II. В родительском доме

1

Антон Павлович Чехов родился в Таганроге в доме на Полицейской улице (ныне Чеховская ул., д. 47). Младенец был крещен в Соборной Успенской церкви, по каковому случаю в метрической книге была сделана запись: «Тысяча восемьсот шестидесятого года месяца Генваря семнадцатого дня рожден, а двадцать седьмого крещен Антоний. Родители его, таганрогский 3-й гильдии купец Павел Георгиевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна, оба православного вероисповедания. Восприемники были: Таганрогский купеческий брат Спиридон Федор Титов и таганрогского 3-й гильдии купца Дмитрия Кирикова Сафьянопуло жена Елизавета Ефимовна. Таинство крещения совершал священник собора Михаил Орловский с диаконом Моисеем Егоровым и дьячком Федором Григорьевичем, что утверждается подписом и приложением печати». Впрочем, может быть, он родился не в самый день св. Антона, а накануне, т. е. 16 января, и нарекли его, как часто бывало, в честь святого следующего дня. Во всяком случае, в двух своих поздних письмах — от 16 января 1898 г. и 16 января 1899 г. — Чехов днем рождения называет этот день.

Это был маленький домик из земляного кирпича (кое-где на Юге и в Средней Азии его называют «саман»), беленый снаружи и внутри. Он сохранился. В нем три комнатки (общая площадь — 23 квадратных метра). Увидев снова его уже взрослым, Чехов писал: «Дивлюсь, как это мы могли жить в нем?!» Удивляться было чему: ко времени рождения Антона в нем, кроме родителей, жили старшие дети: Александр (1855 г. рожд.) и Николай (1858 г. рожд.). В 1861 г., уже на другой квартире, родился четвертый сын — Иван, а в 1863 г. — дочь Мария (позже родилась еще одна дочь, умершая во младенчестве). В 1865 г. родился младший сын — Михаил. Это произошло уже в квартире на Петровской улице, где и прошло раннее детство Чехова. Когда ему было девять лет, переехали в дом Моисеева на углу Монастырской улицы и Ярмарочного переулка. В нижнем этаже помещалась лавка П.Е. Чехова. Последним жильем семьи в Таганроге, из которого уже через год один за другим стали уезжать в Москву все члены семьи, был собственный дом на Конторской (Елисаветинской) улице, построенный в 1874 г. П.Е. Чеховым на земле, купленной еще его отцом.

Сведения о раннем детстве Чехова восходят в основном к двум источникам — воспоминаниям Александра Павловича, самого старшего из детей Чеховых, и Михаила Павловича — самого младшего. В рисуемых картинах жизни семьи эти источники сильно разнятся, а в некоторых существенных деталях прямо противоположны.

Ал.П. Чехов особо подчеркивает деспотизм отца, его суровость по отношению к детям, говорит о телесных наказаниях, тяжелой работе Антона в лавке и резюмирует: «Ребенком он был несчастный человек». Этот взгляд на отца разделял и Николай Павлович Чехов. Как пишет в неопубликованных воспоминаниях А.С. Лазарев-Грузинский, этот кроткий и милый человек «весь вспыхивал и загорался гневом, когда ему случалось касаться самодурства отца». Н.П. Чехов говорил: «Наш отец с нами жестоко расправлялся. Розгами драл всех, и Александра, и Антона, и меня — нещадно!» Слова Н. Чехова приведены в воспоминаниях Н.М. Ежова. Эти воспоминания не раз подвергались справедливой критике, а самой основательной — в известных мемуарах А.С. Лазарева-Грузинского, хорошо знавшего Н.М. Ежова и его взаимоотношения с Чеховым (сохранилась обширная переписка А. Лазарева и Н. Ежова 1884—1890-х гг.). Решительно опровергая некоторые утверждения Н. Ежова, А. Лазарев, однако, замечает, что все, о чем рассказывал Ежову Н.П. Чехов, «фактически верно и точно».

Младшие члены семьи (к М.П. Чехову позже присоединилась М.П. Чехова) находили, что Ал.П. Чехов слишком сгустил краски и нарисовал чересчур мрачную атмосферу.

Опровергался Александр Чехов младшим поколением весьма энергично: М.П. Чехов в мемуарах, повторяя свои более ранние высказывания, писал, что старший брат «страдал запоем и сильно и подолгу пил. В такие периоды он очень много писал, и то, что выходило у него во время болезни из-под пера, если попадало в печать, заставляло его потом сильно страдать. Так, его воспоминания о детстве Антона Чехова, о греческой школе и многое другое написаны под влиянием болезни, и в них очень мало достоверного». Этот же странный аргумент повторяет и М.П. Чехова — впервые вскоре после смерти Ал.П. Чехова, в 1916 г., в письме к К.С. Павлову, собиравшемуся писать биографию Чехова: «Я прошу вас принять во внимание, что наш старший брат Александр временами страдал алкоголизмом, и все воспоминания были написаны им во время этой болезни. Это был прекрасный человек, с большими талантами, но то, что им написано во время болезни, должно подлежать строгой критике и иногда даже полному отрицанию». То же говорит она и в книге своих мемуаров, изданных в 1960 г. (эти рассказанные на 91-м году жизни «по заранее выработанному плану» воспоминания вообще малосамостоятельны и варьируют написанное М.П. Чеховым): «Литературоведы, пишущие о деспотической натуре Павла Егоровича, обычно ссылаются на письма и воспоминания моего старшего брата, Александра Павловича. Но нужно учитывать, что старший брат, при всех его способностях и талантливости, был больным человеком и во время вспышек болезни (запоя) много фантазировал».

Но Ал.П. Чехов выступал со своими воспоминаниями на протяжении ряда лет (1907—1912, всего семь публикаций), нередко на одну тему дважды и трижды, и было время поправить; трудно представить к тому же, чтобы «все воспоминания» были написаны именно в запойное время.

Распространению точки зрения младших способствовало то обстоятельство, что в переиздававшихся при жизни М.П. Чеховой воспоминаниях Ал.П. Чехова делались существенные купюры¹; в редактируемых или издаваемых под ее наблюдением письмах Чехова в ряде случаев были выброшены фразы, где писатель особенно резко и прямо характеризовал семейную обстановку своего детства. Так, только в последнем (академическом) издании были восстановлены (в 1977 г.) слова Чехова из письма старшему брату: «Детство отравлено у нас ужасами» (4 апреля 1893 г.).

Не входя здесь подробно в причины такой позиции младших (укажем только, что когда окончился таганрогский период жизни чеховской семьи, Мария и Михаил были еще малы, а в годы «Чехова-лавочника» и «Чехова-певчего» вообще были младенцами), отметим, что картины, рисуемые ими, выглядят неправдоподобно идиллическими: «Мальчики шли в гимназию, возвращались домой, учили уроки; как только выпадал свободный час, каждый из них занимался тем, к чему имел способность: старший, Александр, устраивал электрические батареи, Николай рисовал, Иван переплетал книги, а будущий писатель сочинял...» То же у М.П. Чеховой: «Игры, шутки, шалости, смех всегда царили в нашем доме».

Картинки эти напоминают скорее жизнь семьи какого-нибудь педагога-фребелевца, более всего озабоченного свободным и всесторонним развитием способностей детей, чем быт дома купца старого закала, считавшего, что прежде всего дело, лавка, затем церковь, а гимназия и тем более посторонние занятия подождут. «К писаниям Антона и моему рисованию, — вспоминал Н. Чехов, — он относился с досадой и глумлением. Особенно преследовали меня. Отец выгнал меня на кухню, сказав: «Там малюй, а в комнатах красками не смей вонять!» И все время меня именовали маляром, мазилкой, пачкуном». Это нисколько не противоречило тому, что сам Павел Егорович в молодые годы писал иконы — то было другое, богоугодное занятие. Детей Павел Егорович не «журил», как мягко замечает М.П. Чехов, а жестоко сек — за плохую отметку, за шалость, за забывчивость, сек дома или прямо в лавке — тогда для этих целей употреблялась «сахарная» веревка (которой обвязывался сахар). Этого «никогда не мог простить отцу», по собственным его словам, будущий писатель. «Разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная». Так напишет Чехов уже зрелым человеком. При всей огромной ценности мемуаров М.П. Чехова в них ощутим некоторый жанрово-стилистический налет — традиционного биографического павленковского повествования серии «Жизнь замечательных людей».

2

Дни в родительском доме — в изображении старшего из детей чеховской семьи — проходили совсем иначе.

«Антоша — ученик 1-го класса таганрогской гимназии — недавно пообедал и только что уселся за приготовление уроков к завтрашнему дню <...> Отворяется дверь, и в комнату входит отец Антоши <...>

— Тово... — говорит Павел Егорович, — я сейчас уйду по делу, а ты, Антоша, ступай в лавку и смотри там хорошенько.

— На завтра уроков много...

— Уроки выучишь в лавке... Ступай, да смотри там хорошенько... Скорее!.. Не копайся!..

Антоша с ожесточением бросает перо, захлопывает Кюнера, напяливает на себя с горькими слезами ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши и идет вслед за отцом в лавку <...> В лавке так же холодно, как и на улице, и на этом холоде Антоше придется просидеть по крайней мере часа три <...> О латинском переводе нечего и думать. Завтра — единица, а потом — строгий нагоняй от отца за дурную отметку».

Неудивительно, что в младших классах Антон учился плохо и дважды — в III и V классах оставался на второй год. Справедливо заметил первый биограф писателя Ф. Мускатблит: «Когда Павел Егорович <...> перебрался с семьей в Москву, сын, перешедший к тому времени в VI класс <...> вздохнул свободно и «вдруг» обнаружил такое прилежание, что помимо обычных успехов по любимым предметам (закон божий, русский язык, история) стал получать пятерки даже по бесконечно ненавистному ему греческому языку».

В лавке приходилось сидеть и летом — вместо купанья и ловли бычков на пристани. На море ходили, но каждый такой поход отвоевывался. Запретов вообще было много: не бегать, не шуметь, не водиться с товарищами. Почему? Потому, что в свое время это запрещалось самому Павлу Егоровичу, — и не повредило, не помешало выйти в люди... Он не был злым человеком, но был человеком твердым. Усвоенного однажды не пересматривал. Лавка должна открываться в пять утра. Нет покупателей — не беда. Детям тяжело так рано вставать — ничего, встанут. В лавке нужен хозяйский глаз: на «мальчиков», Андрюшку и Гаврюшку, полагаться нельзя. Когда в лавке нет дела, «мальчики» должны не сидеть, а стоять в дверях лавки. Неважно, что теперь не принято зазывать покупателей — место «мальчика» в это время там. Так было, когда Павел Егорович служил у купца Кобылина, так было, когда сам Кобылин служил в «мальчиках», так будет и впредь.

...Но и вечером, после лавки, отдохнуть или заняться своим делом детям удавалось не всегда. Два-три раза в неделю были спевки церковного хора, который организовал Павел Егорович. В этом хоре старшие братья исполняли партии дискантов, Антон — альта. Спевки затягивались до полуночи. Службы были в греческом монастыре, в домовой церкви «Дворца» (дома, где последние дни своей жизни провел Александр I), потом во вновь отстроенной Митрофаниевской церкви (в этой церкви Антону не раз приходилось записывать богомолкам на бумажки имена для поминовения «о здравии» и «за упокой» — эти впечатления отразились в рассказе «Канитель», 1885). Павел Егорович во всем, что относилось к церковным службам, «был аккуратен, строг и требователен. Если приходилось в большой праздник петь утреню, он будил детей в два и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь <...> Ранние обедни пелись аккуратно и без пропусков, невзирая ни на мороз, ни на дождь, ни на слякоть и глубокую, вязкую грязь немощеных таганрогских улиц. А как тяжело было вставать по утрам для того, чтобы не опоздать к началу службы!.. По возвращении от обедни домой пили чай. Затем Павел Егорович собирал всю семью перед киотом с иконами и начинал читать акафист <...> К концу этой домашней молитвы уже начинали звонить в церквах к поздней обедне». Один из сыновей-гимназистов — по очереди или по назначению отца — отправлялся вместе с «молодцами» в качестве «хозяйского глаза» отпирать лавку и начинать торговлю, а прочие дети должны были идти вместе с Павлом Егоровичем к поздней обедне. Воскресные и праздничные дни для них были такими же трудовыми днями, как и будни. Вечером, после всенощной, дома надо было на сон грядущий читать еще «правила».

Идеалом Павла Егоровича был афонский устав; детям все это было тяжело. «Когда бывало, — писал Чехов в 1893 г., — я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками». Один бывший таганрогский регент, профессионально знавший обстановку спевок и служб, считал, что в том их виде они очень пагубно повлияли на здоровье (в частности на легкие) мальчика Чехова («Таганрогский вестник», 1912, 5 июля).

Особенно тяжелы были долгие великопостные службы. Значительно веселее шла пасхальная служба — она была короче и жизнерадостней.

«О сосредоточенной молитве не может быть и речи. Молитв вовсе нет, а есть какая-то сплошная детски-безотчетная радость, ищущая предлога, чтобы только вырваться наружу и излиться в каком-нибудь движении, хотя бы в беспардонном шатании и толкотне. Та же необычайная подвижность бросается в глаза и в самом пасхальном служении <...> Чтений не полагается никаких; пение, суетливое и веселое, не прерывается до самого конца...» («Святою ночью», 1886).

Глубокое знание церковных служб и текстов видно в рассказах «Кошмар», «Панихида» (1886), «На страстной неделе», «Перекати-поле» (1887), «Студент» (1894), «Убийство» (1895), одном из последних и самых поэтичных рассказов — «Архиерее» (1902), знание текстов и самой структуры кондаков и икосов — в рассказе «Святою ночью»: «— Первый кондак везде начинается с «возбранный» или «избранный»... Первый икос завсегда надо начинать с ангела. В акафисте к Иисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь, он начинается так: «Ангелов творче и господи сил», в акафисте к пресвятой богородице: «Ангел предстатель с небесе послан бысть...» Везде с ангела начинается».

3

Опираясь в представлениях о картинах детства Чехова на воспоминания Александра Павловича, мы, однако, и здесь не можем обойтись без критики текста. Дело не в фактических неточностях. Старший брат вряд ли измышлял сами факты из жизни младшего и своей: и лавочная «каторга» и «каторга» спевок, и жестокое дранье — все это реально было, и убеждает нас в том самый авторитетный свидетель — Антон Чехов, не раз писавший о том, что у него и братьев «детство было страданием». «Деспотизм и ложь, — писал Чехов брату, — сгубили молодость твоей матери, <...> исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой» (2 января 1889 г.).

Причины, заставлявшие сомневаться в полной достоверности мемуаров А. Седого (Ал. Чехова) в другом — в общем смещении в них акцентов и пропорций. Происходило же оно из-за избранной мемуаристом формы, на которую к тому же наложились некоторые личные особенности его литературной манеры.

Мемуары А. Седого построены в виде цепи «сценок», каждая из которых охватывает какой-либо один эпизод биографии мальчика Чехова: день в лавке, день в греческой школе, спевка, церковная служба и т. п.

Форма эта хорошо знакома была автору с юности, со времени работы в юмористической прессе.

«Сценка», возникшая в русской литературе еще в 60-х годах в творчестве Н. Успенского, Г. Успенского, А. Левитова, И. Горбунова, к началу 80-х годов под пером Н. Лейкина, а также его подражателей — И. Мясницкого, А. и Д. Дмитриевых, А. Пазухина и многих других, — приобрела некие предустановленные, затвердевшие черты. Сначала дается краткая экспозиция — описание места действия, потом портреты действующих лиц, дальше идет диалог. Задача состояла не в полноте картины, а в сгущении деталей по одному признаку, создании одностороннего, узконаправленного впечатления. Если рисуется дом купца или его облик, то все «некупеческое» из описания изгоняется — остаются только поддевка, сапоги бутылками да «гостинодворская» речь. Возникает картина, как бы нарисованная одной краскою.

Эта полностью шаблонизировавшаяся форма изжила себя даже в беллетристике (именно ее успешно преодолевал молодой Чехов), тем менее она годилась для документально-мемуарных целей. Из изложения изгонялась всякая «нетипическая» деталь, всякая подробность, нарушающая выбранный доминирующий настрой. Самой своей организацией повествование исключало какие-либо оговорки, уточнения, которые сделали бы картину не только зримой, но фактически точной — например, такие, что были перерывы в спевках, что отец отлучался за товаром, что в 1872 г. родители уезжали в Москву на целый месяц, оставив дом на 17-летнего Александра (можно представить, что это было за время!), что было гощение у тетки, поездки в Княжую к деду и т. п.

Кроме давления жанра, в собственной манере Ал.П. Чехова имелась черта, делавшая эмоциональный колорит его описаний еще более однотонным. Эта черта — та самая субъективность, от которой не раз остерегал брата Чехов, советовавший ему «выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа, отречься от себя хоть на ½ часа». В другой раз Чехов писал: «Главное, берегись личного элемента. <...> Людям давай людей, а не самого себя». Одно письмо датировано 1883-м годом, другое — 1889-м, но Ал. Чехов с годами менялся мало, и рассказы А. Седого 1900-х годов очень похожи на рассказы Агафопода Единицына 1880-х.

Ту же субъективность находим и в его рассказах из жизни Антона Чехова, где автор не сумел подняться над тем личным чувством, каким были окрашены для него события их общего нелегкого детства. А. Седой ничего не присочинял, но создавал столь унылый, мрачный, без единого светлого пятна колорит, что становилось неясно, как мог физически и морально выжить кто-либо в такой обстановке, да еще и сохранить в себе способность творческого восприятия.

Усугубляла дело и литературная несамостоятельность А. Седого. Очерк «Чехов в греческой школе» носит явные следы влияния «Очерков бурсы» Н.Я. Помяловского (насколько живо и сильно было это влияние во времена юности братьев, показывают произведения, печатавшиеся в «Азовском вестнике» — «Очерки из семинарской жизни» и «Из воспоминаний семинариста»). При всем том, сколько можно судить по воспоминаниям соученика Чехова по греческой школе, сына пономаря, И.Т. Петровского, характер преподавания и личность самого педагога — Н. Вутсинаса — переданы А. Седым верно.

И мы благодарно помним, что именно Александр Чехов обрисовал те ипостаси Антона Чехова, которые он обозначил как «Чехов — певчий» и «Чехов — лавочник», осветил те сферы и периоды жизни великого писателя, о которых, кроме него, не рассказал бы никто.

Помимо этих беллетризованных воспоминаний, у Александра Чехова есть еще несколько мемуарных текстов, которые заслуживают самого большого доверия из всей мемуарной литературы о детстве и юности Чехова. Это те воспоминания, которыми он делился в письмах к брату. Лучшей проверкой их точности здесь должна служить реакция второго участника событий и адресата — и самого строгого судьи. К счастью, мы ее знаем:

«Твое поздравительное письмо чертовски, анафемски, идольски художественно» (3 февраля 1886 г.). Речь о большом письме Александра, где он вспоминает об их детстве. «Художественно» на языке Чехова, как известно, значило «правдиво». Письма Александра Чехова, столь высоко ценимые Антоном Чеховым, ясно показывают, что наибольшая и самая длительная духовная близость из всех членов семьи у Чехова была со старшим братом, который очень рано почувствовал в нем то, что другие поняли десятилетия спустя. К мемуарным свидетельствам писем Александра Чехова биограф должен быть особенно внимателен, вслушиваясь в их тон, вживаясь в воссозданную в них эмоциональную атмосферу общего детства братьев: «Однажды, «дружа» с тобою, я долго и тоскливо, глядя на твои игрушки, обдумывал вопрос о том, как бы мне избежать порки за полученную единицу...»

Из этого же письма Александра Чехова — о том времени, когда Антону было двенадцать-тринадцать лет: «Тут впервые проявился твой самостоятельный характер, мое влияние, как старшего по принципу, начало исчезать. Как ни был глуп я тогда, но я начинал это чувствовать. По логике тогдашнего возраста я, для того чтобы снова покорить тебя себе, огрел тебя жестянкою по голове. Ты вероятно помнишь это. Ты ушел из лавки и отправился к отцу. Я ждал сильной порки, но через несколько часов ты величественно в сопровождении Гаврюшки прошел мимо дверей моей лавки с каким-то поручением фатера и умышленно не взглянул на меня. Я долго смотрел тебе вслед, когда ты удалялся, и, сам не знаю почему, заплакал...»

С тех пор и до конца жизни не было человека или доктрины, про которых можно было бы сказать, что их влиянию подчинился Чехов. И не было той силы — среды, семьи, обстоятельств, общественного мнения, — которая могла бы к этому его принудить.

4

Дети в семье Чеховых рано становились самостоятельными. С малолетства их помощь в доме, в лавке, в занятиях родителей была уже существенной; очень рано, с переселением семьи в Москву, заработки детей (и прежде всего Антона) стали основой благосостояния семьи. Когда говорят, что Павел Егорович всем детям дал образование, это верно лишь в том смысле, что он не пустил их по торговой или ремесленной части, как это было принято в его среде и как поступили со своими детьми его братья, а определил их в гимназию. Заслуга немаловажная. Однако собственно при нем гимназию окончил только старший сын. Николай вышел из пятого класса, Антон доучивался самостоятельно и сам зарабатывал на жизнь (Александр, впрочем, в старших классах тоже уже жил вне дома, за репетиторство получая стол и квартиру). Семейные предания сохранили историю начала обучения в Москве Михаила. Занимался он своим устройством сам. Когда ему отказали в бесплатном приеме в одну гимназию, он пошел в другую, дальнюю и сумел уговорить директора; с тех пор за ним установилась репутация: «Миша сам себя определил в гимназию». Почти такая же история была и с Марией. «За пропуском всех сроков и за полным отсутствием вакансий ее решительно нигде не принимали, а может быть, за семейными заботами и перегрузкою в труде или из-за своей провинциальной непрактичности мои родители не сумели приступить как следует к делу. Но и тут обошлось все благополучно. Сестре удалось тоже самой определить себя в учебное заведение и кончить курс со званием домашней учительницы по всем предметам» (М. Чехов). Сама М.П. Чехова вспоминала, как она, будучи 14—15-летней девочкой, ходила с матерью и младшим братом снимать очередное жилье: «Мать, боясь собак, оставалась с братом у ворот, а я всегда смело входила во двор, расспрашивала о сдающихся внаем квартирах».

Когда еще делались попытки продать дом в Таганроге, к ростовщику Точиловскому Евгения Яковлевна отправила Антона.

На долю Антона выпала самая большая самостоятельность. В шестнадцать лет он остался в Таганроге один, без денег, в чужом доме. Хуже всего было то, что дом этот только недавно стал чужим — его, воспользовавшись стесненными обстоятельствами своих квартиродателей, путем ловкой махинации присвоил жилец Чеховых Г.П. Селиванов. А.И. Роскин очень проницательно отметил влияние этой потери на душу юного Чехова, которому пришлось «слишком хорошо понять, что такое безмерные унижения и человеческая низость. Тайное припрятывание остатков товаров в конюшне, возня соседей и родственников вокруг разоренного дела, стремление их поскорее выхватить из рук Павла Егоровича все, что можно еще выхватить, отец, бегущий от долговой тюрьмы, переговоры с ростовщиками, предательство человека, называвшего себя «членом семьи», бессилие матери, необходимость начинать новую жизнь, одинокую и суровую, — все это навсегда запало в душу Чехова». Биограф справедливо связывает это событие с несколькими произведениями Чехова, последнее из которых закончено в год смерти: «Чужая беда» (1886), «У знакомых» (1898), «Вишневый сад» (1904). Но эта тема преследовала его и раньше и отразилась еще в первой пьесе Чехова и в рассказе «Добродетельный кабатчик» (1883). Юношей он как бы в миниатюре лично прикоснулся к тому грандиозному процессу «оскудения» родовых гнезд, которое так талантливо запечатлел столь ценимый им Сергей Атава.

Старшие братья еще застали благополучное время в жизни семьи, что отразилось и на их образовании: на дом ходил француз, потом его сменила мадам Шопэ, и Николай и Александр через несколько лет свободно болтали по-французски; для Николая был приглашен учитель музыки Рокко, учивший его играть на скрипке (потом он стал капельмейстером в городском саду и на афишах стал подписываться «Руокко»). Когда подрос Антон, ничего этого уже не было, он получал обычное гимназическое образование.

Но ту бедность, которая заставляет считать копейки, стричь ножницами бахрому на брюках, спать на полу вповалку, — бедность унижающую — Чехов застал уже в Москве. В годы его детства все было иначе. Мемуаристы отмечают почти маниакальное стремление Чехова к аккуратности, изяществу. Это было семейное. Изысканно, по моде одевался дядя Митрофан Егорович. Почти щеголь был Павел Егорович. Он не признавал распространенную тогда — особенно среди мелкого купечества — униформу в виде поддевки и сапог бутылками. Он ходил в цилиндре, потом, в Москве — в только что вошедшей в моду мягкой шляпе. На семейной фотографии 1874 г. мы видим щеголевато одетого мужчину с белоснежными манжетами и высокими воротничками. Никто не видел его не в крахмальной сорочке.

5

20 октября 1873 г. братья Чеховы подали директору Таганрогской гимназии такое прошение: «Желая обучаться в ремесленном классе при Таганрогском уездном училище по ремеслам из нас: Иван переплетному и Николай и Антон сапожно-портняжному, имеем честь просить покорнейше Ваше высокородие сделать распоряжение о допущении нас к изучению вышеозначенных ремеслов, к сему прошению — ученик IV кл. Николай Чехов, ученик IV кл. Антон Чехов, ученик II кл. Иван Чехов».

В ведомостях о выдаче выполненных работ в 1874 г. записано: «18 марта. Антону Чехову триковый жилет из его материала, им же сделанный. Ему же триковые брюки из его материала, им же сделаны». Это были, видимо, те «неожиданного цвета брюки», которые на всю жизнь запомнил будущий артист МХТ, однокашник Чехова, А.Я. Вишневский.

Когда говорят, что Чехов получил демократическое (в 30-х годах писали «трудовое») воспитание, то имеют в виду работу в лавке или портняжный эпизод. Но и то и другое все же было ремесло, дело, дающее реальные результаты. И не в этом было отличие детства будущего изобразителя будней от детства других русских писателей.

С самых ранних лет Чехов был погружен в быт. Хозяйство целиком вела Евгения Яковлевна, поденщицу брали только перед большими праздниками. Помогали дети — чаще всего Антон, как самый безотказный. «Куда послать, что поручить — все Антоша делал», — вспоминала его тетка М.И. Морозова. Он ходил на базар за провизией (что в мало-мальски обеспеченных, даже мещанских семьях было делом кухарки), убирал квартиру, заправлял керосином лампы, носил воду, даже белил комнаты, сам стирал себе воротнички для гимназической формы. Вряд ли кому из больших русских писателей, включая шестидесятников, поповских детей — до Горького — приходилось заниматься этим с детства. Когда Бунин для учебы в гимназии должен был уехать из нищего родительского имения и поселиться на хлебах у мещанина Бякина, где он «сам должен был чистить свое платье и башмаки и стелить свою постель», это показалось ему верхом унижения.

Тяжесть такого быта — в утомительном однообразии, бессмысленной повторяемости домашних дел, которые на другой день в том же количестве набегают снова, — в их отупляющей нескончаемости, что особенно тяжко для юного сознания, которое заполняется этим целиком. Но не только для юного: потом Чехов покажет, как при постоянном контакте с недуховными феноменами при отсутствии внутреннего сопротивления человек погружается в них полностью, как мир духовный целиком замещается миром вещно-бытовым. Эта ситуация была понята Чеховым не наблюдательски, но осознана и почувствована изнутри.

Примечания

1. В изд. сборника «Чехов в воспоминаниях современников» (М., 1947; М., 1954) была выпущена фраза: «И едва ли кто поверит, что этот строгий и безусловно честный писатель-идеалист был знаком в детстве со всеми приемами обмеривания, обвешивания и всякого торгового плутовства. Покойный Антон Павлович прошел из-под палки эту беспощадную подневольную школу целиком и вспоминал о ней с горечью всю жизнь» (восстановлено в изд. 1960 г.).