1
Что такое была лавка, в которой должен был проводить многие часы будущий писатель в годы самого живого, глубокого восприятия впечатлений?
В лавку заходили жены местных чиновников, сами чиновники, учителя, приказчики, проезжие чумаки, полицейские, мелкие маклеры, монахи, драгили (ломовые извозчики), рыбаки, сапожники, конюхи, кухарки — вообще прислуга, которую хозяева посылали за всякой мелочью, вроде той озябшей девки, которая все время забегает в магазин чеховского героя («История одного торгового предприятия»).
Лавка в провинции — это всегда своеобразный клуб, куда приходят узнать новости, поговорить. Заведение Павла Егоровича играло эту роль тем более успешно, что выполняло еще и функции «ренскового погреба», где всегда можно было выпить рюмку водки или стакан сантуринского. Антон видел длинную вереницу проходящих мимо него лиц всех сословий, общественных групп и профессий в той обстановке, где они, не стесняясь, могли обсудить свои профессиональные и прочие дела. Они говорили.
Таганрог был разноязык. И сама русская речь в нем была пестра, многодиалектна: в ней причудливо сочетались черты южновеликорусских говоров, украинизмы, варваризмы, имеющие истоком самые неожиданные языки.
Чехов не слышал той образцовой русской речи, которую с младенчества впитывали Тургенев, Толстой, Лесков, Бунин. От многих местных речевых влияний он потом должен был освобождаться. Но необработанная и красочная речевая лавина была постоянным источником выражений, речевых ситуаций, слов профессиональных языков.
Кухарка требует селедки на две копейки, поваренок «на копейку лаврового листа и перца пополам», горничная пришла купить пуговиц, чиновник — вексельной бумаги, гимназист — перочинный ножик... Герой упоминавшегося рассказа «История одного торгового предприятия» открыл книжный магазин, но потом стал продавать в нем карандаши, перья, ученические тетрадки, а затем кукол, барабаны, мячи, потом гигиенические кальсоны для детей, соски, а также лампы, велосипеды, гитары и кончил тем, что «торгует посудой, табаком, дегтем, мылом, бубликами, красным, галантерейным товаром, ружьями, кожами и окороками». Быть может, Чехов знал аналогичную реальную историю, случившуюся в Таганроге: «Вскоре один из книжных магазинов присоединил к книжному делу контору поручений, ссуду денег под залог легких вещей, продажу чая и косметиков и т. п., желая поддержать книжную торговлю» («Петербургская газета», 1874, 13 января). «Здесь, в провинции, нельзя узко специализироваться», — размышляет герой чеховского рассказа.
Павел Егорович и не специализировался. В его лавке было все.
Здесь продавалось масло деревянное и конопляное, крахмал, каперсы, фисташки, рыба простая (тарань, вяленая) и красная, балыки, сардины, оливки, орехи грецкие, чернильные и мускатные, сарачинское пшено (рис), горох. Мешки с мукой стояли рядом с сельдяными бочонками, с цыбиками чаю мирно соседствовали мыло и нашатырь, вакса располагалась рядом с помадой, рахат-лукум — с табаком анатолийским, бессарабским тертым, крошеным и в листах, камфора и касторка — с кофе аравийским в зернах. Тут можно было купить сургуч, александрийский лист, пуговицы, сандал, фитили, пучки свиной щетины, квасцы, марену, семибратнюю кровь (нерастворимый коралл), трут, имбирь и много чего еще. «Инбиря 2 золотника, калгана 1½ зол., острой водки 1 зол., семибратней крови 5 зол.» («Из дневника помощника бухгалтера»).
Это был вернисаж реалий, каталог названий, речений, обширнейший предметно-наглядный лексикон.
Иногда в лавку заходил представитель санитарной комиссии и, получив свои два двугривенных, уходил, оставив печатные «Санитарные правила». Согласно таковым разрешалось продавать исключительно: «Муку картофельную чистую, ни с чем не смешанную, не затхлую и без хрусту: крупу овсяную, ячную, смоленскую — сухую, чистую, без мучнистых частей, без сору; рис персидский свежий, просвечивающий, мучнистый и без песку; горох крупный, белый, сухой, пополам не разбитый; масло коровье не горькое, чтоб не пахло салом; масло подсолнечное, кунжутное, конопляное, маковое и ореховое хорошо отстоянное, не прогорклое, без поддонки».
На углу прилавка всегда лежал «Азовский вестник» вверх четвертой страницей — с объявлениями. Почти ежедневно в нем можно было прочесть, что «по причине окончательного прекращения торговли» распродаются обои, бордюры и багет, сигары гаванские и рижские, платки батистовые, вуали, тюль, галстухи, стулья венские, мельхиоровые вазы для блинов, американские швейные машины фабрик Вильсона и Виллера, а также Зингера и Гове, петролеум настоящий очищенный в жестянках...
Или — о поступивших в продажу настоящих английских, французских и польских сукнах, трико, драпо, фланели, баржета, фая, сисильена, о том, что есть в большом выборе французский перкаль, коломенко, разноцветный репс, сарпинки полушелковые, поплин гладкий и экосе, парусина и равендук, полотно настоящее биелефельдское, что объявляется необыкновенно дешевая распродажа, где вниманию гг. покупателей предлагаются тканевые одеялы, одеялы касторовые и байковые, пикейные покрывала, персидские ковровые шали, бомазей, кошениль и проч.
«— Есть ленты с пико, атаман с атласом и атлас с муаром! <...> Ориенталь, британские, валенсьен, кроше, торшон — это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре — это шелковые... <...> Испанские, рококо, сутажет, камбре... Чулки фильдекосовые, бумажные, шелковые...» («Полинька», 1887).
Невольник-сиделец лавки с вошедшей в русскую литературу вывеской «Чай, сахар, кофе, мыло, колбаса и другие колониальные товары» в детстве был обречен на постоянное принудительное наблюдательство.
2
Столь же насильственно мальчик Чехов был окунаем и в стихию церковнославянского языка — обязательным посещением вечерни и заутрени (сначала — с нянькою), слушанием акафистов дома, ежедневным чтением евангелия и псалтири, пением в церковном хоре. Но — чудное дело! — когда в гимназии Антон начал изучать закон божий, этот предмет стал любимейшим, а сам Чехов — одним из любимцев законоучителя Ф.П. Покровского, обессмертившего себя придуманным своему ученику прозвищем «Чехонте».
Протоиерей Федор Платонович Покровский вышел младшим кандидатом из Киевской духовной академии в 1857 г. и вскоре получил место настоятеля Таганрогского собора, а в 1865 г. был назначен законоучителем в Таганрогскую первую мужскую гимназию. В академии он получил широкую философскую подготовку и любил в разговоре щегольнуть именами философов не только духовных. У него был прекрасный низкий баритон (в юности он готовился к карьере оперного певца), и на его службы в соборе стекался весь город. Во время русско-турецкой войны он занимался сбором пожертвований среди прихожан на санитарные нужды, за что получил знак общества Красного Креста и благодарность (в подобных же сборах отличились дядя Чехова Митрофан Егорович и о. В. Бандаков, о котором Чехов напишет потом некролог), а впоследствии (не без участия Чехова) был представлен к болгарскому ордену.
С местным духовенством Покровский постоянно конфликтовал, на него писали доносы, одно время его даже отстранили от служб в соборе. Был он человеком, не чуждым мирских и литературных интересов. На уроках священной истории он говорил о Гете, Шекспире, Пушкине, Лермонтове, от него впервые гимназисты слышали имена некоторых современных писателей. На отпевании Н.В. Кукольника он произнес большую речь, в которой излагал литературную биографию покойного. Недогматически настроенный, он не любил Павла Егорыча за религиозный формализм.
Был Покровский большим любителем разного рода речевой игры. Прозвище он дал не только Чехову. Приятель Антона, Андрей Дросси, звался у него «Дросос», были переименованы и многие другие гимназисты. Через много лет, прося Чехова прислать свои сочинения, Покровский написал: «Поброунсекарствуйте старику», окаламбурив имя Броун-Секара, изобретателя широко рекламируемой тогда омолаживающей жидкости. Покровский был носителем давней бурсацко-семинарской традиции — словесной игры с церковнославянизмами, использования их богатейшей красочной палитры и выразительных словообразовательных моделей для разного рода образных и юмористических целей (употребление церковнославянизмов для создания сатирической экспрессии — одна из заметнейших черт стиля М.Е. Салтыкова-Щедрина, особенно любимого и часто цитируемого на уроках Покровским).
Эту традицию живо впитывали братья Чеховы (разумеется, воспринять ее мог лишь тот, кто свободно ориентировался в церковных текстах). Она очень сильно чувствуется в письмах Александра Павловича, начиная с обращений: «Велемудрый Антоние!», «Глубокопочтенный и достопоклоняемый братец наш Антон Павлович!», «Толстобрюхий отче Антоние. Да возвеличит господь чрево твое до величины осьмиведерного бочонка и да даст тебе велий живот и добрый».
В этом стиле в его письмах выдержаны целые сценки, рисующие жизнь семьи в первые годы жизни в Москве: «Часто по вечерам собираются Чоховы обоего пола <...>, воодружают на столе неисчислимое (даже для математика) количество бутылей и зачинают систематическое осушение оных. Осушение сначала идет тихо, степенно и благовоспитанно. По мере же промачивания гортаней голоса очищаются и ярые любители согласного пения начинают вельми козлогласовать <...>. И все идет согласно и чинно, услаждая друг друга и по временам лобызаясь в заслюненные от сладости уста. Иногда же некто, дирижировавший во дворце (Павел Егорыч. — А.Ч.), тщится придать концерту еще вящую сладость, помавает десницею семо и овамо, внушительно поя «Достойно» на ухо поющему «Лучинушку». Жены же благочестия исполняются и, откинув ежедневные суетные помышления, беседуют о возвышенных материях, как то: о лифах, турнюрах и т. п. Долго таковая беседа продолжается дондеже ризы не положатся вместе с облаченными в них...» (март 1877).
Такие письма Антон Чехов получал, когда едва начинал пробовать перо. К этому стилю, макаронически перемешивающему церковнославянизмы со словами самыми современными и копирующему мелодику библейской речи, близки многие места из рассказов раннего Чехова: «Взгляни, русская земля, на пишущих сынов твоих и устыдися! Где вы, истинные писатели, публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще гласности? <...> Доктор сквернословия есмь и в древности по сему предмету неоднократно в трактирах диссертации защищал да на диспутах разнородных прощелыг побеждал <...> А что я, други мои, потерпел в то время, так одному только богу Саваофу известно... <...> Страдал и мучился за идеи и мысли свои; за поползновение к труду благородному мучения принимал» («Корреспондент», 1882).
Юмористическое, сатирическое использование церковнославянизмов — это был лишь первый по времени и глубине их пласт. Влияние на Чехова этой речевой традиции было долговременнее и многоохватнее. Глубоко заметил биограф Чехова А. Измайлов: «Тяготение отца к церкви и к «божественной» книге, семейные чтения из Четьи Минеи нечувствительно держали А.П. в общении с чудесным старым языком, не позволяли ему забыть его и разминуться с ним, как случается с огромным большинством русской интеллигенции, создавали в нем то чуткое ощущение простого исконнорусского слова, которое неизбежно вызывало антипатию ко всякой наносной иностранщине <...> В его книгах можно найти сотни доказательств того, как в ощущении простоты, красоты и, скажем, родовитости слова, исконной его принадлежности к русскому языку, его выручало обращение к корням языка житий, прологов и богослужения, как отсюда иногда он заимствовал благородный и чуждый изысканности пафос».
«— Древо светлоплодовитое... древо благосеннолиственное <...> «Светоподательна светильника сущим...» — сказано в акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподательна! Слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем! Кроме плавности и велеречия <...> нужно еще, чтоб каждая строчка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание так нужно составить, чтоб оно было гладенько и для уха вольготней...» («Святою ночью», 1886).
Проза Чехова необычайно тонко мелодически организована, иногда почти по законам поэтической речи. Одною из самых заметных мелодических фигур его синтаксиса является своеобразная трехчленная фраза, создающая настроение особого лиризма: «В каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем» («Ионыч», 1898). Один из самых тонких исследователей Чехова, А.Б. Дерман, полагал, что строй этих фраз отдаленно напоминает читателю «строй наиболее печальных мест из церковных молитв <...>: «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание» <...> Чехов как никто из русских писателей знал церковную службу; соответственные детские ассоциации печального и трогательного звучания могли бессознательно привести его к указанному ритму <...> Но возможно и даже более естественно предположить, что он вполне сознательно заимствовал этот, сам по себе очень музыкальный ритм из церковных мотивов».
Среди проповедников, которых приходилось слушать в детстве Чехову, был настоятель таганрогской Архангело-Михайловской церкви В.А. Бандаков — в его изданных в 1877 г. проповедях есть «Поучение по случаю всенощного бдения, совершенного в доме Чехова». Проповеди его были не совсем обычны. Об их авторе Чехов потом напишет: «Обладая по природе своей крупным публицистическим талантом, в высшей степени разнообразным, он редко останавливался на отвлеченных богословских темах, предпочитая им вопросы дня и насущные потребности того города и края, в котором он жил и работал; неурожаи, повальные болезни, солдатский набор, открытие нового клуба — ничто не ускользало от его внимания <...> Он не боялся говорить правду и говорил ее открыто, без обиняков; люди же не любят, когда им говорят правду, и потому покойный пострадал в своей жизни немало» («В.А. Бандаков. Некролог», 1890).
Город имел и третий лик — степной, морской. Не морской торговый, но морской солнечный, песчаный. Он стоял на берегу теплого залива, а прямо за шлагбаумом начиналась степь.
В гавани ловили рыбу на удочки. Павел Егорович к такому занятию относился терпимо — это была «маленькая польза». Антон смастерил поплавки-человечки: когда рыба клевала, человечек погружался и подымал руки кверху. Бычков ловили сотнями. Столько было не нужно, они портились, но остановиться было невозможно. «Плескание» и лежанье на песке Павел Егорович не одобрял, но все же ходили и просто купаться, заплывали далеко, ныряли; бросившись в воду с разбега, Антон рассек себе о камень лоб. (Шрам на лбу слева потом внесут в качестве особой приметы в его паспорт.) Когда Чехов возвращался с Сахалина Индийским океаном, он придумал себе развлеченье: нырял с носа парохода на полном ходу и хватался за конец, кинутый с кормы.
С моря возвращаться приходилось рано; пока проходили Банный спуск, снова становилось жарко. Копейка, чтобы купить «сахарного» мороженого у мороженщика Григория, бывала редко у кого.
Но зато когда у братьев появились свои деньги — от продажи птиц, от репетиторства, — они стали постоянными клиентами мороженщика.
Попав через семь лет снова в Таганрог, Александр Чехов напишет брату: «Видел мороженщика Григория. Он узнал меня и осклабился с фразою: «Господин Ч-е-ехов!» Я купил у него мороженого, заплатив впятеро, но не ел из предосторожности».
Зимой Таганрогский залив был неприветлив, подледный лов рыбы опасен. Сбивались в артели, ловили огромными неводами — до 300 сажен длины, влекомыми подо льдом (попадались белуги до 90 пудов весом). Ловили и в одиночку. Все время рассказывали, как провалился под лед то местный мещанин, то двое каких-то пришлых, то лошадь. Когда вдруг начинался ураганный ветер, в метели, на льду, в десятках километров от берега замерзали целыми артелями. Иногда ветер взламывал лед и отрезал рыбаков от берега.
Один из таких случаев запомнился братьям. Александр Чехов описал его в рассказе «Ночной трезвон», сохранив, как обычно, в точности все реалии (приморский город, семь церквей, сорок два рыбака и т. п.). Антон Чехов тоже использовал впечатления этих дней — в рассказе «В рождественскую ночь» (1883).
Летом от задов кладбища уже шли засеянные поля; обходя другое, еврейское кладбище, они тянулись до самого горизонта. Петровская роща, чаще называемая Дубками, тоже была окружена хлебами. Дальше начиналась степь.
За городом было множество балок — Воловья, Большая и Малая Черепахи, Кагатов овраг. Весною они превращались в бурные речки.
В степи стояли курганы; больших, впрочем, не было — самый высокий, по измерениям местных естествоиспытателей, составлял 25 футов. Но и с них обзор получался хороший: степь лежала ровная.
Это была пригородная, домашняя степь. Настоящая степь начиналась дальше, верстах в сорока от Таганрога; ее Антон видел, когда уезжал с братьями на лето в деревню Княжую к деду, управляющему имением графини Платовой. До деревни было шестьдесят верст; на волах ехали с ночевкой; спали под звездами.
Заезжали в село Криничку, ловили бреднем рыбу; больше попадались раки, что тоже было недурно, — трудно было только выпутывать клешни и раковые шейки из ячей.
Княжая являла собою обветшавшую барскую усадьбу с большим садом, спускавшимся к реке, и огромным пустующим барским домом; в этом доме и селили братьев.
Начинались другие впечатления. Дед считал, что все его занятия очень интересны — и брал с собою кого-нибудь из внуков в свои объезды на беговых дрожках полей, огородов, где каждые два-три дня сменялись поденные рабочие из самых разных губерний. Обедали с ними, слушали их рассказы. Объезжали тока, где уже вовсю шла молотьба.
Сторонним наблюдателем, впрочем, Чехову не удавалось быть и здесь. «В детстве, живя у дедушки в имении гр. Платова, — вспоминал он, — я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипенье и басовой, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек — все это вре́залось в мою память, как «Отче наш». Может, потому и врезалось, — как лавка, как церковные службы, — что это было наблюдательство работника, участника?
Два лета — после шестого и после седьмого класса — Чехов провел на хуторе у родителей ученика, которого он репетировал, — Пети Кравцова. Это был уединенный, «печенежский» хутор, «аул полудиких народов». Стены дома были увешаны ружьями и пистолетами, все окна были заставлены жестянками с порохом и мешочками с дробью. Мальчиков будили выстрелы — хозяин бил из ружья в ворон, сорок, воробьев, которые могли бы нанести вред хозяйству. Пальба шла непрерывная — даже если нужны были курица или гусь к обеду, в них стреляли. Охотились, конечно, не только на ворон и кур; вокруг было много болотной дичи, дроф, бекасов. Не научиться стрелять, живя здесь, было невозможно. Выучился Антон и ездить верхом — можно было брать любую из пасущихся вокруг хутора стреноженных лошадей и, распутав, скакать без седла куда угодно.
Приехав в родные места уже известным писателем, Чехов говорил: «Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-Могилу <...>, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень милый и ценный, никому не нужен». Но все это оказалось нужным ему самому, и не только как «материал» — это вошло в структуру его личности.
Природа для Чехова — часть его существования. Времена года — важные этапы жизни. Любая перемена погоды — явление, равноценное с литературными, общественными делами. О дожде, снеге он упоминает в письмах в одном ряду с ними. Прилет птиц — крупнейшее событие, он пишет о нем Суворину в марте 1891 г. вместе с сообщением о работе над «Дуэлью». С вниманием и волнением вглядывается он в природу во время сибирского путешествия и с восторгом сообщает в письмах к нескольким корреспондентам, что целый месяц видел солнце от восхода до заката.
Всем этим он обязан своему степному детству. Свою связанность с природой он всю жизнь ощущал очень остро; его настроение барометрически реагировало на погодные изменения. В своих рассказах он показал глубокое влияние состояния природы на психику человека. Человек «оприрожен», природа — очеловечена. Деревья, цветы, облака, собаки, волки чувствуют и думают, как люди («Агафья», «Каштанка», «Белолобый», «Страх»). Они огорчаются, радуются, волнуются, грустят. В рассказе «Красавица» лошади, «не понимая, зачем это заставляют их кружить на одном месте и мять пшеничную солому, бегали неохотно, точно через силу, и обиженно помахивая хвостами». Волчиха из «Белолобого» — домашнее, понятное чадолюбивое существо, не любит шума, страдает головными болями: «Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она вздрагивала от малейшего шума и все думала о том, как бы дома без нее кто не обидел волчат <...> Ее мучил голод, голова разболелась от собачьего лая...»
Среди ранних вещей Чехова есть очерк «На волчьей садке» (1882) — о травле привезенных волков на Ходынском поле. «Волк <...> осматривается... Нет спасения! А ему так жить хочется! Хочется жить так же сильно, как и тем, которые сидят на галерее, слушают его скрежет зубовный и глядят на кровь». В чеховское время так не писал никто. «Говорят, что теперь девятнадцатое столетие. Не верьте, читатель. В среду, шестого января, в европейском и даже столичном городе Москве <...> сидели люди и наслаждались зрелищем». Что это нам напоминает? Конечно же: «Седьмого июля 1857 г. в Люцерне перед отелем Швейцергофом <...> около ста человек слушали его...» (Л. Толстой. «Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн»).
Толстой пишет об унижении, которому подвергся в цивилизованной Европе, на глазах у всех, человек. Для Чехова столь же важным в нравственном смысле оказывается бесчеловечное отношение к животным.
О природе и животных писали многие. Сочинения Аксакова, Пришвина останутся навсегда — в будущем, быть может, они предстанут как описание прекрасного облика прежней планеты и удивительных животных, которых уже давно нет.
Но сейчас нам, пожалуй, важнее опыт Чехова, который писал не об уникальной жизни человека наедине с природой в краю непуганых птиц, а о повседневном общении с ней человека современной цивилизации в условиях города, квартиры, пригородной дачи. В произведениях и в собственной жизни Чехов дал примеры и образцы истинной этики человека в его общении с братьями нашими меньшими.
4
Об его характере и даже внешности в гимназические годы сведения противоречивы. Одни соученики вспоминали, что он был полным, другие — что «худощавым на вид, но крепышом». Одни запомнили его «вялым увальнем с лунообразным лицом» (П.А. Сергеенко), «букой» (Тан), другие, в том числе домашние — как «весельчака, шутника, острослова». Современник прав: «Очевидно, мальчик развертывался охотнее дома, чем в гимназических стенах». Но на мнении о «весельчаке» лежит явный отсвет последующей славы писателя-юмориста. Во всяком случае, вызывают сомнение воспоминания о том, как юный Чехов читает смешные рассказы «по тетрадочке», потешая этим всю гимназию. Но независимо от того, насколько это проявлялось вовне, юмористический настрой, несомненно, был сильным — любовь к прозвищам (начавший ухаживать за барышнями Александр был прозван Волокитичем Фаленюгой, вечно хныкающий Николай — Зюзей Каличем Мордокривенко), каламбурам, обыгрываньям латинских цитат и немецких слов, церковнославянизмов бьет в глаза в ранних письмах, ранних рассказах Антона Чехова и его первой пьесе, еще тесно связанных с детским и юношеским словесно-тематическим багажом.
Несомненно, сильна была и артистическая жилка, желанье имитировать, пародировать жесты, манеры.
М.Д. Дросси-Стайгер, сестра гимназического приятеля Чехова, вспоминает: «Полина Петровна была старая дева, очень жеманная, непрестанно оправлявшая на себе платье и красневшая по всякому поводу. Антоша изумительно копировал ее манеры. Бывало, Антоша ее передразнивает, а она потом входит, — и трудно было удержаться от смеха».
Вспоминает приятель отца Чехова, Ф.П. Чангли-Чайхин: «При приходе брата (Митрофана Егоровича. — А.Ч.) Павел Егорович встречает его с распростертыми объятиями. Дядя, будучи человеком религиозным, безмолвно направляется к углу с иконами и начинает набожно креститься. Отец остается с протянутыми руками. Так как икон много, то моление продолжается долго. Хозяин опускает протянутые для встречи гостя руки и тоже начинает молиться. Наконец, дядя кончил молиться и, оборачиваясь, протягивает руки. Теперь молится хозяин, а гость стоит с протянутыми руками». Эту сцену потом не раз в лицах представлял Антон.
Сведения о детских забавах и шалостях братьев Чеховых скудны (может быть, их было не так много?..). Но о некоторых мы знаем: играли в лапту (Антон — отлично), в бабки, ловили тарантулов в степи, жарили рыбу на берегу, запивая ее сантуринским (в большой тайне от Павла Егоровича), клеили воздушные шары из папиросной бумаги, заполняя их светильным газом при помощи шланга, надеваемого на рожок загашенного уличного фонаря (Павел Егорович узнал, окончилось большой поркой), принесли домой череп и кости, сильно напугав сестру. Правдивость последнего эпизода М.П. Чехова впоследствии оспаривала, А.А. Долженко, автор воспоминаний, возражая ей, стоял на своем. Какая-то история с черепами и костями (быть может, и не одна), несомненно была: о подобном эпизоде вспоминала А.Л. Селиванова-Краузе (черепом пугали и ее), сюжет с ними связанный, положил в основу своего рассказа «Жертвы науки» (1887 г.) Александр Чехов, а он, сгущая отдельные подробности, в целом сами эпизоды обычно не придумывал.
Еще меньше дошло до нас сведений, рисующих общественный темперамент Чехова — даже в Московском университете, не говоря уж о гимназии. Тем ценнее каждое такое свидетельство. Однокашник Чехова, таганрогский врач И.Л. Шамкович рассказывал корреспонденту газеты в одну из чеховских годовщин, в 1914 г.: «Как-то раз у класса вышло какое-то недоразумение с преподавателем словесности Мальцевым. Класс решил не подавать очередного сочинения. Чехов согласился с этим решением. Тем не менее один из учеников, ныне здравствующий, сочинение подал. Поступок изменника возмутил другого ученика, сейчас видного присяжного поверенного на юге, и он ударил изменника по лицу. Увидя это, Чехов не выдержал, пришел в сильное волнение и воскликнул: «Это глупо, это дико!»
Реальность этого эпизода получила неожиданное подтвержденье через шестьдесят лет. В 1935 г. во время празднования 75-летия со дня рождения Чехова в таганрогском театре с воспоминаниями в числе прочих выступил престарелый И.Л. Шамкович. С некоторыми вариациями он изложил тот же эпизод: «В. ударил заподозренного по лицу, пользуясь тем, что был посильнее. Гимназист Антон Чехов подошел к В. и сказал тихо, но крайне выразительно: «Как тебе не стыдно!»
«В момент, когда со сцены произносилась эта фраза, — вспоминает один из находившихся в тот час в театре, — из глубины театрального зала раздался несколько хриплый, но отчетливый старческий голос: «Мне и сейчас стыдно!» Оказалось, что в зрительном зале присутствует согбенный годами В.».
Соученик Чехова Н. Богораз (Тан) однажды написал: «Таганрогская гимназия в сущности представляла арестантские роты особого рода. То был исправительный батальон, только с заменою палок и розг греческими и латинскими экстемпоралиями». Это хлесткое высказывание многократно цитировалось, несмотря на его очевидные преувеличения.
В 1837 г. таганрогская коммерческая гимназия, основанная в 1806 г., была преобразована в 7-классную гимназию. В 1843 г. гимназия перешла в специально построенное каменное здание. Здание было хорошее. В нижнем этаже помещались классные комнаты, библиотека, историко-географический музей, канцелярия гимназии, квартира директора. В верхнем этаже — актовая зала, большая часть классных комнат. Классы были светлые, в середине 70-х гг. они были оборудованы партами-скамейками по системе Кунце. В актовой зале, помимо полагающихся официальных портретов, висела копия, писанная маслом, Дрезденской Мадонны. Там же были две золотые доски, куда заносились фамилии выпускников-медалистов. Последние четыре года Антон видел там свою фамилию: в 1875 г. с серебряной медалью гимназию окончил Александр Чехов.
Это была обычная гимназия того времени — с инспекторами, глазками-окошечками в классных дверях, обязательными проходами по коридорам директора, дежурствами инспекторов в парках, театре. Атмосфера сильно смягчалась тем, что директор Э.Р. Рейтлингер был человеком добродушным; братья Чеховы были с ним в хороших отношениях: Александр был репетитором у его детей и в последний свой гимназический год даже жил у него на квартире. Антона соученики запомнили прогуливающимся с директором по гимназическому коридору.
Ежегодно в мае устраивалась экскурсия в Дубки. «Экскурсии эти, — писал историк таганрогской гимназии, — имели характер полной непринужденности и были исполнены искреннего детского веселья и оживления». Однако, по воспоминаниям одного из их участников, само путешествие у гимназистов успеха не имело. И понятно, почему: по словам того же историка, «ученики гимназии отправлялись туда пешком в сопровождении начальника гимназии, инспектора и преподавателей». Но по прибытии в рощу все менялось. Расстилали скатерти, ставили самовары. Предлагалось даровое угощенье: бутерброды, молоко, чай, апельсины, пиво. «Преподаватели, — вспоминает другой участник этих маевок, — забыв на время всякую официальность и вспомнив свою юность, снимают сюртуки и превращаются в тех же гимназистов, дурачатся, бегают взапуски, борются, прыгают друг через друга; гимназисты прыгают через них, «салят» мячом их; смех, шум, крик, общая свалка. Стена, созданная циркулярами и инструкциями и отдаляющая мир учеников от преподавателей, рушится, и лед, покрывавший в течение года все отношения учеников и преподавателей, тает». Играли в мяч, в чехарду, «в беглых». Антон больше всего любил лапту.
Это была классическая гимназия, и для периода управления министра народного просвещения Д.А. Толстого отнюдь не хуже прочих. От поступающих в 1-й класс требовалось: по русскому языку «умение бегло и со смыслом читать и пересказывать легкие рассказы на предложенные вопросы, а также писать под диктовку без искажения слов и уметь читать по-церковнославянски», по арифметике — знание первых четырех действий. Подавляющее большинство получало все эти сведения в приготовительном классе (23 августа 1868 г. в приготовительный класс поступил и Антон Чехов). Большое значение придавалось древним языкам — из-за них чаще всего оставляли учеников на второй год, портили судьбы. Но в гимназии хорошо были поставлены естественные науки, силами учеников и преподавателей велись метеорологические наблюдения, печатавшиеся в местной газете, в кабинетах были новейшие приборы, имелся телескоп. В 1872 г. «Азовский вестник» сообщал о том, что «инспектор Каменский намерен познакомить таганрогскую публику с недавно приобретенным для физического кабинета гимназии фотоэлектрическим микроскопом Дюбоска».
Преподавание велось по обычной гимназической программе: всеобщая и русская история — по Иловайскому, Греции и Рима — по Павловичу (правда, преподававший историю Рейтлингер очень почитал Т. Моммзена и из уроков нередко устраивал целые лекции «по Моммзену»), география России — по Мостовскому, теория словесности — по Филонову, история русской словесности — по Порфирьеву и Смирновскому. Русская литература заканчивалась на «Антоне Горемыке» и «Записках охотника». Лев Толстой считался уже текущей литературой, о «Войне и мире» гимназистами делались «свободные доклады» на ежегодных собраниях, посвященных чтению и толкованию выдающихся образцов отечественной и иностранной словесности.
Но гимназией образование не исчерпывалось. Очень рано Чехов начал много читать. Что он читал?
5
С шестнадцати до девятнадцати лет Чехов прожил в Таганроге один.
Эти годы — ключевые для понимания его личности: в Москву он приехал уже другим человеком. Меж тем они — самые глухие и темные в его биографии.
Главная потеря этого времени — утрата писем, которые он регулярно писал семье в Москву. Их было, очевидно, несколько десятков, а если Чехов-гимназист был эпистолярно не ленив так же, как Чехов-студент, то и больше сотни. Но сохранилось только два — родителям (20 июня 1878 г.) и брату Михаилу (5 апреля 1879 г.). Последнее письмо, где Чехов размышляет о человеческом достоинстве, высказывает свои литературные вкусы и оценки (после чтения Бичер-Стоу — «неприятное ощущение, которое чувствуют смертные, наевшись не в меру изюму или коринки»), дает советы (читать Сервантеса, «Дон-Кихот и Гамлет» Тургенева, «Фрегат «Палладу» Гончарова) — цитировалось тысячекратно, что понятно, ибо оно по сути дела — единственный достоверный источник сведений о круге чтения, литературных пристрастиях Чехова-юноши. Можно себе представить, сколько подобного материала было в десятках таких писем. Но они, как бросает мимоходом М.П. Чехов, «погибли в недрах московских квартир» (заметим, кстати, что в этих же самых недрах почему-то не пропали письма, писанные кем-либо Антону, когда он тоже стал жить в Москве). Письма Антона к Александру тоже сохранились только с того времени, когда тот жил уже вне чеховской семьи. Тем менее кому-либо приходило в голову хранить рукописи Чехова (случайно сохранилось всего несколько). Поэтому утверждения М.П. Чеховой вроде «Я бережно хранила его рукописи, каждый клочок бумаги, написанный его рукой», неточны. Истины ради нужно сказать прямо, что чеховская семья сохранила очень мало. И почти ничего — от времени юности Чехова. Все надо восстанавливать по косвенным данным, на многие вопросы отвечая лишь приблизительно. Вопросов этих много. Какие книги были в круге его внимания? Какие литературные впечатления были первыми? Какие журналы? Какие жанры больше привлекали юное внимание будущего создателя новых жанров?
Знакомство с мировой культурой мальчик Чехов начал с Библии, знакомство с современной умственной жизнью — с газет. Начал очень рано: Павел Егорович имел привычку читать газету вслух или заставлять делать это кого-либо из детей — потом они еще должны были пересказывать прочитанное.
Что такое была провинциальная газета 70-х годов XIX века?
В 1817 г. во всех губернских городах по правительственному указу начали выходить губернские ведомости. Кроме обязательной официальной части, печатавшей монаршие распоряжения, телеграммы, сведения о назначениях и продвижении по службе, была часть неофициальная, в которой помещались сельскохозяйственные статьи, краткие рецензии на спектакли (не всегда), отчеты о благотворительных вечерах. Часть официальная была скучна, неофициальная — интереснее не намного. В Таганроге, как городе не губернском, местная пресса появилась позже. В 1859 г. начал выходить «Полицейский листок», в 1870 г. он был переименован в «Ведомости Таганрогского градоначальства».
В начале 70-х годов в провинции возникло множество частных газет; в Таганроге тоже появилась такая газета, издавал ее крупный местный бакалейщик и владелец типографии П.С. Муссури, редактором был преподаватель гимназии Ф.Р. Браславский. Называлась газета «Азовский вестник»; выходила она в 1871—1878 годах. Это была газета чеховского детства.
Как и в «Ведомостях Таганрогского градоначальства», в ней печатались правительственные сообщения и городские административные распоряжения, но зато здесь помещались подробные разборы спектаклей местного театра или гастролеров, был литературный отдел, широко перепечатывались корреспонденции из других газет — как вообще в провинциальной прессе («Стрекоза» острила: «На транспорт ножниц, следовавший из Тулы в С.-Петербург, произведено было нападение вооруженною рукою. Весь транспорт расхищен. Есть основания к подозрению, что дело не обошлось без участия редакций провинциальных изданий»). В разделе «Разные известия» можно было прочесть сообщения о путешествиях Д. Ливингстона и Н. Миклухо-Маклая. Писали об ухудшающемся климате — засухах, пыльных ветрах (словосочетание «пыльная буря» еще не привилось). Причину видели в вырубке лесов как на юге, так и в Поволжье. Все чаще писали о необходимости лесных посадок. Когда Чехову было шестнадцать лет, в газетах было опубликовано высочайшее повеление об установлении ежегодных премий за труды по разведению лесов и посадку деревьев в Херсонской, Саратовской, Самарской, Тамбовской, Воронежской, Харьковской, Курской, Полтавской губерниях, за наилучшее по правилам лесного хозяйства устройство лесных дач.
Постоянно печатались сообщения об удивительных происшествиях из заграничной жизни. Текстильный фабрикант заключил пари, что у него за один день изготовят сюртук из шерсти овец, доставленных утром; овец пригнали в пять утра, а к девяти вечера сюртук был готов. У другого иностранца бакенбарды начали прорастать внутрь щек, прямо в рот. Сиамские близнецы поссорились на политической почве — из-за противоположных взглядов на проблему рабства в Америке и обратились к медикам с просьбой разъединить их. Иногда — правда, реже — появлялись известия и об отечественных удивительностях: живущая в Казани г-жа М. вот уже месяц лежит в летаргическом сне; другая дама, жительница Вятки, уже несколько лет ест глину без всякого видимого вреда для здоровья. Сообщались и просто полезные сведения, новейшие выводы науки; неумеренное курение крепких сигар ведет к сумасшествию и даже смерти.
Много было объявлений. Об уроках, о товарах, о продаже домов, о банкротствах. Назначались в продажу с торгов за неуплату в срок по векселям, обеспеченным закладными и опротестованным, имения: в области Войска Донского из 2000 десятин удобной без всякого населения земли; из 215 десятин с находящимися на ней постройками — каменным домом, кухнею, каретником, амбарами и прочими угодьями; дома: деревянные и каменные, кирпичные, крытые черепицею, с флигелями и без таковых, кухнею, сараем и, если нужно, конюшнею.
Немец из Риги, имеющий хороший аттестат, желал бы «иметь место управляющего в южном краю России, т. к. он ознакомился с здешней почвой». Итальянец, скрывшийся под криптонимом С.А., объявлял об открытии им выставки-распродажи «картин оригиналов лучших древних художников и коллекции редких гравюр». Выставка была в доме Варваци, с гимназистов за вход вместо 30 копеек было назначено 15. Гг., купившим что-либо из картин древних художников, плата за вход возвращалась.
В последние гимназические годы Чехов, когда уже жил один, выписывал популярное тогда периодическое издание — «Газету Гатцука», приложение к еще более известному «Календарю» того же издателя. Эту газету не раз упомянет через несколько лет Чехов-фельетонист.
Гатцуковское издание обрушивало на своего читателя целую лавину разнообразных сведений: об устройстве чернилиц (так это слово писал и Чехов), о филоксере, о филадельфийской выставке, о способе сохранять куриные яйца свежими в течение двух лет (обмазывать их парафином), как сделать кожаное пальто непромокаемым, как закаливать стекло, о роли кроличьего мяса в будущем. Потом, в Москве, Антон Павлович будет поражать сестру, давая ей вычитанные у Гатцука советы по крахмаленые белья: если в горячем крахмале распустить кусок спермацета, то белье, став белым и блестящим, сохранит гибкость.
Давала газета и сведения более значительного масштаба — по метеорологии, о спектральном анализе, по медицине. Как и «Азовский вестник», она много писала о путешествиях, только основательнее: напечатала письмо Миклухо-Маклая Географическому обществу; в 1875 г. в нескольких номерах публиковалась серия очерков «В сердце Африки» — о трехгодичном путешествии Георга Швейнфурта в центральные районы континента и, в частности, к людоедскому племени Ньям-Ньям (на языке динков это слово значит «обжоры»); писали и о другом известном путешественнике по Африке — лейтенанте Камероне. Печатались — обычно с многочисленными гравюрами — статьи об Индии, Цейлоне, Японии, Испании, Венгрии, Америке... Если гимназист читал выписываемую им газету, то его юность прошла под знаком очерков о путешествиях и дальних странах.
Недурным добавлением к гимназической программе были статьи о Верещагине, М.И. Глинке, известных артистах, ученых, писателях (например, юбилейная статья «Алексей Феофилактович Писемский»).
У многих из рассыпанных в чеховских сочинениях редких сведений, анекдотических историй, фактов («Бальзак венчался в Бердичеве»), заживших второй жизнью именно благодаря появлению в его произведениях, явственно чувствуется газетное происхождение.
Ощутимы были и издержки газетного образования: отзвуки расхожих мнений — о немцах и Германии («страна стихов и бутербродов, пива и солдат»), французах, славянофилах (И.С. Аксакове), живописи — чувствуются в его ранней фельетонистике и юмористике, и освободился он от этого далеко не сразу.
Когда Чехову было четырнадцать лет, местная газета писала: «У нас есть одна мужская классическая гимназия с языками латинским и древнегреческим, одна женская неклассическая и не реальная гимназия, есть две библиотеки, есть клубы...» В этом пассаже, звучащем, как цитата из «Ионыча» («что в С. есть библиотека, театр, клуб...»), чувствуется гордость патриота города. Ведь еще совсем недавно был только один клуб, доступ в который был строго ограничен, и лишь за четыре года перед тем открылся новый клуб, с целью «доставить молодым людям среднего и низшего классов возможно дешевое, приятное и полезное препровождение времени», стать «местом покоя людей, утомленных суетою жизни, хранилищем опытной науки и доброй нравственности». Клуб, как и следовало ожидать, оказался обычным провинциальным заведением средней руки: биллиард, игорный зала, буфет, маскарады, танцевальные вечера, детские праздники. Хранилища нравственности не получилось — даже клубная библиотека заслужила вскоре славу такого места, куда «дамы не ходят», и, судя по всему, по вечерам сильно напоминала описанную в чеховской «Маске» (1884). Но днем она выполняла свои функции вполне исправно. Правда, солидных журналов она не выписывала, но газеты — «Петербургский листок», «Московский листок», «Биржевые ведомости» получались регулярно. Недовольным в качестве отрицательного примера приводился случай с Харьковской публичной библиотекой, потратившей треть годового бюджета, чтобы выписать «Таймс», который не мог прочесть ни один из посетителей. Поступали главные юмористические журналы — «Будильник», «Стрекоза», «Шут», «Пчелка», которые прилежно читали гимназисты. Как писалось в одной корреспонденции, время от времени читальный зал «оживляется смехом и скромными замечаниями на нескромное содержание карикатур». Существовали еще две частные библиотеки — Ващиненко и Гарцевич, но они были платные. В шестом классе Чехов записался в городскую библиотеку.
В сведениях о круге чтения Чехова-гимназиста нет никаких следов знакомства с такими, например, журналами, как «Вестник Европы» (следов этих нет даже в первые университетские годы), не говоря уж об «Отечественных записках» (которые и получать было не так-то просто — в 1878 г. из таганрогской городской библиотеки были изъяты отдельные их комплекты), как и о журналах «Современник», «Русское слово» («Отечественные записки» выписывал протоиерей Ф.П. Покровский, но вряд ли он давал их читать своим ученикам).
Его газетно-журнальным чтением было то, что тогда называли «малой» прессой.
6
Какую же литературу находил внимательный читатель — таганрогский гимназист — в этих газетах и журналах?
Литература юмористических и иллюстрированных еженедельников была своеобразным зеркальным отражением литературы большой прессы и «толстых» литературно-художественных журналов. В «большой» прессе популярен очерк — малая пресса печатает очерки; появляется там сценка — малая пресса мгновенно заполняется сценками; явились первые опыты «трущобного» и уголовного романа — подвалы «Московского листка», «Новостей дня», «Петербургского листка» заполняются уголовными романами.
Малая пресса завела «свои» повесть и рассказ из великосветской жизни, ее сценка приобрела особые жанровые очертания, каких она не имела в «Современнике», «Русском слове», «Библиотеке для чтения», где она начиналась; в тонких журналах появились свои собственные переводные авторы; газеты создали каноны особого газетного романа.
Малая пресса отделялась; из прямого отражения большой она стала ее отражением в уменьшающем зеркале. И как всякое уменьшенное отражение, оно резче, отчетливей обозначило основные черты оригинал?..
Чехов очень хорошо был знаком с этой литературой — это видно из его вещей первых лет. Но его отношение к ней и ее излюбленному антуражу (вроде роскошных интерьеров) и мелодраматическим сюжетным ходам определилось не так уж сразу.
Сводной стороны, он прямо ее пародировал, высмеивая употребляемые в современной литературе непременные «портфель из русской кожи, китайский фарфор, английское седло, револьвер, не дающий осечки» («Что чаще всего встречается в романах, повестях, и т. п.», 1880).
Однако в его повестях этого времени — «Живой товар», «Цветы запоздалые», «Зеленая коса» (все — 1882) — находим некоторое влияние ее описаний, ее сентиментального тона, ее сюжетных схем.
Малая пресса — паноптикум, или холодильник литературных форм: перестав быть живым в большой литературе, в массовой они в «замороженном» виде или как восковые копии могут сохраняться удивительно долго. Так, уже в 80-е годы в малой прессе можно было совершенно свободно встретить и романтические, и даже сентименталистские стилистические и жанровые осколки — в сочинениях, например, Е.А. Вернера, Е.О. Дубровиной, А.Н. Доганович-Кругловой, В.Н. Прохоровой, Г.А. Хрущова-Сокольникова.
В стихах и прозе местных литераторов, печатавшихся в «Азовском вестнике», Чехов-гимназист мог найти полный набор шаблонов романтической фразеологии, часто вперемежку с «гражданскими мотивами» — «дни блаженства» и «упоенье неги», «безумные мечты» и «радость битвы», «отрадный свет идеала» и «удар судьбы». Строки врезались в память. «Звездочка дальняя, звездочка яркая» — быть может, эта строка всплыла, когда в 1886 г. Чехов записал в альбом Саши Киселевой свое стихотворение «Милого Бабкина яркая звездочка...»? В рассказах попадались «золотые лучи заходящего солнца» — совсем как знаменитое начало романа Веры Иосифовны из «Ионыча».
Систематическим чтением этой литературы объясняется такое хорошее знакомство Чехова с ее стилистикой, ее приемами, ее словарем. Им же объясняется и то характерное для Чехова, но несколько необычное для человека 80-х годов отношение к романтическому эпигонству как к живому литературному явлению, достойному если не литературной борьбы, то пародийного осмеяния.
Был еще один источник такого отношения. Среди родственников Чехова был свой «романтик» — дядя Митрофан Егорович, поклонник А. Марлинского и большой любитель фраз с упоминанием «язв души», «трепещущих персей» и т. п. Впрочем, высокий стиль любил и Павел Егорович: «Все слилось в одно торжество. Небо и земля приникли к зрению грядущего царя, повелителя народов. О, великое свершилось событие в мире!» Как и полагается, возвышенный стиль соседствовал с сентиментальной фразеологией: «Добрый и чувствительный мой сынок Антоша!»
Пародирование этого стиля находим в первом известном нам печатном произведении Чехова. Но пародирование романтической фразеологии в «Письме к ученому соседу» периферийно. Острие насмешки направлено на нелепое употребление «ученых» слов и оборотов. «Потому что сердечно уважаю тех людей, знаменитое имя и звание которых, увенчанное ореолом популярной славы, лаврами, кимвалами, орденами, лентами и аттестатами, гремит как гром и молния по всем частям вселенного мира сего видимого и невидимого, т. е. подлунного». С этим учено-выспренним стилем Чехов был тоже знаком с детства. Так писал его дед, Егор Михайлович: «Не имею времени <...> через сию мертвую бумагу продолжать свою беседу». Павел Егорович тоже любил выразиться не только возвышенно, но и не без книжной витиеватости: «Дай бог вам и в Москве также восхищаться всеми предметами, достойными удивления». Этот стиль был в ходу у конторщиков, телеграфистов, парикмахеров. Его любили пародировать братья Чеховы: «Царица души моей, дифтерит помышлений моих, карбункул сердца моего...» (Н.П. Чехов — Л.А. Камбуровой, 23 сентября 1880 г.).
На этой стилистической почве вырос своеобразный чеховский герой — ведущий свою родословную еще от гоголевского кузнеца Вакулы, который, желая показать, что он «знал и сам грамотный язык», выражается так: «Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!» Побывавший в городе герой Некрасова «Каких-то слов особенных Наслушался: атечество, Москва первопрестольная <...>, Я — русский мужичок...» (В одном из писем Павел Егорович Чехов напишет: «...и в этот же день приехать в первопрестольную столицу русского царства».)
Образчики такой речи находим у Глеба Успенского: «Я, нижеподписавшийся крестьянин Казанской губернии <...> будучи в полном разорении, ибо почва и песчаные пространства, при неурожае, при всех моих силах моего многочисленного семейства, до такой нищеты дошел, не имея пять лет урожаю, весь продан за долги...» «Все это нацарапано каким-то грамотеем, — поясняет Успенский, — который выбрал, вероятно из «Сельского вестника» мудреные слова, но не смог выдержать научного изложения далее трех строк». Любопытные случаи такого употребления книжных слов часты в произведениях Н. Лейкина — хорошего знатока речи торговой и мещанской городской среды: «— Скоро он встанет?» — спросил Стукин. — «Как термин настоящий для них наступит, так и встанут». К. Леонтьев (в статье 1861 г.) приводил слова сына одного кучера: «Через это я даже могу получить некоторый президент таланту». Любила обыгрывать эту манеру юмористическая пресса: «Вы есть ужаснеющая критика моей к Вам чувствительности, насмешка моего сердца... Любовь моя не принесет Вам никакой морали...» («Стрекоза», 1878, № 31). «Не в силах я утверждать рассмотрение относительно образцов будущего времени в вопросительном смысле» («Стрекоза», 1878, № 4). Такого рода выражения встречаем в книге С. Шацкого «Письма Шлем-Шлиммозеля к своей возлюбленной Акулине Ивановне» — книге, вышедшей в 1883 г. и тогда же внимательно читанной Чеховым.
Но подобные языковые образования Чехов с детства слышал и в живой речи — в лавке, в таганрогском саду, клубе. Он сызмальства был погружен в стихию полукультурной мещанской речи, застрявшей где-то на полдороге от просторечия к интеллигентскому языку. И не случайно в русской литературе именно Чехову суждено было наиболее выразительно запечатлеть носителя этого языка, дать наиболее обширную галерею речевых портретов любителей «ученого» слога среди лиц самых разных профессий. «Европейская цивилизация породила в женском сословии ту оппозицию, что будто бы чем больше детей у особы, тем хуже. Ложь! Баллада!» — витийствует герой рассказа «Перед свадьбой», напечатанного через полгода после «Письма к ученому соседу». В рассказе «Умный дворник» (1883) о пользе наук рассуждает другой любитель книг, набравшийся из них ученых слов, дворник: «Не видать в вас никакой цивилизации... Потому что нет у вашего брата настоящей точки». Ему вторит приобщившийся к просвещению водовоз: «Я в рассуждении климата недоумение имею». Очень церемонно выражается обер-кондуктор Стычкин в рассказе «Хороший конец»: «А потому я весьма желал бы сочетаться узами игуменея», «и в рассуждении счастья людей имеет свою профессию». Еще более «изысканные» обороты применяют чеховские фельдшера, мелкие чиновники, телеграфисты: «И по причине такой громадной циркуляции моей жизни» («Воры»); «все-таки я не субъект какой-нибудь и у меня в душе свой жанр есть» («Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало»). Чрезвычайно витиевато говорит приказчик Початкин из повести «Три года»: «Соответственно жизни по амбиции личности». К его речи Чехов дает такой комментарий: «Свою речь он любил затемнять книжными словами, которые он понимал по-своему, да и многие обыкновенные слова употреблял он не в том значении, которые они имеют». Эту вереницу любителей мудреных словечек завершает читающий «разные замечательные книги» конторщик Епиходов из последней пьесы Чехова: «Совершенно привели меня в состояние духа»; «Наш климат не может способствовать в самый раз».
Широко в малой прессе были представлены переводные повести и романы третьестепенных немецких и французских писателей — Понсона дю Терайля, Густава Нирица, Катулла Мендеса (А.В. Амфитеатров вспоминал о неизвестном нам рассказе Чехова, пародировавшем Мендеса). «Сразу видно, что я начитался немецких романов», — иронизировал над собой в письме 17-летний Чехов. Впрочем, переводили и Э. Золя, и В. Гюго. В «Азовском вестнике» в 1872 г. в нескольких номерах печатался перевод «Доктора Окса» Ж. Верна — некоторые мотивы этой повести и сам стиль перевода просматриваются в чеховской пародии на Жюля Верна «Летающие острова» (1882). Некоторыми чертами юмор раннего Чехова близок к гейневскому. С Гейне таганрогский гимназист тоже мог познакомиться, читая местную газету, — в ней систематически печатались переводы из немецкого поэта и подражания ему.
В юмористических журналах и местной печати Чехов прочел и первые «сценки» — жанр, занявший значительное место в его раннем творчестве. Возможно, с этого жанра и начались его литературные занятия — по воспоминаниям редактора гимназического журнала «Досуг» С.Н. Борисенко, Чехов поместил там что-то «из семинарской жизни»; другой соученик считал, что Чехову в журнале их гимназии принадлежала еще некая «Сцена с натуры», действие в которой происходило на Новом базаре, там, где была лавка Павла Егоровича. Сценки были и в рукописном журнале «Заика», который единолично выпускал 15-летний Чехов (журналы эти, увы, не сохранились).
Юмористические и иллюстрированные журналы влияли не только чисто литературно. Их воздействие было шире. Главной особенностью рисунка этих журналов было его сугубое внимание к бытовым реалиям, окруженность ими человека в любой изображенной ситуации. Все детали — даже самые мелкие — вырисовывались особенно тщательно, настолько, что, когда несколько лет спустя Чехову понадобились иллюстрации к шуточному рассказу для детей «Сапоги всмятку», он из первых же попавшихся под руку номеров «Сверчка», «Осколков», «Света и теней» 1882—1886 гг. смог вырезать и тщательно вырисованную бутылку водки Попова, и сапоги, и несколько бытовых сценок, иллюстрирующих разные эпизоды семейной жизни. Сиюминутный иллюстрированный мир юмористического журнала был одним из ранних элементов комплекса художественных впечатлений юного Чехова.
7
В числе влиятельнейших из этих художественных впечатлений был театр.
Страсть к драматическому искусству проявилась в нем рано, и все соученики помнят его уже завзятым театралом.
Для гимназистов попасть в театр было не так уж просто. Посещение его позволялось лишь в праздничные дни и то по специально испрошенному разрешению. Запрет, конечно, обходили разными способами. Если не повторять вслед за чересчур доверчивыми биографами легенд о гримировке, прицепляемых мальчишками бородах и не полагать капельдинеров и надзирателей простаками-несмышленышами, то наиболее вероятным был самый простой, о котором упоминает один из мемуаристов. Приходили за несколько часов до начала (разумеется, не в гимназическом, а партикулярном платье) и затеривались в ожидающей толпе галерочной публики — конторщиков, приказчиков, модисток, плотно забивавших все ступеньки узкой лестницы, ведущей на галерку (места наверху были ненумерованы). Помогали и знакомства — с бутафором и афишером Жоржем (Жоржетти), однокашником Яковлевым — сыном руководителя общества драматических артистов М.Ф. Яковлева, труппа которого выступала в сезоне 1877/78 гг., другим однокашником — А. Эйгорном (будущим оперным артистом А.Я. Черновым), оставившим гимназию и подвизавшимся на местной сцене в эпизодических ролях.
Театральные впечатления, как и литературные, шли по двум несливающимся руслам — в соответствии с тогдашним провинциальным репертуаром. «Интеллигентная часть публики, — писал таганрогский театральный обозреватель, — требует пьес Островского, остальным же подавай «Мазепу», «Гайдамака Гаркушу», «Материнское благословение». Антрепренеры пытались удовлетворить тех и других.
Чехов старался смотреть все. Первым спектаклем, который он видел в тринадцатилетнем возрасте, была оперетта Ж. Оффенбаха «Прекрасная Елена», шедшая в переделке городского антрепренера Г. Вальяно. После Чехов видел немало оперетт; множество мелодий, фраз было у него на слуху, в его ранних рассказах мы встречаем цитаты из оперетт «Все мы жаждем любви» (переделка с французского М. Федорова и В. Крылова), «Парижская жизнь», «Птички певчие» («Перикола») Ж. Оффенбаха.
Шло много водевилей, шуток. Наряду с переводными комедиями и переделками, бездарными водевилями И. Кондратьева, В. Крылова, И. Ознобишина ставились замечательные образцы этого жанра — водевили Д. Ленского, Ф. Кони, П. Каратыгина. Автор «Медведя» и «Предложения», давший новую жизнь угасшему жанру, первоначальную школу водевиля прошел в Таганроге.
Названия пьес запоминались прочно. Многие из них стали заглавиями ранних чеховских рассказов: «Ворона в павлиньих перьях» (водевиль Н. Крестовского; так же звучало журнальное название рассказа Чехова «Ворона»), «Месть женщины» (В. Сарду), «Перед свадьбой» (оперетта Ж. Оффенбаха), «Рыцарь без страха и упрека» (пер. с французского В. Курочкина), «Ревнивый муж и храбрый любовник» (пер. с французского Кузнимина).
Водевили, шутки, пьесы, шедшие в Таганроге, будут позже играть чеховские герои: «Жилец с тромбоном» и «Она его ждет» — в рассказе «Лишние люди» (1886, газетный вариант), «Скандал в благородном семействе» — в «Страдальцах» (1886). Провинциальный антрепренер Кукин в «Душечке» ставит оперетты «Фауст наизнанку» и «Орфей в аду».
В таганрогском театре, как и в провинции вообще, большое место в репертуаре занимали пьесы модных и плодовитых драматургов 70-х годов: В. Крылова, В. Дьяченко, И. Чернышева. Это были сочинения невысокого художественного уровня. Но в них, как это часто бывает в литературе, обнаженнее, грубее проявлялись некоторые новые тенденции современной драматургии — стремление к изображению повседневного быта и среднего героя, элементы новой композиции — построение драмы как слабо связанных между собою сцен. Чехов был внимательным зрителем.
Но в репертуаре таганрогского театра значительное место занимала русская и мировая классика — Шекспир, Шиллер, Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, Сухово-Кобылин, Островский (что-то из классики Чехов видел в Москве, когда был там гимназистом шестого класса на пасхальных каникулах). Насколько рано Чехов был хорошо знаком с театральной классикой, показывает его первая большая пьеса — «Безотцовщина» («Платонов»), которую он начал писать, видимо, еще в Таганроге и закончил в первые два года пребывания в Москве. Если в своих прозаических опытах Чехов начинал с жанров «малой» литературы и в его сознании классика и эта литература никак не соприкасались, то в драматургии он обратился к классическому жанру многоактной драмы, насыщенной реминисценциями из «Гамлета» и «Грозы», Тургенева и Лескова.
Гимназист Чехов был вхож за кулисы таганрогского театра. Здесь он завязал первые театральные знакомства: с Н.Н. Соловцовым, которому потом он посвятит «Медведя» (1888) и о котором напишет заметку в «Новое время» (1889), с М.Ф. Яковлевым. Именно здесь Чехов познакомился с типами провинциальных актеров, изображенных во многих его рассказах — таких, как «Барон» (1882), «Комик» (1884), рассказах 1885 г. «Бумажник», «Калхас», «После бенефиса», «Сапоги», «Средство от запоя».
8
Павел Егорович Чехов разорился, ему угрожала долговая яма (указ об отмене личного задержания неисправных должников выйдет спустя три года, в 1879 г.), он вынужден был (в апреле 1876 г.) бежать в Москву. Позже к нему выехали остальные члены семьи (Александр и Николай уехали еще раньше — учиться).
Для Антона Чехова начались годы самостоятельной и, несмотря на постигшую бедность, свободной жизни. Бедность, впрочем, была относительной — продовольствие в тогдашнем Таганроге было исключительной дешевизны. (Дороги были извозчики — дороже, чем в Москве и Петербурге. Но к бюджету Чехова-гимназиста это отношения не имело.) Плохо было с одеждой, обувью, не хватало денег на книги. Но зато была свобода, не обуздываемая ежедневно и ежечасно властной рукою отца. Павел Егорович беспокоился: не пойдет ли эта свобода во вред. «Мы боимся за тебя, — писал он сыну 12 января 1878 г., — как бы ты в отсутствии нашем не испортил своей нравственности, за тобою некому следить, как ты живешь, и своя воля может молодого человека спортить». Тревожился он напрасно.
Это были годы лишений, твердости, мужества и — одиночества. Все решалось наедине с собою, сомнения и колебания не выплескивались ни перед кем. Это стало фундаментом характера. Никто никогда не узнал, почему был выбран медицинский факультет (если не считать главной причиной советы Евгении Яковлевны и Павла Егоровича, что «медицинский факультет практичный» и что это «самое лучшее занятие»). Не сохранилось никаких высказываний Чехова и об обстоятельствах решения оставить медицину (рассказы о «холодном рукопожатии покойницы» не в счет) — решения, давшегося, надо думать, не вдруг и не просто. Точно так же, когда он станет уже известным писателем и ему будет тридцать лет, никто из близких не узнает, как и когда он принял третье важнейшее решение, изменившее его мировосприятие и стоившее ему здоровья — ехать на Сахалин, — и сложится легенда, что путешествие было задумано «совершенно случайно», «как-то вдруг, неожиданно» (М.П. Чехов), под влиянием случайного знакомства с лекциями брата по уголовному праву и тюрьмоведению.
В Таганроге Антон распродавал оставшиеся вещи, отсылая деньги в Москву. Родители торопили, давали советы, Павел Егорович подробно объяснял, как взыскивать мелкие долги.
«Капусту должен не старик, а сын Иван Иванович, с него надо получать, Ростенко-старик должен, но это есть бесконечная путаница. Получи с Ростенка сына, который в банке служит <...>, он сам брал и знает за собою долг, а к отцу не ходи».
«Кровать продай Машенькину, а что за нее просить, мы и сами не знаем, как тебе бог поможет, так и продай».
«Вещи продавай только ненужные и лишние, потому что опустошим дом, а потом трудно будет наживать, что было».
«Ждали мы от тебя, не пришлешь ли денег <...> завтра 26-го где хочешь бери...»
Вещи покупали плохо или давали за них гроши. Антон нашел урок. Потом пришлось взять еще один, а затем и третий. Павел Егорович очень это одобрял: «Для меня приятно, что ты еще третий урок нашел. Старайся, сынок, умей добывать деньги да с умом их расход вести».
Трудности не делали Антона мрачным — он острит в письмах к братьям, в посылку вкладывает дверную петлю и бублик, шутит в письмах к родителям, которых это иногда обижает. «Мы от тебя получили 2 письма, наполнены шутками, а у нас в то время только было 4 коп. и на хлеб и на светло».
Энергия в нем кипела, его хватало и на учебу, и на театр, и на дела по ликвидации «гнезда», и на литературные занятия, на посещение библиотеки и городского сада.
Городской сад был популярен даже зимой — там устраивали каток, Антон был среди любителей катания. Но летом сад в жизни молодого поколения занимал совершенно особое место. Там играл превосходный оркестр, в ротонде можно было посидеть за столиками, где подавали свежее пиво и огромных раков. Там можно было увидеть всех. «Большая аллея, — описывал сад местный литератор А. Гущин, — наполнена чистокровными фараонами, круг — так называемою «интеллигенциею»... Толпа непроходимая и разношерстная. Смесь запахов духов, семечек, ваксы, дегтя, сивухи и проч. Картузы, фуражки, косынки, изредка шляпы и шляпки. Легкая пыль, мелькающие лица, отрывки фраз. Остроты, каламбуры — часто свобода слова и обращения».
Была «гимназическая» аллея, она же «аллея вздохов». Здесь завязывались все гимназические романы, здесь постоянно бывал Чехов — он состоял в свите красавицы Черец. Женская красота начала волновать его рано: о его романах мы знаем очень мало, но по некоторым косвенным данным можно полагать, что среди его первых увлечений была гречанка. Позже Чехов рассказывал, что романы его всегда были жизнерадостны.
В «мыслях о будущем таганрогский гимназист примеривал опыт старших братьев, уже студентов — университета (Александр) и Школы живописи, ваяния и зодчества (Николай), обсуждал с ними вопросы профессии, цели жизни. Судя по одному из ответных писем Николая, взгляды кончающего гимназию Чехова сильно отдавали практицизмом. «Я очень хорошо знаю, что ты смотришь на живопись какими-то странными глазами, как и большинство, это для меня тем чувствительней, что ты человек с претензией на образование, но я оправдываю тебя уже на том основании, что этот странный взгляд родился и поддерживается отсутствием понимания искусства, незнанием цели, к которой стремится человек, изучающий его <...> Ты был неправ, думая, что я поступаю в университет ради того, чтобы найти себе дорогу, могущую меня обеспечить, и неправ потому, что заниматься науками я хотел, занимался (впрочем, еле-еле) и хочу впредь заниматься для живописи, ибо мне сильно хочется быть образованным художником, а какой бы я мог быть доктор медицины?» (1879 г., май).
Свои предпоследние и последние гимназические каникулы Чехов проводил в городе, у моря и на хуторе у отца своего ученика Пети Кравцова. Впредь у моря и в степи он будет уже гостем.
Основы мировосприятия человека закладываются в детстве. И справедливее всего это по отношению к писателю. Человек взрослеет. Приобретаются разнообразные сведения о мире, расширяется социальный опыт. Но ощущение мира как определенного предметно-географического и антрополого-биологического феномена строится в юные годы и в главных чертах не меняется.
Детство в российском захолустье, волею судеб постоянно ощущавшем воздух иной жизни, детство в сонной провинции, пронизываемой токами европейской энергии, детство между душной лавкою и морем, коридорами гимназии и бесконечною степью, чиновно-казенным укладом и бытом вольных хуторян, жизнь, которая так явственно показывала значение того природно-вещного окружения, в которое погружен человек, — все это готовило и обещало необычное художественное восприятие мира.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |