домовой. — Як вин до соби потяг, рассказывала она потом. <...> На углу Елизаветинской улицы и того переулка, который выходит к новому базару, стоял дом Овчинникова, в котором кто-то (кажется, хозяин) повесился. Дети Чеховых боялись ходить мимо этого дома» [Мария Павловна вспоминает 2004: 213—214].
В письмах Антона Павловича традиционно-культурные «следы» очень редки. Он регулярно поздравляет своих корреспондентов с Пасхой, упоминает Масленицу и Рождество, но никакого мифологического или религиозного чувства в связи с этими праздниками нет. В письме М.М. Чехову он шутит: «Поздравь, если веришь в Новый год и в его особенности. Как только пробило полночь, я ошибся, следовательно, целый год буду ошибаться...» (П. I, 17). Вскоре после покупки Мелихова, когда долги еще велики, иронически пишет Н.М. Линтваревой: «По ночам у нас кричат совы, предвещая продажу нашего имения с аукциона» (П. V, 45). Такая примета, действительно, бытует на юге России. Филин относится к числу «зловещих» птиц. Говорят: филин (сова, сыч) кричит — хозяина выживает [Тура 1997: 568]. Эту же примету вспомнит в «Вишневом саде» Фирс. В других письмах Чехов подшучивает над суеверной матерью: «Моя мать сказала, что и «Дачный муж» и «Предложение» провалятся непременно, так как Вы ставите их под 13 число» (И.Л. Леонтьеву-Щеглову. П. III, 191), «Мне снилось, что я получил Станислава 3 степени, мать говорит, что мне предстоит нести крест» (А.С. Суворину, П. III, 193), «Мамашу прошу не беспокоиться и не давать веры дурным снам» (Чеховым. П. IV, 96) и т. д.
Традиционная культура в этих примерах настолько обычна и повседневна, что не рефлектируется, не осознается как что-то внешнее. По словам исследователя, «парадокс в России заключался в том, что провинция всегда была подвержена традиционности и всегда стремилась эту традиционность обновлять. В этом была и остается основа для дальнейшего развития любого города российской провинции, в том числе и Таганрога, где его жители — представители разных национальностей — были сторонниками традиционной культуры, норм семейного уклада, своеобразной клановости в своих культурных пристрастиях. Провинция всегда была более цельна и тесно связана с культурно-психологическим «климатом» конкретного региона» [Шулепова 2004: 10]. Коренные таганрожцы свидетельствуют, что и в середине XX в. еще сохранялись не только пасхальные куличи, но и святочные гадания, обычай печь жаворонков и пр. Хранителями традиций были бабушки, а исполнителями в основном внуки1. В этом смысле Таганрог можно назвать «обычным» городом, то есть городом обычая — стереотипного, привычного способа поведения людей.
Произведения писателя подтверждают его прекрасное знание народных традиций. Известно, что лучше всего в памяти хранятся культурные впечатления детства и ранней юности. Можно смело сказать, что именно южнорусская традиция послужила основой таких рассказов, как «В рождественскую ночь», «Перед свадьбой», «Петров день», «Двадцать девятое июня», «День за городом», «Ведьма» и т. д. Показательным является небольшой очерк-рассказ «Ярмарка», в основу которого, по мнению комментаторов, «положены действительные впечатления от поездки в один из заштатных подмосковных городов», скорее всего, в Воскресенск (С. I, 588). Вполне вероятно, однако есть одна деталь, которая заставляет в этом усомниться. В приведенной афише балаганного представления читаем:
«9 часов вечера цена местам
1 место — 50 к.
2 место — 40 к.
3 место — 30 к.
4 место — 20 к.
Галдарея — 10 к.» (С. I, 251).
Слово «галдарея» будто даже выделено графически. Для земляков Чехова — это привет от писателя. Потому что «галдарея» (галерея) — это диалектное малороссийское слово, встречается в «Мертвых душах» Гоголя и до сих пор употребляется на Дону. Нам пока не удалось обнаружить документальных свидетельств балагана и народного театра в Таганроге, но в Москве и Петербурге он был обычным явлением на рубеже веков. Любопытно, что столичные впечатления у Чехова обрели южнорусскую форму.
Очень точную картину состояния народной традиции в городской среде представляет небольшой рассказ «Красная горка». Так называется первое воскресенье после Пасхи, конец Фоминой недели. Кстати, Фомина неделя — один из наиболее часто упоминаемых праздников в письмах Чехова. В комментариях к рассказу со ссылкой на Лейкина сказано, что материал к рассказу Чехов черпал из книги И. Снегирева «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (С. III, 584). Действительно, работая над диссертацией «Врачебное дело в России», Чехов читал и книгу Снегирева, и книгу М. Забылина «Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия». Он и сам записывал рецепты народной медицины. Возможно, именно эта хорошо знакомая писателю традиция народного знахарства, альтернативная официальной науке, вызвала к жизни замысел «исторической» медицинской диссертации.
«Красная горка» — это повествование не столько о самом празднике, сколько о том, «что было» и «что стало». Рассказ и начинается словами: «Так называется у нас... у древних же...». Ключевой для нас фразой является: «Так как от невежества мы ушли, но к цивилизации, слава богу, еще не дошли, а обретаемся на золотой середине, то этот языческий праздник сохранился и до нашего времени во всей своей полноте» (С. III, 215). Фраза эта свидетельствует о следующем. Во-первых, в основу рассказа легли личные впечатления писателя, а не книга Снегирева, потому что книга Снегирева вышла в 1837 г., который «нашим временем» не назовешь. Во-вторых, речь идет о существовании праздника именно в городской среде, поскольку песни, которые поют парни и девки, — это не народные песни. Как замечательны эти деревенские «парни и девки», послужившие в городе в коридорных или горничных и поющие «Наш Китай — страна свободы» или «Когда супруг захочет вдруг»! Или наоборот, древние «кавалеры и барышни», которые воспевают Сварога или И.С. Аксакова, «сомкнувшись в тесный grand-rond»!
Выявление элементов традиционной культуры в творчестве Чехова позволяет лучше понять неповторимость его творческой манеры, увидеть его особое место в литературе рубежа XIX—XX вв., еще классической, но уже рождающей новые художественные формы. Традиционная культура и фольклор стали для многих чеховских произведений текстопорождающей моделью, определяющей их жанровую природу, композицию, систему персонажей, образы пространства и времени.
Литература
1. Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997.
2. Емельянов Л.Н. Методологические вопросы фольклористики. Л., 1978.
3. Каргин А.С. Прагматика фольклористики. Сборник статей, докладов, эссе. М., 2008.
4. Мария Павловна вспоминает... // Шалюгин Г.А. Чехов: «Жизнь, которой мы не знаем...». Симферополь, 2004. С. 209—242.
5. Медриш Д.Н. Фольклоризм // А.П. Чехов. Энциклопедия / сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М., 2011. С. 299—304.
6. Медриш Д.Н. Литература и фольклорная традиция. Вопросы поэтики. Саратов, 1980.
7. Неклюдов С.Ю. Фольклор современного города // Современный городской фольклор. М., 2003. С. 5—26.
8. Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939.
9. Шулепова Э.А. «Гений места» и его провинция // Таганрогский вестник: Материалы Международной научной конференции «Молодой Чехов: проблемы биографии, творчества, рецепции, изучения». Таганрог, 2004. С. 8—12.
Примечания
1. Благодарю ст. научного сотрудника Таганрогского музея-заповедника А.А. Цымбал за сообщение о ее соседях Туркиных, в семье которых обычаи бережно хранились и передавались из поколения в поколение.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |