I
Я познакомился с Антоном Павловичем Чеховым зимой 1888 года, в театре Корша. Мы случайно встретились в узкой, тесной комнатке театральной библиотеки. Антон Павлович сам первый подошел ко мне, назвал свою фамилию и заговорил о пьесе и артистах-исполнителях.
Молодой, жизнерадостный, с открытым, симпатичным лицом, на котором пробивалась мягкая бородка, с задумчивым взглядом серых глаз, лукаво смотрящих из-под пенсне, с доброй, милой улыбкой, Антон Павлович произвел на меня приятное впечатление. Славным малым, студентом веяло от его статной, худощавой фигуры.
Много раз потом мне приходилось встречаться с Антоном Павловичем и в деле, при постановке его пьес, и в приятельских литературных кружках, в беседе, за стаканом вина. И чем ближе я узнавал его, тем симпатичней, родней по духу становился он мне.
Особенно ярко, отчетливо врезались мне в память две последние встречи с Антоном Павловичем Чеховым.
Живя в Москве, в июне 1902 года, я как-то зашел к В.Ф. Комиссаржевской, которая в это лето играла с своей труппой в театре «Аквариум»1. Поговорив о театральных делах, я уже собирался уходить, как пришел Антон Павлович.
Я не видел его уже года два и, конечно, очень обрадовался этой нечаянной встрече.
А.П. Чехов, очевидно, с большим трудом поднялся на четвертый этаж, где жила Вера Федоровна.
Он вошел, тяжело дыша, сиплым, прерывающимся голосом сказал: «здравствуйте!» Пожав нам руки, он тяжело опустился на диван.
— Устал... Высоконько же вы живете, Вера Федоровна... — произнес он, помолчав, и закашлялся.
Как сейчас вижу его сгорбленную, осунувшуюся фигуру, сидящую на низком диване, с наклоненной головой, с белыми, как кипень, руками, висящими между колен.
На худом, серовато-бледном лице — болезненная усталость. Клок волос прилип к потному лбу. Губы бескровные, синие. Глаза уныло смотрят в одну точку. В бородке — серебристые нити седины.
Сильно потрепала его жизнь, да и болезнь помогла.
Антон Павлович то и дело покашливал, стыдливо отворачиваясь и поднося платок ко рту.
— Что это вы, Антон Павлович, торчите в такое время в Москве? Жара, духота, пылища... — невольно вырвался у меня вопрос.
— Да вот никак не могу уехать из Москвы... То жена была больна... то все какие-то дела... Каждый день собираюсь уезжать, да все что-нибудь задерживает... То одно, то другое...
— В Крым, к себе, поедете?..
— Да, вероятно, в Крым... Хотел за границу, да нельзя... Теперь в Крыму жара африканская... Да и скучно. Я не люблю Крыма... Декорация какая-то... Постоянно жить в Крыму невыносимо скучно... Тоскливо...
— Написали что-нибудь для театра? — спросила Вера Федоровна.
— Да, пишу... — нехотя, конфузливо улыбаясь, ответил Антон Павлович. — Пишу не то, что надо... Не то, что хотелось бы писать... Нудно выходит... Совсем не то теперь надо...
— А что же?
— Совсем другое надо... Бодрое... Сильное... Пережили мы серую канитель... Поворот идет... Круто повернули...
— Разве пережили? Что-то не похоже... — усомнился я.
— Пережили... уверяю вас... — убежденно сказал Антон Павлович. — Здесь, в Москве, да и вообще в столицах это не так заметно... У нас на юге волна сильно бьет... В народе сильное брожение. Я недавно беседовал с Львом Николаевичем2. И он тоже видит... А он старец прозорливый... Гудит, как улей, Россия... Вот вы посмотрите, что будет года через два-три... Не узнаете России...
Антон Павлович оживился, встал с дивана и, заложив одну руку в карман, стал ходить по комнате.
— Вот мне хотелось бы поймать это бодрое настроение... Написать пьесу... Бодрую пьесу... Может быть, и напишу...3 Очень интересно... Сколько силы, энергии, веры в народе... Прямо удивительно!..
Антон Павлович передал свои наблюдения из жизни крестьян и рабочих. Голос его зазвучал громче, увереннее. Глаза загорелись нервным огнем. Вся фигура помолодела.
Верил он, всей своей чуткой душой верил, что конец сумеркам, что наступает новая жизнь. Весна идет. Из народа поднимаются бодрые силы, призванные оживить будничную, томительно тягучую русскую жизнь. В больную грудь Антона Павловича Чехова эта вера вдохнула свежие силы. Он переродился под влиянием этой веры. Чехов, смотревший на жизнь взглядом тонкого наблюдателя, видевший в ней материал для невинного юмора, автор «Сумерек»4, «Хмурых людей»5, «Иванова»6, бытописатель обывательских будней, которого упрекали в индифферентизме к общественной жизни и ее запросам, в этот вечер явился передо мной в новом образе.
Разбитый, изъеденный чахоткой, стоящий уже одной ногой в могиле, Антон Павлович поразил меня силой своей веры в пробуждение народа, в живучесть народного духа, в торжество правды.
С нервной горячностью «упорствуя, волнуясь и спеша», он говорил о движении в земстве, о новых сектантских течениях на юге России, о народившемся типе интеллигента из народа. Говорил, что литература обязана итти навстречу народному движению... Должна поймать и запечатлеть новые общественные веяния...
Никогда не видал я таким Антона Павловича, никогда не слыхал от него таких горячих речей.
Незабвенное впечатление произвела на меня эта встреча с Антоном Павловичем. Он вырисовался для меня с новой, неведомой мне стороны.
Пророчество Антона Павловича сбылось. Россия пробудилась, пережила бурный период исторического переворота, но А.П. Чехову не суждено было увидеть этого.
II
Весной, в конце апреля 1904 года, гуляя по набережной Ялты, я встретился с Антоном Павловичем.
Южное, горячее солнце, синее море, чудный мягкий воздух Крыма, видимо, благотворно подействовали на его здоровье. Он точно помолодел, загорел, пополнел. Глаза веселые. Совсем молодец молодцом. Я не верил своим глазам, до того он поправился.
— Каким молодцом вы смотрите!.. Просто превосходно! — сказал я, пожимая его руку.
— Это со мной бывает... днями... — застенчиво улыбаясь, ответил Антон Павлович. — А вы приехали отдохнуть... замаялись за сезон, поди?
— Нет, приехал работать... Пишу пьесу...
— Здесь работать плохо... В Крым надо приезжать пить вино, есть виноград, наслаждаться жизнью, так сказать... Любоваться морем, природой... Вообще отдыхать... — весело смотря на меня, с лукавой улыбкой говорил Аштон Павлович.
— А вы давно здесь? — спросил я.
— Давно... Я в первых числах мая думаю уезжать отсюда...
— От такой-то благодати!.. Куда же?
— В Москву надо... Там жена... А оттуда за границу... Доктора посылают... Ничего не поделаешь. Да и мне самому хочется побывать еще за границей... Первого уеду... А вы что же не заедете ко мне в Аутку? Тут недалеко...
— Очень хотел, Антон Павлович, побывать у вас, да боялся вас беспокоить... Надоели, поди, вам визитеры...
— Нет, вы приезжайте... Поболтаем, старину вспомним...
Я пообещал на днях заехать к Антону Павловичу, и мы распрощались.
Вскоре после моей встречи на набережной с А.П. Чеховым на улицах Ялты появились широковещательные афиши. Приезжая из Севастополя труппа давала в ялтинском театре спектакль. Шел «Вишневый сад» Чехова7.
На афишах крупным шрифтом было напечатано, что пьеса будет поставлена по образцу постановки Художественного театра, под наблюдением самого автора.
Я только что видел, великим постом, в Петербурге, «Вишневый сад» в постановке Станиславского. Любопытно было посмотреть, что за постановку, «по образцу Художественного театра», дадут провинциальные актеры и режиссеры.
Я взял билет и к восьми часам отправился в театр.
Прошел час, полтора, спектакля не начинают. Публика ропщет. Какие-то закулисные кумушки распространяют слухи, что ждут автора. В публике — волнение.
Около десяти часов, наконец, открыли занавес.
Убогие, рваные декорации. Жалкая обстановка. Несколько венских стульев. Рыночный, очевидно взятый напрокат, новенький «платяной» шкаф. В окне, обсыпанная крупно нарезанной бумагой, ветка, долженствующая изображать собой — вишневый сад.
Заурядная обстановка захолустного, провинциального театра.
Вся «постановка по образцу Художественного театра» выразилась в том, что за сценой помощник режиссера, во время хода пьесы, не переставая, свистал, каркал, куковал, трещал, квакал, пищал, заглушая птичьими и лягушечьими голосами слова актеров.
Не мог он только, как ни старался, заглушить суфлера, который буквально вылезал из будки, подавая артистам текст пьесы.
Суфлер покрывал своим хриплым басом и голоса актеров, и пение птиц, и кваканье лягушек.
Получалось что-то невероятно дикое. Актеры, плохо слыша суфлера, метались по сцене растерянные, оглушенные звуками «пробуждающейся природы». Не зная ролей, они немилосердно перевирали текст, путались, делали нелепые паузы, якобы «переживали настроение».
Актер, игравший Гаева, напоминал своим видом, костюмом приказчика из аптекарского магазина. Две артистки, изображавшие Раневскую и Аню, картавили, грассировали, шепелявили, проглатывали целые фразы, куда-то торопясь и снуя по сцене, как угорелые кошки.
Публика, наполнившая театр сверху донизу, видимо, недоумевала. Из задних рядов порой слышались голоса: «Громче!.. Чего?.. Не слышно!.. Суфлер, не ори!.. Птица, тише!..» и т. п.
Мне было больно и стыдно за Чехова.
После третьего акта я ушел из театра с головной болью, раздосадованный и возмущенный.
Вскоре после этого знаменательного спектакля я поехал в Аутку к Антону Павловичу, решив ни слова не говорить о спектакле «Вишневого сада».
Антон Павлович радушно принял меня в уютном кабинете, со стен которого грустно смотрели чудные, полные глубокого настроения картины Левитана.
Чехову, видимо, нездоровилось. Он пожимал плечами, нервно потирал руки и часто покашливал. Не успели мы сказать двух слов, как Антон Павлович заговорил о спектакле.
— Мне передали, что вы были на «Вишневом саде?..» — не глядя на меня, спросил Антон Павлович.
— Каково исковеркали!.. Безобразие! Еще написали на афише, что играют под моим наблюдением... А я их и в глаза не видал... Возмутительно! Они все хотят обезьянничать Художественный театр... И совершенно напрасно... Там вся эта сложная постановка достигается неимоверным трудом, затратой громадного количества времени, любовным отношением ко всякой мелочи... Им это можно... А они тут столько звуков, говорят, напустили, что весь текст пропал... Половины слов не было слышно... И там-то, в Художественном театре, все эти бутафорские мелочи отвлекают зрителя, мешают ему слушать... Заслоняют автора... А уж здесь... представляю себе, что это было... Знаете, я бы хотел, чтобы меня играли совсем просто, примитивно... Вот как в старое время... Комната... На авансцене — диван, стулья... И хорошие актеры играют... Вот и все... Чтобы без птиц и без бутафорских настроений... Очень бы хотел посмотреть свою пьесу в таком исполнении. Интересует меня, провалилась бы моя пьеса? Очень это любопытно!.. Пожалуй, провалилась бы... А может быть, и нет... Кто знает... Театр — обманчивая штука... Не поймешь... И завлекательная и противная в одно и то же время.
Антон Павлович увлекся темой. Он заговорил о театре вообще, о его задачах, об артистах, о Свободине в графе8, о Комиссаржевской в «Чайке»9, о В.Н. Давыдове в «Иванове»10, об исполнении его пьес в Художественном театре... О том, как он рисовал себе действующих лиц своих пьес и как их поняли и изобразили артисты.
— Вот хотя бы «Вишневый сад»... Разве это мой «Вишневый сад»?11 Разве это мои типы?.. За исключением двух-трех исполнителей, — все это не мое... Я пишу жизнь... Это серенькая, обывательская жизнь... Но это не нудное нытье... Меня то делают плаксой, то просто скучным писателем... А я написал несколько томов веселых рассказов... 11 критика рядит меня в какие-то плакальщицы... Выдумывают на меня из своей головы, что им самим хочется, а я этого и не думал, и во сне не видал... Меня начинает злить это...
Антон Павлович разволновался и сильно закашлялся.
Я перевел разговор на другую тему, спросив, кто у него бывает из литераторов?
— Андреев здесь, в Крыму... Елпатьевский... Скиталец...
— Какой надменный вид у Скитальца... Совсем испанский дворянин какой-то шагает по набережной... — сказал я.
— Это его манера держаться... А он чудесный, простой малый... Совсем простой, добряк и скромный... И талантливый... Его «Октава»12 — хорошая вещь... А надменным его делают плащ, желтые штиблеты, шляпа и пенсне... А по душе он совсем простой...
Мы заговорили о современной литературе.
— Наши критики все кричат об оскудении литературы... Все это старческая ворчливость и ничего больше... Напротив, теперь появилось много талантливых молодых писателей. Нам нечего унывать.
Антон Павлович с увлечением говорил о Горьком, Андрееве, Куприне, о новых течениях в литературе. Он отрицательно относился к декадентам, называя их неискренними кривляками, бессмысленными подражателями иностранным писателям.
— Ни к селу ни к городу они в русской литературе... Ни будущего у них нет, ни прошлого... Какие-то висящие в воздухе люди, эти российские Метерлинки... Но они скоро пропадут, переработаются... А Горький, Андреев, Куприн останутся в истории литературы. Их долго будут читать...
Горького Антон Павлович очень ценил как беллетриста.
— Талантливый, сочный писатель... Зачем только он пьесы пишет?.. Совсем это не его дело... Хотя — «На дне»13 очень хорошая вещь, но ведь это не драма... В повести «На дне» была бы куда лучше, полней, выпуклей... Горькому надо повести писать, а не драмы... А впрочем, он то же может сказать про меня... Какой я драматург, в самом деле... Но театр завлекает, засасывает человека... Ничего не поделаешь, — тянет и тянет... Я несколько раз давал себе слово, что буду писать только повести, а не могу... Какое-то влечение к сцене... Ругаю театр и не люблю, и люблю его... Да, странное чувство... Вот и Андреев начал писать пьесы... Все там будем!.. — сказал Чехов, мило улыбаясь.
Мы незаметно, за чайком, проболтали часа два.
Антон Павлович оживился, вспоминал свое пребывание в Петербурге, расспрашивал меня о знакомых литераторах и артистах. Тонко, подчас и зло, характеризовал двумя-тремя словами общих знакомых, приводил курьезные приемы творчества драматургов и беллетристов, рассказывал смешные эпизоды из жизни литературной богемы, копировал игру актеров. И во всем этом, рядом с остроумием, с юмором, было столько добродушия, столько любви к русской литературе и пишущей братии...
Я попрощался, Антон Павлович вышел проводить меня на крыльцо.
Завидя Антона Павловича, к нам важно подошел журавль.
— Хороший народ журавли... Вот этот, как завидит меня, так и бежит... Любит меня... Жалко мне его покидать... Завтра уезжаю... Прощайте!
— А моря, вашей дачи, Аутки не жалко?..
— Нет... Здесь постоянно жить скучно... Я чувствую себя здесь, как в ссылке...
На другой день Антон Павлович уехал в Москву14.
16 июля, в деревне, где я жил, была получена телеграмма, что Антон Павлович скончался за границей...
Примечания
Печатается по тексту, опубликованному в журнале «Рампа и жизнь», 1914, №№ 24 и 25.
Карпов Евтихий Павлович (1859—1926) — драматург, режиссер Александринского театра. С Чеховым встречался и переписывался главным образом в связи с постановкой в Александринском театре «Чайки» в 1896 году и предполагаемой постановкой «Дяди Вани» в 1899 году.
1. Гастроли группы артистов Александринского театра в Москве проходили с 1 по 22 июня 1902 года.
2. Л.Н. Толстым.
3. В 1903 году Чехов написал пьесу «Вишневый сад». Поставлена впервые в Московском Художественном театре 17 января 1904 года.
4. Сборник рассказов Чехова «В сумерках». СПб., 1887.
5. Сборник рассказов Чехова «Хмурые люди». СПб., 1890.
6. Пьеса Чехова «Иванов». Вышла впервые в литографированном издании С.М. Рассохина. М., 1888.
7. Об этом спектакле, состоявшемся 13 апреля 1904 года, Чехов писал О.Л. Книппер 15 апреля 1904 года: «Третьего дня в местном театре (без кулис и без уборных) давали «Вишневый сад» по mise en scène Художественного театра, какие-то подлые актеры во главе с Дарьяловой (подделка под актрису Дарьял), а сегодня рецензии, и завтра рецензии, и послезавтра; в телефон звонят, знакомые вздыхают, а я, так сказать, больной, находящийся здесь на излечении, должен мечтать о том, как бы удрать. Вот дай-ка сей юмористический сюжет хотя бы Амфитеатрову! Как бы ни казалось все это смешным, но должен сознаться, что провинциальные актеры поступают просто как негодяи».
8. П.М. Свободин играл графа Шабельского в пьесе Чехова «Иванов» в Александринском театре в 1889 году.
9. В.Ф. Комиссаржевская играла Нину Заречную в пьесе «Чайка» в Александринском театре в 1896 году.
10. В.Н. Давыдов играл Иванова в пьесе Чехова «Иванов» в театре Ф.А. Корша в 1887 году и в Александринском театре в 1889 году.
11. Чехов неоднократно указывал на то, что пьеса «Вишневый сад» — комедия, однако в Художественном театре ее играют, как драму. В письмен О.Л. Книппер от 10 апреля 1904 года Чехов писал: «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал...»
12. Рассказ Скитальца «Октава» напечатан в журнале «Жизнь».
13. Драма М. Горького «На дне» впервые поставлена в Московском Художественном театре 17 декабря 1902 года.
14. Чехов уехал в Москву 1 мая 1904 года.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |