М.А. Муриня. Чеховиана начала XX века (Структура и особенности)

Критическая литература о Чехове 1900—1910-х гг. характеризует всю систему «отражений» Чехова и чеховского в более широком общественно-культурном контексте. Речь идет о культурном сознании эпохи, о неоднородном, но едином рецептивном пространстве. Общество живет, постоянно размышляя о Чехове, испытывая потребность в нем разобраться. «Его читали даже люди, не признающие его таланта, — отмечает критик Г.И. Пинегин и поясняет несколько неожиданно, — так как было бы признаком отсталости не знать произведений Чехова, о котором часто заходили и заходят разговоры и споры»¹. Не знать Чехова в начале XX в. считается позорным, и это — симптом нового рецепционного этапа. Можно сказать, что век XX по насыщенности общественного мирочувствования чеховскими образами, идеями, даже самим стилем мышления и поведения этого человека зарождался «под знаком Чехова»². В общеэпохальном сознании Чехов укореняется как его выразитель.

Существенный пласт чеховианы связан с эпистолярием. Огромное количество писем к писателю³ говорит о том, что в чеховских персонажах, видимо, были затронуты какие-то очень существенные для современника личностные моменты, позволяющие творчество Чехова воспринимать пронзительно интимно. В чеховских интеллигентах люди начала века видели самих себя, идентифицируя внутреннюю жизнь персонажей с психологическим самоощущением русского человека. Таков общий настрой массового читательского сознания.

Чеховское творчество для его созерцателей и истолкователей предстает уже не единственно как эстетический, но в то же время и как социальный феномен. «Мы и Чехов», «Чехов о нас» — так, акцентируя личностный аспект восприятия, чеховиана то пытается «втянуть» Чехова в водоворот внеэстетического бытия, настроенного, тем не менее, по чеховскому камертону, то, возвращаясь снова в литературный ряд, прочитывает Чехова в соответствии с литературными канонами. Эстетический, социологический, личностно-психологический аспекты интегрируются, представляя собой в системе ценностного реагирования общества неожиданное и своеобычное единство. Нельзя не заметить, что критика этого времени тяготеет к тому, чтобы перестать быть критикой в прямом смысле этого слова, и, уклоняясь от решения чисто литературных задач, начинает выполнять функции, не всегда ей свойственные: «становится самостоятельной культурной инстанцией, обслуживающей свои потребности с помощью литературы и отчасти за ее счет»⁴. В статье с характерным заголовком «Наш «Антоша Чехонте»» В.В. Розанов обращал внимание на то, что в любой интеллигентной семье, в комнатке всякого студента или курсистки на видном месте непременно помещали портрет или карточку Чехова — видимо, как опознавательный знак определенной ментальности, душевной общности, родственности: «Слишком «наш брат», то же, что мы грешные, — слабые, небольшие и вместе недурные люди». «В Чехове Россия полюбила себя, — подытоживает В.В. Розанов. — Никто так не выразил ее собирательный тип, как он <...>»⁵. То же явление душевного самоотражения лежит и в основе казуса, о котором повествует А.С. Суворин, вспоминая, как один офицер на волжском пароходе стал самому Чехову рассказывать его же произведения, уверяя, что это случилось с его знакомыми и с ним самим⁶. Так, циркулируя в разных слоях общества, чеховское творчество иногда даже теряло авторство и воспринималось не как художественная реальность, а как привычный, хорошо всем знакомый «срез» быта; происходило как бы «скольжение» от уровня художественной к эмпирической реальности.

Многие писали о своем ошеломлении, едва ли не потрясении, когда в чеховских героях и ситуациях открывали прозаичность и неустроенность собственной судьбы, свою душевную биографию, свой психический склад. Это было ново и неожиданно: нормой в литературной традиции считалось то, что персонаж историю своей судьбы как бы «разыгрывал на подмостках», за незримой, но явно ощутимой чертой, резко отъединяющей их читателя от его эмпирического бытия. У Чехова же литература как бы «перерастает» текст, распространяется за его пределы, захватывая реальность жизни, и, прочно вплетаясь в ее водоворот, продолжается в ней — в некоем эмпирическом «Зазеркалье», где «все — плагиат из Чехова», — выражает провинциальный наблюдатель общее ощущение «перевернутости»⁷.

Сквозь призму именно такой экспансии текста в эмпирию и пытались разобраться в чеховских инновациях. Так, стараясь писателя очернить, оппоненты нравственно уничтожают его героя, но при этом, виртуозно используя данную особенность восприятия, тоже «прорываются» за пределы художественного мира в мир окружающих реалий. Напоенные сарказмом и яростью инвективы Фиделя разят в читателе черты «чеховского человека»; 16 раз гипнотически повторяя местоимение второго лица, критик хочет внушить чувство вины и собственной неполноценности, возлагая ответственность за героя на читателя: «Это вы и ваши ближние представляете обнаженную картину зоологического состояния, картину омертвелого царства обыденщины и обывательщины. Это ваша жизнь — сплошная и скучная бессмыслица <...>. Это вы создали торжество пошлости, мелочности, тупой скуки и безнадежной тоски. Вы, а не ваш сосед. <...> Вы совсем не работник, у вас ясно выраженная болезнь воли, растерянное миросозерцание и какой-то органический испуг перед жизнью. Вы не способны протестовать, вы ничего не ищете, вы только томитесь своим нравственным бессилием, своей ненужностью и нудностью. Таким вас срисовал с натуры большой художник»⁸. То же незаметное соскальзывание из сферы литературной в эмпирику, во внутреннюю жизнь каждой реальной личности, но уже с восторгом отмечал Л. Андреев после представления «Иванова» в МХТ: «До половины акта мы еще <...> неясно подозревали в себе зрителей, но еще не окончился акт и не опустился занавес, как мы перестали быть зрителями, и сами, с нашими афишками и биноклями, превратились в действующих лиц драмы. Никогда ни один театр не поднимался до такой высоты, настолько переставал быть театром, как этот»⁹. Это сказано о спектакле, но суждение легко отнести и к пьесе, именно такая апперцепция была запрограммирована уже в ней.

Сходным образом воспринималась и проза. Все творчество Чехова в умах читателей имело тенденцию мгновенно «переливаться», «перетекать», возвращаясь к своей эмпирической праоснове. И тогда судьба персонажа «взывала» персонально к каждому человеку, к собственной его судьбе. Писательское слово о его герое становилось словом «обо мне», «о тебе», «о нас». Такое совмещение превращается в устойчивый признак, своего рода «формулу узнавания»: «Чехов — это мы»¹⁰, литературные люди Чехова — порождение художественного «фонографа», который «передает мне мой голос, мои слова»¹¹. Читатель, живущий «по Чехову» и себя «по Чехову» настраивающий, идентифицировал себя с проблемным чеховским героем и видел в нем инобытие своей эмпирической данности. Не случайность этого «совмещения» удостоверял и сам Чехов, установивший принципиально новые отношения с читателем. Думается, что порождало этот феномен и то абсолютно новаторское соотношение литературы и жизни, которое нашло выражение в литературном труде писателя.

Еще одна сфера эпистолярной чеховианы связана с публикацией писем писателя в 1912—1916 гг. «Второе собрание сочинений», как именовали эти томики в прессе, вызывает волну публичных размышлений о сущности «чеховского». Сама структура писем оказывалась «говорящей», была обусловлена теми же принципами, что и его проза, и благодаря такому удвоению художественная манера открывалась более подчеркнуто. Но не менее интересным представлялся личностный аспект чеховского эпистолярия. Он показался откровением¹² и подвергся активнейшему обсуждению. Для людей того времени внутренний мир писателя также стал одним из мощнейших стимулов к дальнейшему развитию чеховианы.

Следующим элементом чеховианы можно назвать некрологическую литературу. Она поражает продуктивностью сочувственного понимания — неожидан его всплеск в этой шаблонизировавшееся жанровой форме, обычно культивирующей стандартную, безлично-фимиамную атмосферу. Немалое количество некрологов, написанных по канонам этого жанра, «смыкаются» с жанром критической статьи. Невозможно, например, представить себе Чеховиану без известнейшего некрологическо-критического «кентавра» А.В. Амфитеатрова¹³. В его знаменитом «плаче по Чехову» дана емкая, с точки зрения рецепционной специфики чеховского творчества, формула: «Поэт всех нас». Нельзя не заметить, сколько смысловых оттенков заложено в этом итоговом определении, где равно значим акцент любого рода: «ПОЭТ всех нас», «Поэт ВСЕХ нас» или «Поэт всех НАС».

Отдельной составляющей чеховианы считаем восприятие писателя людьми искусства. Мнения их обычно не оставляют без внимания и при реконструкции споров «вокруг Чехова», подчеркивают «абсолютный слух» к его творчеству Л.Н. Толстого, И.А. Бунина, А.И. Куприна, А.М. Горького, противопоставляя пророческий смысл их высказываний эстетической недальновидности рядовых «зоилов». Получается своеобразное противостояние избранных литературных «мэтров» и рядовых современников. На самом деле оно сконструировано несколько искусственно. Рассуждения по методу логической дизъюнкции (чеховская критика в целом — и (или) прозрения гениев, недоступные ординарному сознанию) приводят к выстраиванию в литературоведении жесткой и не очень корректной схемы. Но непредвзятый взгляд отметит как общие заблуждения мнимых антагонистов, так и лежащие в едином русле прозрения. Однако дело еще и в другом. Л.Н. Толстой — при всем восхищении талантом своего литературного собрата — не писал статей о Чехове¹⁴, и вряд ли целесообразно включать в литературно-критический контекст высказанные им в приватных беседах соображения. И.А. Бунин о Чехове, действительно, писал, но ему принадлежат не критические работы, а воспоминания, что отнюдь не одно и то же. И только А.М. Горький — автор нескольких критических отзывов. Думается, что тенденциозный выбор только четырех имен тоже не совсем оправдан. Интереснее выявить доминанты в восприятии Чехова самыми разными именитыми его современниками, в том числе и младшими. И в этом смысле значимы как оставившие мемуары, так и лишь мимоходом затрагивавшие чеховскую тему в своих книгах более общей направленности (В.А. Гиляровский, З.Н. Гиппиус, А.Ф. Кони, В.И. Немирович-Данченко, В.А. Поссе, К.С. Станиславский, А.С. Суворин, Н.Д. Телешов и др.¹⁵).

К данной сфере примыкают и восприятия писателя людьми круга Чехова, пристрастными и нейтральными его спутниками. Это уже иного толка рецепция: взгляд обытовленный, порожденный иной общностью — не принадлежностью к русской культуре, а причастностью разных людей к внешней стороне чеховской жизни.

В русскую Чеховиану внесла определенный вклад чеховиана зарубежная. Критика иноземная нередко соприкасалась с российской: некоторые из иностранных аналитических разборов неоднократно перепечатывались на русском языке (Е.М. де Вогюэ, Р. Лонг, Ж. Легра и др.¹⁶), широко цитировались, являлись материалом для немалочисленных ссылок, таким образом становясь фактами и русской культуры, достоянием российского общественного сознания. И это помогало старой чеховиане осознать истинный масштаб «прозеванного гения», который признан мировым или, по крайней мере, писателем европейского масштаба уже при жизни¹⁷.

Весьма любопытный ракурс чеховианы представляет собой обширный ассоциативный круг, которым как бы «обрастает» чеховское творчество. Культурное поле, возникающее вокруг писателя, — это стихотворения, посвященные ему или дублирующие, нередко гиперболизируя, заостряя или опошляя, мотивы его творчества, карикатуры, литературные пародии, литературные стилизации, музыкальные произведения. Множество реакций такого рода отличается неоднозначностью, но имеет и некоторые общие черты: это явления, как правило, вторичные, массовидные и вне чеховского контекста не представляющие самостоятельной ценности. Однако именно такой пласт чеховианы, несмотря на явно паразитарную его природу и нелепость намеренных и неумышленных смысловых аберраций крайне ценен для уяснения причин бурного тяготения общества к Чехову.

Малоисследованная составляющая чеховианы — сфера «окололитературных представлений». Для людей начала века феномен Чехова интересен не только в пределах литературного поля, но затрагивает и самые различные сферы быта, которые Чеховым буквально «заполоняются». Экспансия чеховианы в эмпирическую область имеет прямое отношение к тому, как изменялись масштабы восприятия писателя, который, по выражению С. Андреевского, «демократизировал поэзию», дал почувствовать ее радости всей людской мелкоте¹⁸. Представляется, что переакцентуация критики связана и с расширением сферы общественного бытования писателя. Чехов и чеховиана оказывали воздействие на мироотношение людей, даже мало причастных к литературным кругам и интеллектуальным проблемам.

Обратимся к фактам внелитературных социальных рядов. «Художественный быт», «литературный быт», считал Ю.Н. Тынянов, — «кишит рудиментами разных интеллектуальных деятельностей и представляет по своему составу «рудиментарную науку» и «рудиментарное искусство»»¹⁹. «Рудиментарные формы искусства» были представлены массовыми любительскими вечерами. Сошлемся, например, на «суд», устроенный над чеховским Беликовым литературно-художественным кружком в Рязани²⁰, где в ходе театрализованного судебного заседания «прокурор», «защитник» и «присяжные заседатели», изображаемые кружковцами, мотивировали каждое суждение о «человеке в футляре». Среди эрудитов города Винницы, как молодежи, так и людей почтенного возраста, бытовало в 1910-е годы излюбленное занятие. «Соберутся, бывало, и экзаменуют друг друга, — свидетельствует Д. Айзман, — один скажет какую-нибудь выхваченную из Чехова фразу, а остальные должны указать, из какого произведения взята фраза»²¹. Это — свидетельство того, сколь естественно и прочно был уже включен Чехов в баланс нации, укоренен в ее культурном сознании. Упомянем и о функционировавшем при Московском университете Литературном кружке имени Чехова под председательством В. Брендера²². Живое «чувство Чехова» расшатывало холодную официальную канонизацию. «Рудиментарная наука» была представлена жанром лекции, речи, доклада, получавших отклик в десятках самых пестрых, нестандартных аудиторий: от гимназистов до религиозного святого братства, от различных юридических ассоциаций до научного собрания врачей специального профиля и т. д.²³

Ценностное значение Чехова на уровне обыденного сознания так же очевидно. Миновать различные бытовые, даже наивные мелочи, пустяки, казусы, густо вплетавшиеся в российский быт, — значит обеднить систему отношений к писателю всего общества. Они оборачивались даже не столько «засорением» обыденного сознания, сколько, в конечном итоге, сдвигом во взгляде на Чехова. Заверения современников, что интерес к писателю был столь велик, что разговоры о нем занимали буквально всю страну, отнюдь не являлись лишь выражением литературного этикета. Из зафиксированного в чеховиане множества укажем лишь на два характерных факта внелитературных социальных рядов. В воспоминаниях А.И. Куприна запечатлена сценка, в которой обиженный «маленький человек» — бедный носильщик-татарин, оскорбленный начальником, в ответ на пощечину апеллирует к авторитету писателя, который уже и для него, как для всех, воплощает недопустимость проявления мерзкой «маленькой психологии» (выражение Э.А. Полоцкой): «Ты думаешь, ты меня ударил? Ты вот кого ударил! И показывает пальцем на Чехова»²⁴. К рубежу веков даже бытовой облик Чехова окутан обертонами эталонного свойства настолько, что любые слухи о каких-либо благородных поступках расценивались как вполне чеховские и даже бывали писателю приписанными. Так, без проверки, полагаясь лишь на устный рассказ, но в полной уверенности, что переданная кем-то ложная информация соответствует нравственной роли этого человека, сотрудники «Новостей дня» публикуют информацию о том, что якобы Чехов открывает в Крыму санаторий для земских учителей. Провинциальные газеты перепечатывают это сообщение, учителя заранее шлют письма с выражением признательности, а писатель в недоумении вынужден опровергнуть ложную молву (П., 8, 259—260, 543). Но некорректные действия газетчиков не были подтасовкой: они согласовывались с зарождающимся процессом мифологизации Чехова.

Итак, на пересечении всех этих векторов, при взаимодополнении и взаимопроникновении данных сфер и складывается чеховиана. Мы понимаем ее не единственно как чеховскую критику, но как проявление широкого бытования творчества писателя в культурном сознании общества; в то же время она — не только рецепционный блок, но и уникальная форма воспитания, сотворения, создания читателя как личности. Литературные персонажи в чеховском рецептивном пространстве были осмыслены не исключительно в литературном своем «качестве», но и как знак целой эпохи. И в этой связи центральным моментом всей чеховианы становилось восприятие чеховского творчества и самой личности писателя как сильнейшего импульса к пониманию поколением самого себя. Диалог современников с эпохой «через Чехова» — такова сущность чеховианы в целом.

Примечания

1. Пинегин Г.И. Форма и настроение в произведениях А.П. Чехова. Вятка, 1905. С. 3.

2. Чехов начинает отчетливо осознаваться как определенный художественный «рубикон», важнейшая «веха», «грань», «знамение», «рубеж» в историко-литературном процессе, такой же важный этап, как пушкинский, «главная пограничная станция», от которой «идут все пути» — к новой литературе, к новой жизни (См.: Оскаров И. О технике Чехова // Одесский листок. 1914. 3 июля. № 173. С. 2; Редько А.Е. О Чехове (По поводу 50-летия со дня рождения) // Запросы жизни. 1910. № 3. С. 145; Колтоновская Е. Поэт жизни (К 25-летию литературной деятельности А.И. Куприна) // Вестник Европы. 1915. № 1. С. 304). Русская литература теперь подлежит знаменательному разграничению: до Чехова и после Чехова. Это возможно потому, что его творчество уже общепризнано как явление, революционизирующее литературу и читательский литературный вкус. Чехов — «революционер», Чехов — «реформатор русского языка», реформатор жанра, стиля, проблематики. «В его творчестве было много истинно реформаторского, начиная с содержания, кончая формой», «великий литературный пересмотрщик и переоценщик» — такие квалификации становятся привычными (Таланкин В. Чехов как реформатор русского языка // Новая жизнь. 1914. № 7. С. 2; Памяти А.П. Чехова // Рязанский вестник. 1914. 2 июля. № 159. С. 2; Пильский П. О белых крыльях в грустном небе // Столичное утро. 1907. 1 июля. № 28. С. 2; Пильский П. Из заметок о Чехове // Одесские новости. 1910. 20 января (2 февраля). № 8020. С. 3; Шапир Н. Чехов как реалист-новатор: Опыт научно-психологической критики // Вопросы философии и психологии. 1905. Кн. IV, V; Колтоновская Е. Чехов как новатор // Речь. 1914. 7 (20) июля. № 182). Новаторство писателя соотносилось со всеобщим убеждением, что после Чехова беллетристику уже нельзя писать в прежней манере, надо — как-то иначе (Памяти Чехова // Русское слово. 1914. 14 (27) июля. № 194. С. 3; Наша анкета // Одесские новости. 1910. 17 (30) января. № 8018. С. 2). Названия многих критических работ о Чехове можно рассматривать как мини-концепцию места писателя в историко-литературном процессе.

В глазах людей нового века чеховское творчество столь явно перестраивает не только эстетическое, но и социальное сознание общества, что никого уже не удивляет, когда всей — и литературной, и общественной жизни 1881—1904 гг. С.А. Венгеров присваивает наименование чеховского периода (Венгеров С.А. Очерки по истории русской литературы. 2-е изд. СПб., 1907. С. 126).

3. Чеховский фонд № 331 Рукописного отдела РГБ превышает 10 тысяч единиц хранения.

4. Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX—XX веков. М., 1988. С. 182.

5. Розанов В.В. Наш «Антоша Чехонте» // Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 299.

6. Антон Павлович Чехов / Сост. К.Н.Л. Одесса, 1904. С. 12.

7. С.Ч. В родном городе // Козловская газета. 1910. 24 января.

8. Фидель. Новая книга о Чехове (Ложь в его творчестве). СПб., 1909. С. 9—10.

9. Цит. по: Чуковский К. Петербургские театры. Московский Художественный театр: «Иванов», драма Чехова // Театральная Россия. 1905. № 17. С. 296.

10. И подобной игрой «модуляциями» из художественного измерения и обратно «грешили» очень многие. Ссылки на парадоксальное совмещение душевной эмпирии читателя и сознания литературного героя можно продолжать бесконечно: Философов Д. Быт, события и небытие // Чеховский юбилейный сборник. М., 1910. С. 139—140; Амфитеатров А.В. Собр. соч. Т. 14. Славные мертвецы. СПб., 1912. С. 13—14; Гливенко И.И. Мопассан и Чехов: Сравнительный этюд. Киев, 1904. С. 9, 28; Ардов Т. Трагическое у Чехова и Тургенева // Рампа. 1908. № 2. С. 24; Быков Н.В. Чехов в ряду русских классиков. Екатеринослав, 1904. С. 16; Фортунатов Л. Биография Чехова (Чехов. Жизнь — личность — творчество. Новая книга А. Измайлова) // Журнал журналов. 1916. № 37. С. 99; Перович Я.П. Памяти А.П. Чехова // Утро Юга. 1914. 2 июля. № 151. С. 2.

11. Анненский И. Три сестры // Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 82.

12. «Каждый из этих четырех томов, — резюмирует М.А. Каллаш на страницах газеты «Голос Москвы», — воспринимался как новое откровение. Хорошо, что эти книги выходили с большими промежутками, иначе можно, не преувеличивая, сказать, что русский читатель не справился бы с этим громадным материалом: его, как волной, захлестнули бы ослепительно яркие впечатления от личности Чехова, раскрывшейся перед ним во всей своей необыкновенной многогранности» (Гаррис (Каллаш М.А.) Чехов и его письма // Голос Москвы. 1914. 2 июля. № 151. С. 3).

13. Амфитеатров А.В. А.П. Чехов // Амфитеатров А.В. Собр. соч. Т. 14. Славные мертвецы. СПб., 1912. С. 24.

14. Написанная в 1905 г. заметка Л.Н. Толстого «Послесловие к рассказу Чехова «Душечка»» в гораздо большей мере является демонстрацией эстетического кредо самого Л.Н. Толстого и к критической литературе о Чехове может быть отнесена лишь с некоторой долей условности.

15. Гиляровский В.А. Антоша Чехонте // Гиляровский В.А. Москва и москвичи. М., 1979; Гиппиус З.Н. Живые лица: Воспоминания. Тбилиси, 1991; Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М., 1969; Немирович-Данченко В.И. Из прошлого. М., 1938; Поссе В.А. Мой жизненный путь: Дореволюционный период: 1864—1917 гг. М.; Л., 1929; Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. Л., 1928; Суворин А.С. Дневник. М.; П.: Изд. Л.Д. Френкель, 1923; Телешов Н.Д. Записки писателя. М., 1950 и др.

16. Вогюэ Е.М., де. Антон Чехов: Критический очерк, дополненный мнениями русских критиков. М., 1903; Лонг Р.Е.Ч. Критический очерк. Антон Чехов (Пер. с английского) // Научное обозрение. 1902. № 11. С. 162—181; Legras J. Страницы о Чехове // Северные зори. 1910. № 6.

17. См. об этом: Венгеров С.А. Чехов // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.Н. Ефрона. Том XXXVIIIA (Полутом 76). СПб., 1903. С. 777; Ляцкий Е. А.П. Чехов и его рассказы. Этюд // Вестник Европы. 1904. Кн. 1. С. 111; Измайлов А. Потерян ли роман А. Чехова (К годовщине смерти) // Русское слово. 1908. 2 (15) июля. № 152. С. 2; Коган П. А.П. Чехов в ряду европейских юмористов // Русская мысль. 1906. Кн. 7. Отд. 2. С. 1—12; Русаков. Чехов как мировой писатель // Покровский В.И. А.П. Чехов. Его жизнь и сочинения: Сб. историко-литературных статей. М., 1907. С. 1059—1060.

18. Андреевский С. Значение Чехова // Русское слово. 1910. 2 (15) июля. № 150. С. 2.

19. Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. Искусство литературы. Кино. М., 1977. С. 264.

20. Раненбург. Суд над героем А.П. Чехова // Рязанская жизнь. 1913. № 42. С. 2.

21. Анкета о Чехове // Одесские новости. 1914. 2 июля.

22. Чехов в университете // Утро России. 1910. 19 января. № 84—51. С. 3.

23. Арабажин К.И. Публичные лекции о русских писателях (Народный университет). Кн. 1. СПб., 1908; Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель // Новый путь. 1904. Кн. 10. С. 32—54; Кн. 11. С. 138—152; Быков Н.В. Чехов в ряду русских классиков. Доклад, прочитанный в Екатеринославском научном обществе 16 октября 1904 года. Екатеринослав, 1904; Письмо А.Н. Веселовского к Чехову, 17 (29) декабря 1897 года // ОР РГБ Ф. 331. А.П. Чехов. К. 38. Ед. Хр. 28. Л. 3, об.; Георгиевский Г.И. Русское общество в произведениях Антона Чехова. Публичная лекция. Пятигорск, 1910; Гиппиус В.В. Памяти Чехова (Речь, произнесенная на годичном акте гимназии М.Н. Стоюниной 24 ноября 1904 года) // Русская школа. 1905. № 1. С. 34—40; Замотин И.И. А.П. Чехов и русская общественность: К 50-летию со дня рождения А.П. Чехова. Варшава, 1910; Замотин И.И. Предрассветные тени: К характеристике общественных мотивов в произведениях А.П. Чехова. Чтения в Обществе любителей русской словесности... Казань, 1904; Малиновский И.А. Вопросы права в сочинениях А.П. Чехова. Доклад, читанный в заседаниях Томского юридического общества 9 и 30 октября 1904. Томск, 1905; Малиновский И. Университет в сочинениях А.П. Чехова. Лекция, читанная студентам 1 курса юридического факультета Томского ун-та 7 сентября 1904 г. Томск, 1904; Никитин М.П. Чехов как изобразитель больной души // Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1905. Вып. 1. С. 1—13; Пактовский Ф.Е. Современное общество в произведениях А.П. Чехова. Чтения в обществе любителей русской словесности в память А.С. Пушкина при императорском Казанском Университете. Казань, 1901.

24. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 512.