В бунинских воспоминаниях о Чехове есть такой эпизод:
«Как восторженно говорил он о лермонтовском «Парусе»!
— Это стоит всего Б. и Урениуса со всеми их потрохами, — сказал он однажды.
— Какого Урениуса? — спросил я.
— А разве нет такого поэта?
— Нет.
— Ну, Упрудиуса, — сказал он серьезно. — Вот им бы в Одессе жить. Там же думают, что самое поэтическое место в мире — Николаевский бульвар: и море, и кафе, и музыка, и все удобства — каждую минуту можно сапоги почистить...»1
Писателя, скрытого за инициалом Б., через много лет назвал сам Бунин: «Это стоит всего Брюсова и Урениуса со всеми их потрохами»2. Искать кандидата в Урениусы приходится историкам литературы. Наиболее подходящий по созвучию И.И. Ореус тут вряд ли подходит. Он стал известен под псевдонимом Иван Коневской. Можно было бы вспомнить Гиппиус или Балтрушайтиса. Но скорее всего, в этом нет необходимости. Урениус или Упрудиус — коллективный псевдоним «нового поэта», соратника Брюсова, который противопоставляется классику Лермонтову.
Противопоставляется — кем? Вопрос оказывается не таким простым.
Сдержанное, ироническое отношение Чехова к декадентской литературе общеизвестно. Оно не раз проявляется в письмах и воспоминаниях. Но столь же очевидно, что в отношении к современникам, пишущим и думающим иначе, Чехов не был однозначен и резок. Он называл Бальмонта хорошим писателем, рекомендовал в академию наук Мережковского, с симпатией стилизовал новое искусство в «Чайке» (пьеса Треплева).
Бунинский же Чехов в отношении к своим литературным антиподам яростен и непримирим. Особенно очевидно это становится, когда близкие по смыслу суждения встречаются и у других чеховских «Эккерманов».
«Про тогдашних модернистов, «декадентов», как называли их, он однажды сказал:
«Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать»» (Бунин)3.
«Антон Павлович держался высокого мнения о современной литературе, то есть, собственно говоря, о технике теперешнего письма. «Все нынче стали чудесно писать, плохих писателей вовсе нет, — говорил он решительным тоном. <...> Попробуйте-ка вы теперь перечитать некоторых наших классиков, ну хоть Писемского, Григоровича или Островского, нет, вы попробуйте только и увидите, какое это все старье и общие места. Зато возьмите, с другой стороны, наших декадентов. Это они лишь притворяются больными и безумными — они все здоровые мужики. Но писать — мастера»» (Куприн)4.
Сходное сравнение декадентов со здоровыми мужиками (несомненно, восходящее к чеховским словам) включатся в прямо противоположные эмоциональные контексты. В купринской записи притворство декадентов скрывает несомненный талант, в бунинской — демонстрирует их творческую бездарность, оказывается очередным доказательством литературного падения и безумия.
Но что, собственно, в этом заочном мемуарном споре за Чехова и против декадентов позволяет считать Александра Ивановича более точным, чем Ивана Алексеевича? Не только «фотографическое» свойство купринского таланта, но и творческая история бунинских мемуаров. В них мы, в сущности, встречаемся с несколькими Чеховыми.
Чехов и образ Чехова прошел практически через всю бунинскую жизнь. Они обменялись письмами еще в 1891 году (Бунин просил Чехова прочесть свои вещи), познакомились в 1895-м, много общались в начале XX века в Ялте и Москве.
«Никто так не умел смешить Антона Павловича, как И.А. Бунин, когда он был в хорошем настроении», — заметит Станиславский5. (Кто бы мог подумать? В бунинских текстах этот бытовой юмор практически не отразился.)
Однажды между ними произошла любопытная пикировка:
«— Что вы обо мне будете писать в своих воспоминаниях?
— Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.
— Да вы мне в дети годитесь. (Бунин был ровно на десять лет моложе. — И.С.)
— Все равно. В вас народная кровь.
— А в вас дворянская. Мужики и купцы страшно быстро вырождаются. Прочтите-ка мою повесть «Три года». А потом, вы же здоровеннейший мужчина (оказывается, не только декаденты! — И.С.), только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли, и будете жить сто лет. Я пропишу вам нынче же, я ведь доктор. <...> А в воспоминаниях обо мне не пишите, что я был «симпатичный талант и кристальной чистоты человек»»6.
Доктор и мужик оказался прав. Дворянин пережил его на сорок девять лет — время большее, чем вся чеховская жизнь.
Впервые Бунин написал о Чехове в 1904 году, сразу после чеховской смерти. Незаконченная рукопись «О Чехове» появилась в 1955 году, через два года после его ухода.
Бунинские мемуары — едва ли не лучшее, что написано в этом жанре о Чехове. Однако не всегда замечают, что они существуют в трех редакциях: первоначальный вариант 1904 года, дополненный в 1914 году, к десятилетию со дня чеховской смерти, и опубликованный в шестом томе бунинского собрания сочинений издания Маркса7; переработка этого сводного текста, вошедшая в берлинское собрание сочинений 1935 года и перепечатанная в книге «Воспоминания» (Париж, 1950)8; наконец, мемуарные фрагменты посмертно изданной книги «О Чехове»9.
Притом что большая часть текста во всех случаях совпадает, Бунин тонкими и резкими штрихами всякий раз строит образ нового Чехова, своих отношений с ним и его отношения к Урениусам-Упрудиусам.
В первых воспоминаниях Чехов — старший товарищ, коллега, почти друг, ненавидящий «высокие» слова и «так называемые поэтические красоты». «Ненависть» — слово вовсе не чеховского словаря, но Бунин дважды повторяет его. «К «высоким» словам он чувствовал ненависть. <...> Может быть, в силу этой ненависти к «высоким» словам, к так называемым поэтическим красотам, к неосторожному обращению со словом, свойственному многим стихотворцам, а теперешним в особенности, так редко удовлетворялся он стихами». Противопоставление Лермонтова и какого-то Урениуса и появляется как иллюстрация этой ненависти. «Представители того «нового» искусства, которое так хорошо назвал «пересоленной карикатурой на глупость» Толстой, смешны и противны были ему. Да и мог ли он, воплощенное чувство меры, благородства, человек высшей простоты, высшего художественного целомудрия, не возмущаться этими пересоленными карикатурами на глупость и на величайшую вычурность, и на величайшее бесстыдство, и на неизменную лживость!»10
Толстой и Чехов для Бунина оказываются здесь союзниками.
В эпоху «Окаянных дней» ситуация меняется. Для Бунина, как, скажем, и для Розанова (и в этом они — предшественники шаламовского и сегодняшнего счетов русской классике девятнадцатого века), русская литература, будто бы оболгавшая императорскую Россию, оказывается одной из главных виновниц русской революции. В это время яростному Бунину уже не до тонких разграничений. Чехов для него становится частью той же самой ненавистной традиции. Неприязнь к нему прорывается по поводам вполне пустячным, но спровоцирована послереволюционной современностью. В дневниковой записи 24 апреля (7 мая) 1918 года (один из последних бунинских дней в Москве) — жалобы на сердце, высокую температуру, холод на улице и в квартире, описание трамвайного скандала, упоминание об отбитом носе памятника Александру III. Кончается она так:
«Опять слухи: в Петербурге — бунт, в Киеве уже монархия.
Перечитал «Записную книжку» Чехова. Сколько чепухи, нелепых фамилий записано — и вовсе не смешных и не типичных — и какие все сюжеты! Все выкапывал человеческие мерзости! Противная эта склонность у него несомненно была»11.
В жизни «русской литературы в изгнании», помимо прочих, была одна странная черта. За творческую свободу приходилось платить издательской скованностью. Писатели разных поколений, диаметральных убеждений, несовместимых эстетических пристрастий вынуждены были тесниться на страницах «Современных записок», «Последних новостей» и других немногочисленных эмигрантских изданий. Судьба ставила жестокий дарвинистский опыт по содержанию литературных кошек в мышек в одной клетке.
Наедине с собой Бунин и в 1920—1930-е годы остается непримиримым к прототипам Урениуса. «На ночь читал Белого «Петербург». Ничтожно, претенциозно и гадко» (8 апреля 1922 года). «Читаю Блока — какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный» (20 сентября 1922 года)12.
Но с другой стороны, Бунин должен учитывать, что эстетические противники (Гиппиус, Мережковский, Бальмонт) оказываются его собратьями по изгнанию. Поэтому в редакции 1935 года бунинский Чехов начинает выражаться гораздо сдержаннее. В разговоре об Урениусе исчезает намек на Б. (его можно было, что и сделали позднейшие комментаторы, расшифровать как Бальмонт), выброшено грубое «со всеми потрохами», исчез весь пассаж об Одессе. И в других местах вычеркнуты или существенно смягчены антидекадентские выпады.
Зато появляются новые диалоги, в которых, видимо, для равновесия, достается Короленко, Златовратскому, Андрееву и другим «общественным» авторам. «А Короленке надо жене изменить, обязательно, — чтобы начать получше писать. А то он чересчур благороден»13.
В 1950-е годы, в незаконченной книге, Бунин не просто пишет литературный портрет (как, например, Борис Зайцев в своем «Чехове»), но сводит окончательные счеты с эпохой. Фигура Чехова вырастает здесь до символического масштаба.
«Постепенно я все более и более узнавал его жизнь, начал отдавать отчет, какой у него был разнообразный жизненный опыт, сравнивал его со своим и стал понимать, что я перед ним мальчишка, щенок... Ведь до тридцати лет написаны «Скучная история», «Тиф» и другие поражающие житейским опытом его произведения».
««В овраге» — одно из самых замечательных произведений не только Чехова, но во всей всемирной литературе — говорю я».
«Такого, как Чехов, писателя еще никогда не было!»
«Очень зоркие глаза дал ему Бог!»14
Все антидекадентские суждения Чехова опять вспоминаются и восстанавливаются, но теперь становятся лишь опорой, предлогом для собственной характеристики эпохи.
Реплика о декадентах как здоровеннейших мужиках вместо прежнего однажды сказал вводится теперь глаголом говорил (можно понять: говорил едва ли не при каждой встрече) и сопровождается подробнейшим бунинским комментарием — памфлетом.
«Правда — почти все были «жулики» и «здоровеннейшие мужики», но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. Силы (да и литературные способности) у «декадентов» и у тех, что увеличили их число и славились впоследствии, называясь уже не декадентами и не символистами, а футуристами, мистическими анархистами, аргонавтами, равно как и у прочих — у Горького, Андреева, позднее, например, у тщедушного, дохлого от болезней Арцыбашева или у Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки, — были и впрямь велики, но таковы, какими обладают истерики, юроды, помешанные: ибо кто же из них мог назваться здоровым в обычном смысле этого слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания, но ведь обладает этими качествами и большинство истериков, юродов, помешанных. И вот: какое удивительное скопление нездоровых, ненормальных в той или иной форме, в той или иной степени было еще при Чехове и как все росло оно в последующие годы! Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппиус, одержимый манией величия Брюсов, автор «Тихих мальчиков», потом «Мелкого беса», иначе говоря, патологического Передонова, певец смерти и «отца» своего дьявола, каменно-неподвижный и молчаливый Сологуб, — кирпич в сюртуке, по определению Розанова, буйный «мистический анархист» Чулков, исступленный Волынский, малорослый и страшный своей огромной головой и стоячими черными глазами Минский»15.
Можно увидеть в бунинской колоритной картине Серебряного века позицию этакого литературного Собакевича: «Всё мошенники... Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья». Но скорее эта галерея литературных уродцев своей очевидной несправедливостью, гротескностью вызывает улыбку. Детскую травму непризнания, литературного одиночества Бунин не может изжить до самого конца. Вспоминая в дневнике (март 1968 года) давний ночной разговор с Буниным («Бальмонта трактовал как пошляка-болтуна, Брюсова — как совершенную бездарность, морочившую простаков своей мнимой ученостью. И так дальше, и так дальше. Все это были в его глазах узурпаторы его собственной славы»), Корней Чуковский точно подметил: «В ту ночь, слушая его монолог, я понял, как больно ему жить в литературе, где он ощущает себя единственным праведником, очутившимся среди преуспевающих грешников»16.
Действительно, чем дальше, тем больше Бунин ощущал себя последним художником. Причем художником, философию которому заменяли зрение и слух — краски, запахи, звуки и голоса прекрасного Божьего мира. Эту Россию в красках, а не в умозрении Бунин и унес с собой в эмиграцию и живописал до последних дней жизни.
Опыт Бунина показывает, что литературная группа крови, эстетическое несходство или родство важнее идеологических установок. Поэтому Бунин так и не смог принять всерьез «антисоветского» Мережковского, но зато сразу увидел свое в «советском» Твардовском («Василий Теркин»).
Большой писатель — не просто сумма текстов (собрание сочинений), но и социально-культурная роль. Бунин в ряду русских классиков — это архаист-новатор, посланец девятнадцатого века в двадцатом, хранитель великой традиции Толстого и Чехова, в антиподы которой он назначил декадента Урениуса.
Примечания
Впервые опубликовано: Звезда. 1995. № 10. С. 137—139.
1. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1954. С. 487. Комментаторы этого издания И.Е. Гитович и И.В. Федоров предполагали, что «Чехов имел в виду» К.Д. Бальмонта и И.И. Ореуса (с. 640).
2. Бунин И.А. О Чехове // Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М., 1988. С. 206.
3. Чехов в воспоминаниях современников. С. 488.
4. Там же. С. 520—521.
5. Чехов в воспоминаниях современников. С. 366.
6. Бунин И.А. О Чехове. С. 194—195.
7. См.: Чехов в воспоминаниях современников. М., 1954. С. 473—495.
8. См.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 512—529. То же: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 482—498.
9. См.: Бунин И.А. О Чехове. С. 146—217. Здесь книга опубликована в сокращении.
10. Чехов в воспоминаниях современников. С. 487—488.
11. Бунин И.А. Собр. соч. Т. 6. С. 410.
12. Там же. С. 440, 441.
13. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 524.
14. Бунин И.А. О Чехове. С. 171, 198, 201, 208.
15. Бунин И.А. О Чехове. С. 210—211.
16. Чуковский К.И. Дневник. 1930—1960. М., 1995. С. 413.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |