Ялтинский период жизни писателя отмечен усиленной творческой работой. Произведения, написанные Чеховым — повесть «В овраге», рассказы «Душечка», «По делам службы», «Случай из практики», «Дама с собачкой», «Архиерей», «На святках», «Невеста», пьесы «Три сестры», «Вишневый сад», — отличает глубокое социальное содержание, тонкий психологизм, смелое новаторство. Противоречие между естественным стремлением человека к счастью и пошлостью жизни показано в рассказе «Дама с собачкой» (1899). Это рассказ о силе любви, о том, как изменяется человек под влиянием глубокого чувства. В записной книжке Чехова есть такая фраза: «Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть». Любовь сделала Гурова и Анну Сергеевну чище, лучше. Для них началась другая, новая жизнь, полная большого, глубокого смысла. Рассказ был наполнен узнаваемыми ялтинскими реалиями. Прекрасны картины крымской природы. «Сидя рядом с молодой женщиной <...> успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».
Вслед за рассказом «Дама с собачкой» написана повесть «В овраге» (1900). В ней показано, как уродует людей власть денег, как под влиянием капиталистических отношений меняются в деревне патриархальные устои. М. Горький, находившийся в то время в Полтавской губернии, писал Чехову: «Читал я мужикам «В овраге»... Заплакали хохлы, и я заплакал с ними... Чудесный вы человек, Антон Павлович, и огромный вы талантище».
Ялтинский рассказ А.П. Чехова «Архиерей» был опубликован апрельском номере «Журнале для всех» за 1902 г. Рассказ был оценен немногими современниками и остался почти не замеченным критикой. Бунин, однако, считал, что ««Архиерей» написан <...> изумительно». Об оценке рассказа Л.Н. Толстым Чехову писал Миролюбов 14 октября 1902 г.: «...старик <...> хвалил «Архиерея» и расспрашивал о Вас». Рассказ был задуман и написан в Ялте.
В нем изображен быт духовенства, показаны душевный разлад, мучительное прозрение героя, только перед смертью осознавшего противоестественность своего положения, отдаляющего его от живой жизни, близких людей. Рассказ наполнен поэзией библейской образности. Сопряжение современности с прошлым придает повествованию глубокий бытийный смысл.
Заметки в записной книжке Чехова, использованные в рассказе, появились задолго до рождения замысла. Первая из них датируется 1892 г., когда Чехов поселился в Мелихове: «У дьяконского сына собака называлась Синтаксис»... В 1899—1901 гг. в ту же книжку было внесено еще несколько заметок, использованных затем в рассказе.
Сведения о времени возникновения замысла рассказа содержатся в мемуарной литературе. Ялтинский священник С.Н. Щукин приводит эпизод, который, по его мнению, послужил Чехову толчком для рождения замысла рассказа: «Как-то, еще когда жил на даче Иловайской, А(нтон) П(авлови)ч вернулся из города очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и теперь дома опять рассматривал и показывал ее <...> Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от чахотки человек. На карточке он был снят вместе со старушкой матерью <...> лицо его очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным, страдальческим выражением. Он приник головой к старушке, ее лицо было тоже чрезвычайно своей тяжкой скорбью. Впечатление от карточки было сильное, глядя на них — мать и сына, — чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать <...> А(нтон) П(авлови)ч расспрашивал о преосвященном Михаиле, потом я ему посылал книжку преосвященного «Над евангелием»...»
Этот эпизод относится к ноябрю 1898 года, когда Чехов и Щукин познакомились в Ялте. Далее Щукин продолжает: «Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А(нтона) П(авлови)ча.
— Вот, — сказал он как-то, — прекрасная тема для рассказа. Архиерей служит утреню в великий четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие поют. Архиерей читает евангелие страстей. Он проникается тем, что читает, душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе <...> Чувствуя приближение смерти, плачет архиерей, плачет и вся церковь».
Мемуаристы называли и других прототипов, указывали на самого Чехова. В образ главного героя писатель внес много автобиографического. Чехов пишет о человеке, в положении которого он находился в это время сам. Предчувствие близкой смерти, одиночество, обилие мелочей, отрывавших от дела, множество посетителей, — и в то же время «хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!» Такие мотивы наполняют ялтинские письма Чехова 1899—1902 гг. Порой можно говорить о прямом перенесении в рассказ реалий жизни Чехова. Рассказ был начат в 1899 г., когда, по словам самого Чехова, он «собирался умирать».
И.А. Бунин, ближайший друг Чехова, сообщал Б.К. Зайцеву: «В «Архиерее» он слил черты одного таврического архиерея со своими собственными, а для матери взял Евгению Яковлевну». Бунин, несомненно, прав.
Временем окончательного формирования замысла рассказа «Архиерей» и начала работы над ним можно считать 1899 г. Однако дважды встречается указание на более раннее происхождение замысла. 16 марта 1901 г. Чехов сообщает О. Книппер, что пишет рассказ «Архиерей» «на сюжет, который сидит у меня в голове уже лет пятнадцать». Щукин в своих воспоминаниях отмечал: «Когда чеховский «Архиерей» появился в печати, Антон Павлович говорил, что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал».
Считать, что «Архиерей» был написан еще до Ялты, оснований нет. Но истоки замысла восходят, очевидно, к концу 1880-х годов — на это указывает названный самим Чеховым период, в течение которого сюжет «сидел» у него в голове. Специалисты подтверждают, что «Архиерей» действительно во многом созвучен произведениям конца 1880-х годов. Наиболее близка изображенная в рассказе ситуация в «Скучной истории», герой которой также «достиг всего, что было доступно человеку в его положении»; профессору из «Скучной истории», призванному, как и архиерей, быть наставником, учителем, также «не всё было ясно, чего-то еще не доставало и не хотелось умереть»; воспоминания о прошлом, недовольство настоящим, одиночество тяготят и старого профессора, и архиерея.
О сходстве героев «Скучной истории» и «Архиерея» подробно писал В.Б. Катаев. Близки детали, эпизоды: профессор уверен, что «через три-четыре месяца, когда я умру, не заметят моего отсутствия». То же касается и преосвященного Петра. Еще один мотив, который объединяет самого Чехова с героями «Скучной истории» и «Архиерея»: «Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновенных людей». Это говорит Николай Степанович. А что говорит Чехов о себе? В письме Суворину от 24—25 ноября 1888 г. читаем: «...нас <...> любят за то, что видят в нас необыкновенных <...> Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей». Сюжет «Архиерея» на сей счет тоже не двусмысленный: преосвященный Петр страдает оттого, что его собственная мать видит в нем церковного и называет «ваше преосвященство». В предсмертных видениях он представляется себе «простым, обыкновенным» человеком, который свободен, как птица.
Еще одна перекличка между «Скучной историей» и «Архиереем» — в характеристике второстепенных персонажей. Молодой блондин Гнеккер, жених Кати, обрисован весьма иронически: «Глаза у него выпуклые, рачьи, галстук похож на рачью шейку, и даже, мне кажется, весь этот молодой человек издает запах ракового супа». Поразительная портретная параллель с неприятным человеком в «Архиерее» — Сисоем. У него, представьте, тоже рачьи глаза навыкате...
В Ялте Чехов работал над повестью, которая, по свидетельству И. Гурлянда, называлась «Мое имя и я». В научной литературе не устанавливалась связь между «Архиереем» и замыслом повести «Мое имя и я»... Но тут есть предмет для размышления, что есть имя человека. Под именем применительно к знаменитостям понимают его славу, его известность. В то же время имя в его христианском, бытийном смысле связывает человека с его небесным покровителем. Имя «Антон» связывало Чехова с Антонием Великим. Неслучайно Чехов и в молодые годы называл себя старцем, монахом, «Иовом под смоковницей», не раз высказывал пожелание уйти в монастырь... Все, что связано с Антонием Великим, в честь которого нарекли будущего писателя (родился 17 января 1860 г.), Антону Чехову было знакомо и интересно. Он прекрасно знал житийный рассказ о святом подвижнике и использовал его в рассказе «Черный монах».
Не является ли «Архиерей» своего рода реинкарнацией нереализованной идеи «Мое имя и я»? Появление персонажа по имени Сисой в рассказе «Архиерей» — знак собственно-чеховского интереса к теме. Имя Сисой, по его христианскому наполнению, предполагает большие способности, особенно в деле помощи страждущим. В реальности часто оказывалось, что между именем и его носителем — страшная пропасть. Вот и чеховский Сисой — просто неприятный старик, который постоянно бурчал «Не ндравится мне это...», таскался по монастырям да гонял чаи.
Вот, как он описан у Чехова: «Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недоволен чем-нибудь, и глаза у него были сердитые, выпуклые, как у рака». Девочка Катя в простоте сообщает ему: «Батюшка, у вас борода зеленая!» Разговор у него прост: «Не ндравится мне это!» Когда Катя уронила очередную чашку, незлобивый (по легенде) «детолюбец» Сисой «плюнул и проговорил сердито:
— Чистое наказание с это девочкой, господи, прости меня грешного!..»
Больного архиерея он врачует водкой с уксусом. Преосвященный Петр, наблюдая его, делает вывод: «тяжелый, вздорный человек».
Что известно о христианском подвижнике Сисое? Как и положено по житийному канону, преподобный особенно настаивал на смирении... У него было «низкое мнение о себе» — считал себя чувственным и жадным, постоянно боролся с этими пороками... Часто забывал о пище, и ученик вынужден был постоянно напоминать о трапезе. Если приходилось поесть раньше времени, так потом долго постился. Старался не пить вина — оно вводит в искушение.
Бог возвышает тех, кто себя унижает. Он даровал преподобному дар чудес. Был такой необыкновенный случай: некий человек с сыном шел к нему за благословлением, и по дороге мальчик умер. Веря в молитву Сисоя, отец пришел с сыном на руках к преподобному — тот благословил их, отец положил сына в келье, словно тот заснул, а сам вышел. Отшельник увидел, что ребенок не движется, велел ему встать и идти к отцу. Мальчик встал и пошел. Отец был вне себя от счастья, а скромный Сисой опечалился, как бы слух об этом не распространился в народе, и велел помалкивать.
Когда сам Сисой умирал, окружавшие его отшельники слышали, как он говорил: «Вот авва Антоний идет ко мне»... Потом он увидел лики пророков, и лицо его стало лучезарным. Потом пришли апостолы, а за ними и ангелы, чтобы принять душу. Он просил не забирать его, пока не покается. Наконец, сам Спаситель явился принять его душу... Умер Сисой в 429 году, спустя 72 года после прихода на гору св. Антония.
Сравним с жизнеописанием того Сисоя — небо и земля! Человек и его имя расподобляются, явно не соотносятся в бытийном смысле. Несоответствие можно читать как упрек нынешнему человеку, а само сопоставление — как оригинальный способ характеристики персонажа вне прямых авторских инвектив. Тут Чехов явно опирается на сотворчество с читателем. Очень интересным показался мне эпизод с мальчиком. Ведь в рассказе Чехова тоже появляется (символически) образ ребенка. Преосвященный Петр во время болезни умалился, мать стала кликать его детским именем, Павлушей. Павел — имя арамейское, означающее — малый. Петр символически обращается в ребенка, умирает, а Сисой беспомощен — просто натирает его свечным салом и уксусом...
А.И. Куприн также прошел мимо житийных параллелей, связанных с именем Сисой. Он писал: «Свои чеховские словечки и эти изумительные по своей сжатости и меткости черточки он брал нередко прямо из жизни. Выражение «не ндравится мне это», перешедшее так быстро из «Архиерея» в обиход широкой публики, было им почерпнуто от одного мрачного бродяги полупьяницы, полупомешанного, полупророка».
Итак, Сисой, с точки зрения соотнесенности имени и личности, предстает примером их полного расподобления. А что же главный герой рассказа — преосвященный Петр? Применительно к Петру тема «Мое имя и я» еще более актуальна: по Евангелию, именно на Петра (по-гречески — камень) была возложена миссия по созданию Христовой церкви. «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою», — сказал Христос (Матфей, 16, 18). Символическое значение имени соотносится с саном героя чеховского рассказа. Как архиерей высокопоставленный член церковной иерархии, он несет ответственность за дела в епархии, за духовное окормление десятков тысяч верующих. Но Петр осознает, что власть стала преградой между ним и простыми людьми. Родная мать боится его и называет «ваше преосвященство». Обязанности, налагаемые на него именем и саном, для него тягостны. Неслучайно происходит смена имен — вместо церковного Петр (камень) появляется Павлуша (маленький). Будьте, как дети, — учил Христос, — и Царствие Небесное будет ваше...
Стремление показать универсальное в частном — несомненно, одна из главных задач автора «Архиерея». Показать в частном универсальное, как мы видим, способно и имя человека. Петр, Сисой, Мария — эти имена несут в себе не локальный бытовой смысл, а отражают универсалии христианской культуры. Благодаря именам частные судьбы героев рассказа обретают бытийное измерение.
В скорбный финал удивительно вплетен мажорный, жизнеутверждающий мотив. Архиерей был очень одиноким и очень не свободным в своем епископском облачении. Но перед смертью, в последнем видении представилось ему, «что он уже простой, обыкновенный человек, идет по полю, быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!»
Чехов уходил из жизни так же быстро, как герой его рассказа.
В рассказе «Невеста» (1903), пьесах «Три сестры» (1901) и «Вишневый сад» (1903) отразились надежды и мучительные искания русского общества в начале нового века. По словам В.В. Вересаева, встречавшегося с Антоном Павловичем в Ялте, «революционное электричество, которым в то время был перезаряжен воздух, встряхнуло и душу Чехова». Предчувствие перемен видно в пьесе «Три сестры». Герои этого произведения понимают, что грубая действительность, обступающая их со всех сторон, не справедлива, противоестественна, и верят, что скоро все переменится. «...Надвигается на всех нас громада, — говорит Тузенбах, — готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25—30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый!»
Спектакль «Три сестры», поставленный в МХТ, был с восторгом встречен зрителями. Пьеса «Три сестры» была удостоена Грибоедовской премии. Особенно отчетливо ожидание новой, справедливой жизни проявилось в рассказе «Невеста». Само его название звучит символически. Уходит из дома, порывая с привычной средой, Надя Шумина; ей невыносима праздная провинциальная жизнь без цели и смысла. Надя уезжает учиться и, возвратившись через год в родной город, убеждается, что поступила правильно: «Казалось, что в городе все давно уже состарилось, отжило и все только ждет не то конца, не то начала чего-то молодого, свежего».
Много времени и труда отняла у Чехова подготовка Полного собрания сочинений. Писателю понадобились средства на постройку ялтинского дома, он был вынужден продать право собственности на свои произведения издателю А.Ф. Марксу сроком на 20 лет. По условиям договора, он должен был в течение шести месяцев предоставить все написанное им с начала литературной деятельности. Чехов часами просиживал за письменным столом, выбирая из старых газет и журналов свои рассказы. О тяжести этой работы он писал В.И. Немировичу-Данченко: «В переписке у меня вообще застой <...> читаю корректуру Марксу... А корректура для Маркса — это каторга; я едва кончил второй том, и если бы знал раньше, что это так не легко, то взял бы с Маркса не 75, а 175 тысяч». Подготовка собрания сочинений продолжалась три года.
В самый тяжелый период жизни страдающий от болезни Чехов создал пьесу «Вишневый сад». Это его лебединая песня. Темой «Вишневого сада» является судьба родины, ее прошлое, ее будущее. Умирает вишневый сад, уходят со сцены разорившиеся хозяева имения — дворяне Раневская и Гаев. На смену приходит капиталист Лопахин. С надеждой заглядывают в будущее романтически настроенные Аня и Петя Трофимов. «Я предчувствую счастье, Аня, — говорит Трофимов, — я уже вижу его... Вот оно, счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Увидят другие!»
Более ста лет пьеса «Вишневый сад» таит загадки, раскрытие которых доставляет истинное наслаждение. Одна из таких загадок — Фирс.
Режиссер А.М. Вилькин назвал его «третьим главным лицом» в своем спектакле. Статья другого режиссера — Камы Гинкаса — называется «Почему у Чехова нет пьесы «Недотепы»»? Ведь именно Фирсу волей автора суждено произнести это слово в финале, перед занавесом. Почему персонажу, занимающему второстепенное место в пьесе Чехова «Вишневый сад», уделяют столько внимания и чеховеды, и деятели театра? Ответ прост: за ним чувствуется нечто, что возбуждает жгучий интерес своей недосказанностью. При внимательном взгляде на Фирса обнаруживается, что его личность не по-лакейски значима в любой системе координат — в сюжете ли, в системе персонажей, даже в символике пьесы.
По мнению авторитетного театроведа Б. Зингермана, композиционное значение роли Фирса первоначально было значительнее. Скрепя сердце Чехов сократил роль по настоянию мхатовцев. В выброшенной сцене Фирс вспоминает, как в молодости два года сидел в тюрьме по ложному обвинению в убийстве. Исследователь уверен, что изъятая сцена Шарлотты и Фирса, которой в первоначальном варианте завершался первый акт, «сама по себе жемчужина чеховского лирического диалога», может быть, «вообще один из лучших чеховских финалов».
«Слуги в чеховской пьесе держатся гораздо серьезнее своих господ, — пишет Зингерман. — Фирс — сама серьезность, наставительная, ворчливая, глубоко вздыхающая». Он же обратил внимание на переклички между образом Фирса и героями Шекспира: «У Раневской и Гаева есть свой Кент — верный Фирс, шут — Епиходов...» «Трогательную чистоту и дряхлость старого мира Фирс воплощает куда <...> основательнее, чем его беспечные господа. Фирс — это как бы и есть король Лир «Вишневого сада», но он не прозрел, ничего не понял, почуял только идущую на него беду. Никто не собирается убивать Фирса или заточать его в темницу — его просто забывают». «Хорошие артисты смерть Лира играют так же, как в Художественном театре играли угасание старого Фирса, патриарха барского дома».
Подытожив наблюдения над образом старика, Б. Зингерман пишет: «Фирс, старый верный слуга, — вот прошлое, существующее в настоящем». Если бы не он и его заключение в заколоченном доме — все разговоры про старое, про крепостничество, которое надо искупать, повисли бы в воздухе. Его забывают — из-за барской небрежности и лакейского равнодушия.
Специальную главу в книге ««Вишневый сад»: жизнь во времени» Фирсу посвятила Э.А. Полоцкая. Она рассмотрела образ Фирса сквозь призму истории его сценического воплощения в России и за рубежом. Фирс — не только последний, но и самый старый из сценических слуг, выходивших в спектаклях на протяжении века. Фирс физически малосилен, глух. Но чувством долга и ответственности он превосходит многих слуг российского литературного дворянства. В пьесе Чехова это — единственный, до конца преданный хранитель дедовских порядков в доме, где порядок, собственно, уже никому не нужен.
Его судьба еще более, чем судьба Раневской, связана с расцветом и гибелью имения. Потеряв вишневый сад, Любовь Андреевна возвращается с новыми надеждами в Париж, а он по роковой случайности остается запертым в проданном доме. Бессменный часовой и труженик, в начале бала (третий акт) он еще держится — вышел к гостям во фраке, с сельтерской водой на нелегком подносе. В финале наступает для него трагический момент, хотя он этого и не осознает. Единственный раз он выходит на авансцену — один на один со зрителем. Уже не по столь любимой им традиции крепостных времен — «при господах», — а сам по себе как личность.
Удар, нанесенный хозяевам известием о продаже сада, Фирс переживает тяжело. Он стоит твердо по ту сторону «баррикады» от Лопахина, он — в стане обреченного дворянства — как член семьи...
Парадоксально, что крепостничество въелось в плоть и кровь «бывшего раба». В 1861 г. он отказался получить вольную, «остался при господах». Именно ему принадлежит фраза о том, что перед несчастьем (т. е. волей) были дурные предзнаменования: «и сова кричала, и самовар гудел бесперечь». Эту фразу специально для Фирса Чехов занес в свою третью записную книжку в период интенсивных размышлений над пьесой — около середины 1902 г. Можно предположить, однако, что в творческое сознание писателя фраза запала четырьмя годами раньше — по получении письма от М.П. Чеховой в ноябре 1898 г. Осенью этого года Мария Павловна с престарелой матерью остались в Мелихове, одни после смерти Павла Егоровича Чехова. Вот что писала сестра Антону Павловичу в Ялту: «...Как настает вечер, нападает тоска и страх. <...> Гудит ли самовар, свистит ли в печи или воет собака — все это производит страх и опасение за будущее...» Все эти приметы нехороших предчувствий отмечены в сборниках народных суеверий. В частности, по распространенному поверью, собака воет к пожару, к покойнику или собственной смерти.
Чтобы успокоить женщин, Антон Павлович не без иронии отвечал: «В Ялте тоже воют собаки, гудят самовары и трубы в печах, но так как я раз в месяц принимаю касторовое масло, то все это на меня не действует».
Но проблема, конечно, серьезнее касторового масла. В своей обычной манере, без перехода, он переводит разговор от иронии к философскому пониманию жизни. Увы, порядок жизни таков, пишет он, что человек не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти... «...Надо быть ко всему готовым и ко всему относиться как к неизбежно необходимому, как это ни грустно». С такой же стоической простотой принял приход смерти и покинутый всеми Фирс. Всю жизнь он следовал чеховскому лозунгу, изложенному в том же письме к сестре: «Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ничего». Превозмогая старческую слабость, он обслуживает гостей на балу: «...без меня тут кто подаст, кто распорядится? Один на весь дом».
Финал пьесы с таким героем знаменателен. Когда из дома все уехали, Фирс выходит на опустевшую сцену в пальто, готовый к поездке в больницу. Он пытается отворить двери — заперто. Убедившись, что выхода нет и что его просто забыли, он произносит прощальные слова и называет себя «недотепой». Потушив свечу в руках, Фирс затихает. Как сказано у Чехова, «лежит неподвижно». Долг исполнен до конца. Процесс разрушения всей прошлой жизни, начавшийся для Фирса еще с «несчастья» 1861 г., в пьесе ознаменован рубкой вишневых деревьев, а для зрителя он предстает завершившимся только со смертью последнего из всех верных слуг в русской литературе.
На особую роль Фирса в символической ткани пьесы также обратили внимание. Возникает неожиданная соотнесенность образа Фирса со звуком лопнувшей струны. П.Н. Долженков в статье «Звук струны мандолины Епиходова» пишет: «Впервые звук раздается во втором действии <...>, когда все главные герои пьесы находятся на сцене <...> Воспринимают они его по-разному. Персонажи дают естественное объяснение происхождению звука: «Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья», — говорит Лопахин. «А может быть, птица какая-нибудь... вроде цапли», — предполагает Гаев. «Или филин...», — поддерживает его Трофимов. Мужчины в раздавшемся звуке не чувствуют ничего необычного, и лишь одна Раневская вздрагивает и восклицает: «Неприятно почему-то»».
При этом никто из персонажей, кроме Фирса, не почувствовал ничего таинственного в звуке, хотя только что герои пьесы говорили на тему отчасти мистическую — о гордом человеке, и Петя Трофимов утверждал: «В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. <...> Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы».
И именно Фирс ощутил таинственное в «звуке лопнувшей струны» и истолковал его значение: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь», — сказал Фирс. Для старого слуги этот звук — предзнаменование, посланное свыше, аналогичное предзнаменованиям, которые предшествовали отмене крепостного права. Фирс полагает, что звук предвещает новое несчастье, каким-то образом связывающееся в его сознании с «несчастьем» предыдущим — отменой крепостного права». Слуга Гаева, — пишет П.Н. Долженков, — был прав в своем восприятии звука: второй раз мы слышим этот звук в самом конце пьесы, когда раздается стук топоров по вишневым деревьям, гибнет вишневый сад и обреченный на смерть Фирс произносит свою последнюю фразу. Символ в этой пьесе предвещал гибель вишневого сада, являющуюся отдаленным следствием отмены крепостного нрава, и смерть Фирса, одного из последних слуг старой крепостнической закваски.
Таинственное предзнаменование — таково значение символа для одного из персонажей пьесы, которое мы, разумеется, принимаем, но этим значением чеховский символ не исчерпывается. Кругозор читателя шире кругозора персонажей, и вторично прозвучавший звук лопнувшей струны в четвертом действии адресован уже только читателям, так как героев пьесы, кроме Фирса, в это время на сцене нет».
Высокое трагедийное звучание роли Фирса, на мой взгляд, вскрывается также благодаря аллюзиям, возникающим при сопоставлении персонажа с «памятью» его имени. Прием «говорящих» фамилий и имен был одним из коренных сатирических и юмористических приемов Чехова. Отсюда — бесчисленная рать откровенно издевательских фамилий вроде Бабэльмандебского, Помоева, Подзатылкина, Замухрышкина, Елдырина... В целях углубления жизненной многомерности, смысловой емкости персонажей Чехов часто «сталкивал» героя с его же именем или фамилией, которые, как известно, обычно имеют некоторую историческую наполненность. Наглядный пример — погрязший в мещанстве доктор Старцев по прозвищу Ионыч: его библейский «праотец» Иона, напротив, был обличителем житейских грехов.
Неожиданный смысл вскрывается и при внимательном прочтении имен персонажей «Вишневого сада». Взять Ермолая Лопахина, предприимчивого дельца из крестьян. Его греческое имя произошло от соединения двух начал: «Гермес» и «народ». Гермес, как известно, покровитель торговли. В данном случае семантика торговли соединена с народным началом: Ермолай — удачливый торговец из народа... Пустышку Гаева зовут «Леонидом»: имя сие означает «подобный льву»... Ироничнее не скажешь!
Никто, кажется, не задавался вопросом о соотношении имени чеховского Фирса с его характером и судьбой. Мысль сия обходила и меня, пока не попался мне на глаза сборник анекдотов XVIII—XIX столетий, изданный в 1990 г. в Москве. Перу известного литератора времен «натуральной школы» В.А. Соллогуба принадлежала смешная и одновременно странная история о князе С. Голицыне.
«Воспоминания» Соллогуба, где напечатан этот исторический анекдот, были знакомы Чехову. Об этом напоминает его письмо Ф. Шехтелю от 12 августа 1887 г., где Антон Павлович рекомендует приятелю, если он «такой же охотник до мемуаров», как и Чехов, почитать Соллогуба. Тогда у Суворина вышло отдельное издание мемуаров «Воспоминания гр. Соллогуба», до того публиковавшихся в суворинском же «Историческом вестнике» (1886, кн. 1—6).
Вот эта история: «Князь Сергей Голицын, известный под именем Фирс, играл замечательную роль в тогдашней петербургской молодежи. Роста и сложения атлетического, веселости неистощимой, куплетист, певец, рассказчик, балагур, — куда он только ни являлся, начинался смех, и он становился душою общества, причем постоянное дергание его лица придавало его физиономии особый комизм. Про свое прозвище Фирсом он рассказывал следующий анекдот. В Петербурге жило в старые годы богатое и уважаемое семейство графа Чернышева. Единственный сын служил в гвардии, как весь цвет тогдашней петербургской молодежи, но имел впоследствии несчастие увлечься в заговор 14 декабря и был сослан в Сибирь. В то время, о котором говорится, он был еще в числе самых завидных женихов, а сестры его, молодые девушки, пленяли всех красотою, умом, любезностью и некоторою оригинальностью. Дом славился аристократическим радушием и гостеприимством. Голицына принимали там с большим удовольствием — как и везде, впрочем, — и только он являлся, начинались шутки и оживление.
— Ну-с, однажды, вообразите, — рассказывал он впоследствии, — mon sher, — причем ударял всегда на слове шоп, — приезжаю я однажды к Чернышевым. Вхожу. Графинюшки бегут ко мне навстречу: «Здравствуйте, Фирс! Как здоровье ваше, Фирс! Что это вы, Фирс, так давно не были у нас? Где это вы, Фирс, пропадали?» Чего? А?.. Как вам покажется, mon sher, — и лицо его дергало к правому плечу. — Я до смерти перепугался. «Помилуйте, — говорю, — что это за прозвание?.. К чему? Оно мне останется. Вы меня шутом делаете. Я офицер, молодой человек, хочу карьеру сделать, хочу жениться и — вдруг Фирс». А барышни смеются: «Все это правда, да вы не виноваты, что вы Фирс». — «Не хочу я быть Фирсом. Я пойду жаловаться графине». — «Ступайте к маменьке, и она вам скажет, что вы Фирс». — «Чего?..» Что бишь я говорил... Да! Ну, mon sher, иду к графине. «Не погубите молодого человека... Вот как дело». — «Знаю, — говорит она, — дочери мне говорили, но они правы. Вы действительно Фирс». Фу-ты, Боже мой! Нечего делать, иду к графу. Он — мужчина, человек опытный. «Ваше Сиятельство, извините, что я позволяю себе вас беспокоить. На меня навязывают кличку, которая может расстроить мое положение на службе и в свете». — «Слышал, — отвечает мне серьезно граф. — Это обстоятельство весьма неприятно — я об нем много думал. Ну что же тут прикажете делать, любезный князь! Вы сами в том виноваты, что вы действительно Фирс». А! Каково, mon sher? Я опять бегу к графинюшкам. «Да, ради Бога, растолкуйте, наконец, что же это все значит?..» А они смеются и приносят книгу, о которой я никогда и не слыхивал: «Толкователь имен». «Читайте сами, что обозначает имя Фирс». Читаю... Фирс — человек рассеянный и в беспорядок приводящий.
Меня, как громом, всего обдало. Покаялся. Действительно, я Фирс. Есть Голицын-рябчик, других Голицыных называют куликами. Я буду Голицын-Фирс. Так прозвание и осталось. Только, mon sher, вот что скверно. Делал я турецкую кампанию (он служил сперва в гвардейской конной артиллерии, а потом адъютантом), вел себя хорошо, получал кресты, а смотрю — что бишь я говорил? — да, на службе мне не везет. Всем чины, всем повышения, всем места, а меня все мимо, все мимо. А? Приятно, mon sher? Жду-жду... все ничего. Одно попрошу — откажут. Другое попрошу — откажут.
Граф Бенкендорф был, однако, со мною всегда любезен. Я решился с ним объясниться. Как-то на бале вышел случай. «Смею спросить, Ваше Сиятельство, отчего такая опала?..» На этот раз граф отвечал мне сухо французскою пословицею: «Как постель постелешь, так и спать ложись». — «Какая постель — не понимаю...» — «Нет, извините, очень хорошо понимаете». Затем граф нагнулся к моему уху и сказал строго: «Зачем вы Фирс?» А! Чего, mon sher? Зачем я Фирс? «Ваше Сиятельство, да это шутка... Книга... Толкователь». — «Вы в книгу и взгляните... в календарь...» и повернулся ко мне спиной. Какой календарь, mon sher?.. Я бегом домой. Человек встречает. «Ваше Сиятельство, письмо!» — «Подай календарь». — «Гости были...» — «Календарь!..» — «Завтра вы дежурный». — «Календарь, календарь, говорят тебе, календарь!» Подали календарь. Я начинаю искать имя Фирса. Смотрю — январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь. Нет... Декабрь, 1 — нет, 5 — нет, 10 — нет, 12, 13, 14 — книга повалилась на пол. 14 декабря празднуется Фирс. Mon sher, пропал человек. Жениться-то я женился, а служить более не посмел: вышел в отставку».
Итак: прозвище «Фирс» (рассеянный, в беспорядок приводящий) пристало к Сергею Голицину вследствие его разбросанного характера. Затем прозвище стало определять его карьеру и отношения с людьми, поскольку привязало Голицина к устрашающей для российского дворянства дате 14 декабря — дню выступления декабристов на Сенатской площади. Так балабол, шутник, проказник превратился в лицо, на котором лежит отсвет декабрьской трагедии.
Поразительно, но в свете голицинской истории любимое словечко Фирса — «недотепа» — непосредственно связано с его именем. Мы уже давно употребляем чеховское «недотепа» широко, на равных правах с литературными словами, несмотря на указание в словарях: «прост.» или «разг.». Откуда это слово пришло к Чехову? У создателя «Вишневого сада», если бы он обратился к словарю Даля, был широкий выбор: «недомыка» (простофиля, несмышленный, простоватый человек); «недоук» (местн.) — недоученный <...>, не выучившийся чему-нибудь основательно. Есть созвучное чеховскому варианту: «недотяп». Но Чехов не воспользовался ни одним из этих слов, а его «недотепа» оказался гораздо богаче каждого из них. В русских диалектологических справочниках его тоже не оказалось. В пятом томе «Словника українськой мови» (Киев, 1974) в переводе на русский читаем: «Недотепа — 1. Человек, который не может сделать, осуществить и т. д. что-нибудь с надлежащим умением; неумейка. 2. Умственно ограниченный, тупой, дурак».
Это слово могло запомниться Чехову с детства: вторжение южнорусской и украинской лексики — обычное явление в языке таганрожцев. Мог Чехов обратить внимание на него и в общении с украинцами в Сумах, где жил весной и летом 1888—1889 гг. Ясно, что единственное в письмах Чехова применение прозвища «недотепа» к флейтисту А.И. Иваненко, который был родом из Сум, и увлек Чехова идеей снять там дачу, неслучайно. Опираясь на украинизм, Чехов освободил заинтересовавший его психологический тип от грубой тупости («дурень», «дурак» — так не назовешь даже Епиходова, не говоря о других «недотепах» у Чехова).
Любопытно, что в русскоязычной среде Антон Павлович выступал как знаток украинской речи. К примеру, когда О. Васильева при переводе рассказа «Егерь» на английский встала в тупик перед словом «латанный», Чехов отвечал ей, что это не русское, а «скорее южно-русское слово». Ей же он растолковывал смысл выражения «Глитай абож паук» (прозвище, которым Коваленко наградил Беликова в рассказе «Человек в футляре»): «глитай» — то же, что и паук, но в переносном смысле употребляется как «мироед».
Надо сказать, что слово «недотепа» не раз оказывалось в сфере размышлений писателя. К примеру, в первой записной книжке присутствует фамилия «Варвары Недотепиной», которую комментаторы Полного собрания сочинений и писем отнесли к приемной дочери Раневской Варваре. На мой взгляд, фамилию можно отнести скорее к разряду подбираемых Чеховым говорящих фамилий «для водевиля». Есть тут и «картинка с кладбища»: «Недотепа <...> На кресте его кто-то написал: «Здесь лежит недотепа»». Можно предположить, что словечко это появилось не просто по случаю: оно находилось в поле творческого зрения писателя. Не случайно оно было применено Чеховым для характеристики целого поколения молодежи: «Вот и вышли такими... недотепами... — сказал Чехов А. Сереброву (Тихонову) о студентах своего поколения, — смакуя меткое слово, ставшее <...> таким знаменитым».
О времени появления слова в записной книжке можно судить по близко расположенной записи: «12 сентября 1901 г. был у Льва Толстого». Известно, что Чехов навестил больного Толстого в имении Гаспра, на Южном берегу Крыма.
Э. Полоцкая находит человеческие свойства, характеризуемые словом «недотепа», у широкого круга героев «Вишневого сада». По-своему и Епиходов — недотепа («двадцать два несчастья»), и Дуняша — недотепа, и ее обидчик Яша — недотепа; есть что-то «недотепинское» в Гаеве; Петю Трофимова недотепой называет Раневская; где-то и Шарлотта недотепа, и Симеонов-Пищик... Сам Фирс, некстати заболевший к концу пьесы, недотепой величает и себя. «Недотепа, — пишет Э. Полоцкая, — как бумеранг возвращается к нему и играет роль самооценки».
«Образ недотепы, нескладехи, которого только фортуна и может иногда вывести на путь удачи, <...> придает ему в пьесе значение памятника всей уходящей жизни», — делает вывод Э. Полоцкая. Более того, образ недотепы, по ее мнению, в известном смысле конкурирует с образом вишневого сада как «олицетворения природы и всей России».
Что мы имеем при сопоставлении значения имени Фирс со словом «недотепа»? В сущности, они обозначают одно и то же явление: неумение что-либо делать правильно... Фирс — значит недотепа... Вероятно, Фирс понимал или догадывался о характере своего имени: всю жизнь он пытался перебороть, опровергнуть его негативный ореол. Первый раз он по-настоящему почувствовал в себе недотепу, когда совершенно ни за что просидел два года в тюрьме. Он стал твердым приверженцем и социального порядка (крепостничества), и порядка в доме, где слуги должны неукоснительно слушать хозяев, и придерживается правил поведения господ, которые должны соответствовать своему социальному статусу. Иначе — непременная характеристика: «недотепа». Но, по злой иронии судьбы, недотепа проснулся в Фирсе именно в финале пьесы и привел его к смерти...
Однако это далеко не все. А. Вилькин упоминает о том, что «его судьба отдаленно, чувством верности, созвучна житию мученика Фирса, претерпевшего ужасные страдания, но не отрекшегося от Христа». Об этом стоит также поговорить. В книжном шкафу на Белой даче в Ялте хранятся 12 томов «Великих Миней Четьих» — это наиболее полный свод христианских житийных историй. После смерти отца книгами пользовался Антон Павлович, который свободно читал по-старославянски.
Интересные ассоциации навевает сопоставление имени старого слуги с именем христианского мученика Фирса, который вместе с другими первохристианами стал жертвой преследований игемона города Кесарии. Об этом А.П. Чехов мог прочитать в декабрьской книге «Миней Четьих», принадлежавшей П.Е. Чехову и после его кончины перешедшей в личную библиотеку писателя. Книга вышла в Москве в 1897 г. В попытках заставить Фирса отречься от Христа ему выкололи глаза, выбили зубы, пытали расплавленным свинцом, бросали в ров с дикими зверями, раздирали тело железными крючьями, опускали в котел с кипящей водой... Хотели утопить в море, но «светлые мужи» (ангелы) вывели его на сушу. А. Вилькин прав: в твердой приверженности житийного Фирса вере при желании можно увидеть основу твердых крепостнических убеждений старого слуги.
«Эти умники все такие глупые», — говорит о персонажах «Вишневого сада» Шарлотта. Оксюморон очень точно объясняет противоречивость характеров персонажей комедии. Фирс — вроде бы весь в прошлом, весь в серой пыли ушедшей эпохи, — а какова внутренняя парадоксальность образа, которая вскрывается благодаря нагрузке его редкостного имени Фирс! По его имени можно даже узнать, что родился он 14 декабря, еще до декабристского восстания, — а вот по натуре он не революционер, не бунтарь против крепостничества, а совсем напротив... Кстати, привязка имени к декабрьскому восстанию в какой-то мере определила «неудобность» и малоупотребительность имени Фирс: никому же хотелось напоминать об этой запретной дате...
По сути, благодаря образу Фирса в единую цепь связаны судьбоносные события века девятнадцатого и начала века двадцатого: и восстание декабристов, и отмена крепостного права, и грядущая гибель дворянства как станового хребта имперской России.
«Вишневый сад» в сознании автора <...> ориентирован на театральную традицию комедии, водевиля и фарса», — отмечал Б. Зингерман. Это, разумеется, справедливо в драматической, театральной части. Если говорить о литературной традиции, то тут рамки возможных ассоциативных связей резко расширяются. Проступают и житийная литература о святых грешницах, и пьесы А.Н. Островского, и романы С. Терпигорева (Атавы), и даже анекдот из воспоминаний В. Соллогуба. Прав В.Б. Катаев, утверждая, что «Чехов не столько создавал новые типы, сколько осложнял прежние, созданные его предшественниками». Однако, внося обертоны в прежние типы, Чехов выворачивал их наизнанку, создавая, по сути, на старом фундаменте совершенно новое литературное и сценическое качество. Парадоксально, но Фирс означает — недотепа...
Почему чеховский лакей из усадьбы Раневских-Гаевых получил это редкое имя? Если, к примеру, «Иванов» у писателя не счесть (более 40 персонажей!), то Фирс числится один единственный и демонстрирует качества, прямо противоположные рассеянности: на нем держится порядок в полузаброшенном имении, он опекает непутевого Леонида Гаева, который так и остался взрослым ребенком: то штаны не те наденет, то верхнее платье не по погоде. Казалось бы, логичнее это имя прилепить к Гаеву или к конторщику Епиходову, которого так и прозвали — «двадцать два несчастья». Ан нет, именем этим награжден старый и обстоятельный служака крепостных времен, о которых юному Чехову рассказывала еще полтавская помещица О.М. Дросси, мать чеховского однокашника по таганрогской гимназии. Такие типажи Чехов мог наблюдать и во время своих поездок в южно-русские степи, и в имении Линтваревых на Сумщине. Добавлю, что в парадоксальной «привязанности» бывшего раба к крепостничеству — нечто от деда писателя Егора Михайловича Чехова. «Ярый крепостник» — так охарактеризовал деда, выкупившего семью из рабства еще в 1841 г.
Конечно, чеховский Фирс — не слепок, а художественное обобщение, демонстрирующее распад человеческих коммуникаций эпохи заката старой дворянской, помещичьей России. Не случайно Фирс постоянно отвечает невпопад, вызывая смех и издевки: он не просто глух, он глух ко всему, что несет жизнь. Если сложить его реплики, то они превращаются в единый монолог о прошлой жизни, которая никому не интересна.
Лишь в финале, когда Фирса забывают в заколоченном доме умирать в одиночестве, становится очевидной глубокая, трагическая ирония автора. Имя Фирс (рассеянный) сыграло со стариком злую шутку: именно его, скрупулезного ревнителя порядка, «забывают по рассеянности», вследствие беспорядка, царящего в доме. Увы, такова абсурдная логика жизни.
А.П. Чехов на балконе Белой дачи. Фотография 1903 г.
Прототипы героев рассказа А.П. Чехова «Архиерей»: епископ Михаил Грибановский с матерью. Фотография 1880-х гг.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |