«О, как пробудилась во мне старая, горячая любовь к этому благородному и доброму товарищу! Но эта любовь теперь была полна муки глубокого сожаления...»
Эти взволнованные, прочувственные строки посвящены Антону Павловичу Чехову, сожаление их автора вызвано тяжелой болезнью Чехова, а сам автор, называющий писателя товарищем и выражающий к нему столь теплые чувства, — не кто иной, как Николай Михайлович Ежов. Тот, что в 1909 г. стяжал печальную известность у современников недоброжелательными и несправедливыми воспоминаниями именно об этом самом «товарище»1. Спустя почти тридцать лет после одиозного мемуарного очерка, глубокий старик (Ежову в 1940 г. исполнилось 78 лет) вновь обращается к дням своей молодости и пишет прямо противоположные по смыслу воспоминания — приведенная выше цитата взята оттуда. Рукопись эта не увидела света ни при жизни автора, ни в последующие годы, и до сего времени пролежала в архиве...
Николай Михайлович в молодости был не просто хорошо знаком с Чеховым, состоял с ним в переписке, но и был многим ему обязан.
Ежов родился в Тамбове в 1864 г.2 К моменту знакомства с Чеховым Ежов был скромным учителем (известно, что одно время он преподавал в Бранлавском училище) и одновременно сотрудничал в юмористических изданиях, в том числе и в «Осколках». По словам Ежова, Чехов захотел познакомиться с «Д.К. Ламанчским» (один из псевдонимов Ежова), передав свое пожелание через соратника по «Осколкам» и общего их приятеля А.С. Лазарева (Грузинского).
Без преувеличения можно сказать, что это знакомство сыграло решающую роль в биографии молодого и, по-видимому, не много обещавшего юмориста. В воспоминаниях 1909 г. Ежов с раздражением напишет, что Чехов любил покровительствовать начинающим писателям — якобы потому, что такая роль льстила его самолюбию. Но сам Николай Михайлович получил от чеховского покровительства сполна, пользуясь его советами, добрым расположением и помощью по меньшей мере десяток лет.
Из года в год Чехов буквально силой тянет Ежова в литературу: уговаривает, подгоняет, заставляет писать как можно больше, одобряет, поддерживает, радуется его успехам, даже редактирует его рукописи. Поворотным моментом в карьере Ежова стала рекомендация его рассказов А.С. Суворину — и рекомендовал их всесильному издателю опять-таки Антон Павлович. «Посылаю рассказ учителя Ежова, — пишет он Суворину в 1898 г. — Рассказ так же незрел и наивен, как его героиня Леля, — этим он хорош. Все деревянное я выбросил» (П., 3, 25).
Первое время Суворин не приходил в восторг от ежовских сочинений3 и печатал их, очевидно, уступая напору чеховских уговоров и уверений в том, что Ежов пока слишком неопытен, что он «щенок, который еще не опсовел» (П., 3, 45), но перед ним открывается хорошая перспектива.
Как это порой бывает, за свои старания Антон Павлович получил еще и выговор от издателя «Осколков» Н.А. Лейкина — зачем, мол, разжигает в Ежове страсть к писательству (П., 3, 57, 343). Поводом для лейкинского письма послужило известие, что Ежов легкомысленно бросил скромное, но дававшее надежный доход место учителя с тем, чтобы целиком посвятить себя литературе, — и это при том, что он только что женился. Судя по письму, Лейкин невысоко ставил одаренность Ежова-беллетриста. И, пожалуй, оказался в этом случае дальновиднее Антона Павловича, не скупившегося на чрезмерно щедрые похвалы своему протеже.
Дело не в том, что Чехову отказала присущая ему проницательность. Расхваливая талантливость своих подопечных Ежова и Лазарева тому же Лейкину или Суворину, он, конечно, перебарщивал, очевидно, в «рекламных» целях, но цену коллегам-«осколочникам» знал прекрасно. Вот два типичных его отзыва о Ежове из писем Суворину:
1 апреля 1890 г.: «Да, Ежов грубоват. Это плебей, весьма мало образованный, но неглупый и порядочный. С каждым годом он пишет все лучше и лучше — это я констатирую <...> По-моему, теперь Ежову как работнику пятак цена, но через 5—10 лет, когда он станет постарше, он будет нужным человеком» (П., 4, 53).
6—7 марта 1892 г.: «Прочтите рассказ Ежова «Без адреса» в «Северном) вестнике». Парень заметно выписывается. Из него выйдет толк, на четыре с минусом» (П., 5, 16).
Нет, Антон Павлович не обманывался насчет таланта младшего коллеги. В случае с Ежовым он совершил ошибку иную, свойственную некоторым великодушным и доброжелательным людям. Стараясь воодушевить, ободрить Ежова, внушить ему уверенность в своих силах, Чехов, пожалуй, не рассчитал силы одобрительных оценок. Свидетельство тому — переписка. Адресуясь к самому Ежову, Антон Павлович использует куда более экспрессивные формы похвалы, а в критических замечаниях, наоборот, куда более мягок и сдержан, чем в отзывах о Ежове тому же Суворину. Ну что может подумать о себе литератор, получающий от очень тогда уже известного Антона Чехова такие комплименты: «Ваша «Женщина» — великолепный рассказ. Прочел я с большим удовольствием. И все прочие хвалят» (П., 4, 339). Или: «Ваш «Лунатик» — очень хороший рассказ и всем здесь нравится. Вы делаете поразительные успехи» (П., 5, 145). И наконец: «Вам нельзя уходить от беллетристики, главная суть вашей жизни беллетристика, фельетоны же, как стихи, составляют лишь соус этой сути» (П., 6, 261). Скорее всего — если, конечно, адресат подобных писем лишен критической самооценки — он вообразит о себе, что «тянет» не только что на «четверку с минусом», но прямо на «пятерку».
Нельзя сказать, что Чехов не сознавал, какое действие производит на Ежова такие похвалы. Весьма самокритично пишет он Суворину 3 декабря 1892 г.: «Кажется, я немножко виноват перед Вами. Я искусил единого из малых сих, а именно Ежова, известного беллетриста. Как-то я говорил с ним об издании его книги и переписывался об этом предмете, но в неопределенной форме, а сегодня вдруг получаю от него письма, в котором он пишет, что уже послал Вам свои рассказы для набора» (П., 5, 138).
Однако еще в письме от 26 ноября Антон Павлович выражал Ежову готовность по приезде в Петербург (где и должна была печататься книга) «принять на себя все хлопоты по изданию и даже прочесть корректуру» (П., 5, 155). Вот простодушный его адресат, приняв эти слова за чистую монету, и поспешил «ковать железо, пока горячо».
Перед нами достаточно распространенный психологический казус, когда наилучшие намерения деликатного и благожелательного человека оборачиваются не на пользу тому, кого он опекает. Объяснить этот обратный эффект можно, только представляя себе личность самого Ежова.
Николай Михайлович принадлежал к той породе людей, которых почему-то невзлюбила судьба и которые не устают на нее плакаться. Кажется, они рождаются с уязвленным самолюбием и потому всегда ощущают себя жертвой несправедливости. Ежову, судя по всему, действительно поразительно не везло — и он без конца жаловался, падал духом, просил чьей-то помощи, покровительства или хотя бы совета. Из нужды он не вылезал и был постоянно в долгах, в том числе и у Чехова. Безденежье преследовало его и тогда, когда он стал московским корреспондентом богатой суворинской газеты «Новое время» — конечно при активном содействии Чехова. Вначале Антон Павлович утешал Ежова, уверяя, что скромная сумма его жалованья «через 2—3 года удвоится и даже утроится, ибо Суворин прекрасно вознаграждает своих постоянных сотрудников» (П., 6, 261), однако предсказанье не сбылось. Хранящаяся в РГАЛИ, за Добрый десяток лет, переписка Ежова с редакцией свидетельствует, что бедствовал он из года в год, платили ему сущие гроши, к тому же он был закабален большим долгом редакции4. А на иждивении у него, во всяком случае в начале 900-х годов, было пятеро: мать, жена и трое детей. Первая жена, не прожив с ним и двух лет, скончалась в 1890 г. от чахотки, оставив ему дочь. Вторая жена довольно скоро после свадьбы тоже заболела по легочной части, отчего ее супруг совсем «раскис», по выражению Чехова.
Как журналист был он, по-видимому, не слишком добросовестен в проверке фактов. Одна из оплошностей, послужившая поводом к скандалу вокруг завода в Таганроге, вызвала резкое замечание Чехова: «...опровергать корреспондента, который, по неряшеству или по безграмотству, намеренно наврал, это все равно, что стараться перекричать злую бабу» (П., 8, 190).
То ли хроническое невезенье, то ли несбывшиеся надежды, сделали свое дело, только постепенно «добрейший» Николай Михайлович (как обычно обращался к нему в письмах Чехов) менялся, и не в лучшую сторону. Даже для проницательного Антона Павловича неожиданным было «преображение» Ежова после выхода в свет его уже упомянутой книги. «Еще новость, но не из романа, а из психиатрии. Ежов, кажется, сходит с ума. Я его не видел, но сужу по письмам. Он раздражен и некстати извозчицки бранится в письмах, чего с ним никогда не бывало, ибо он робок, кроток и мещански чист. Цинизм самый грубый <...> Книга совсем расстроила ему нервы» (П., 5, 205) — это из письма А.С. Суворину 26 апреля 1893 г.
Увы, книга не принесла молодому автору ожидаемой радости. Наоборот, ее появление жестко развеяло иллюзии Ежова относительно масштабов собственного литературного дарования. Отныне критики записали его в число тех «двухвершковых беллетристов, которые расплодились на газетных страницах с легкой руки г. Чехова» (П., 5, 476). И это о человеке, чьи рассказы тот же Чехов называл «великолепными»! Самолюбие Ежова было страшно ущемлено. И озлобился он как на своих критиков, с которыми будет потом сводить счеты на страницах «Нового времени» и «Исторического вестника», так и на самого благодетеля, с кем его «сталкивали» ехидные газетчики. Может быть, именно тогда родилось в нем желание принизить Чехова-писателя, которое найдет выражение в мемуарах 1909 г. Впервые в письмах Ежова к Чехову появляются недобрые, раздражительные нотки. Одно из них даже подписано «Остаюсь друг Вашей юности, ныне Ваш враг» (П., 5, 58). Да и Чехова этот вечный нытик, постоянно надоедающий просьбами, возможно, начинает раздражать. Во всяком случае, отбросив обычную снисходительность, Антон Павлович дает ему резкую отповедь, отказываясь писать рецензию на книгу Ежова и справедливо предупреждая: «Кто просит дать об его книге отзыв, тот рискует нарваться на пошлость, обидную для авторского чувства» (П., 5, 190).
Антон Павлович говорил, в сущности, о том, что гордость не позволяет человеку унижаться до подобных просьб — и говорил тому, чья жизнь была постоянным добровольным самоунижением! Такие люди чаще всего злопамятны, и Ежов вряд ли простил Чехову и чеховскую отповедь и чеховскую славу, относительное материальное благополучие — все, чего не досталось и не могло достаться Ежову. Как не простил, конечно, и того, что своей, пусть весьма скромной, карьерой был обязан Чехову. Этим и объясняется ярость, с которой отвечал Ежов на упреки в неблагодарности, прозвучавшие в прессе после публикации его воспоминаний в «Историческом вестнике» в 1909 г. «По словам г. Амфитеатрова, Чехов доставил мне «место» фельетониста в «Новом времени» <...>5 Все это, повторяю, ложь от начала и до конца. Я уже напечатал недавно письмо в «Новом времени», где разъяснил, что своим приглашением я обязан исключительно самому себе. Мои случайные очерки понравились тогдашнему редактору «Нового времени» А.А. Суворину6, и он пригласил меня писать фельетоны из Москвы <...> Что же касается Чехова, то он <...> ровно никакого отношения к этой истории не имел»7. (В том, что это заявление Ежова, мягко говоря, не соответствует действительности, может убедиться любой читатель чеховских писем.)8
Да, эти слова, как и несколькими месяцами раньше — воспоминания о Чехове, — писал уже не тот «порядочный», «неиспорченный», «кроткий» человек, каким Ежов казался в молодости. Если в 1893 г. Антон Павлович был удивлен столь несвойственной Ежову грубостью, то к 1909 г. грубость, причем откровенно бульварного толка, была едва ли не главной отличительной чертой Ежова-московского корреспондента «Нового времени». Свою цель как журналиста, он видел в том, чтобы противостоять «всей рати» московских «еврейских и еврействующих» газет (то есть всей либеральной прессе), суть которых он характеризовал прямо-таки черносотенными мерками: «Насмешки над патриотизмом, глумление над религией, опорочивание высоких представителей дворянского и военного сословий, клевета против всех, кто отстаивает русский патриотизм <...> дикие взгляды на искусство и литературу»9.
Поверхность и ретроградность особенно поражают в его писаниях о театре — а Ежов, помимо фельетонов, два десятилетия писал в «Новом времени» о театральной жизни Москвы, так и не приобретя, однако, навыков профессионального критического анализа актерской работы и спектакля, продолжая судить об искусстве с позиций обывателя-дилетанта.
Идеалом Ежова был реализм Малого театра. Никаких отступлений от этого образца он не принимал, враждебно встречая любые сценические новации. Его излюбленной мишенью из года в год оставался Художественный театр, который он именовал театром «добросовестных кустарей сценического искусства»10. Для того, чтобы дать представление о стиле и уровне аргументации Ежова-критика, приведем маленький фрагмент из его рецензии 1915 г., где он сравнивает исполнение классики в Малом театре и в МХТ: «Он (К.Н. Рыбаков. — Г.Ч.) <...> хранит традиции славной игры предшественников, не позволяя от себя ни штриха, ни вольности. Это надо подчеркнуть, потому что мы переживаем театральную полосу «вольного обращения» и с классиками <...> «Художественный театр» представил нам «Горе от ума» в своей «интерпретации»: мы там видели не Фамусова, а орангутанга, не тонного барина, а какого-то безобразного драчуна <...> на сцену выходил, вместо Скалозуба, какой-то идиот, орущий на весь театр; Чацкий беззаботно хихикал, как этакий провинциальный франтик...»11.
Ясно, что при таких воззрениях Ежов никак не мог принять и новую драматургию, нашедшую свое наиболее полное воплощение в пьесах Чехова. Думается, Ежов абсолютно искренне не понимал значения Чехова-драматурга, который, в ежовском представлении, в сравнении с «Чеховым-творцом небольших рассказов <...> просто карлик, вставший на цыпочки и воображающий себя чрезвычайно большим писателем»12. В сущности, он вообще не смог оценить творчество зрелого Чехова и, вспомним справедливости ради, не был в этом одинок. Недаром в более позднем, 1915 г., мемуарном очерке для того же «Исторического вестника» Ежов старается «прикрыться» мнениями авторитетов: «Чехов, если хотите, не оправдал надежд наших литературных стариков: Лев Толстой прямо говорил, что лучшее у Чехова — это его небольшие, полные юмора и меткости рассказы: драм Чехова великий писатель совсем не признавал; А.С. Суворин, если не ошибаюсь, кому-то высказывал, что Чехов был прекрасным цветком литературного русского сада, но среди цветения его постигла какая-то незаметная хворь, остановившая его рост»13.
Цитируемый очерк озаглавлен «Алексей Сергеевич Суворин», однако немало страниц в нем отведено А.П. Чехову. По-видимому, тема очерка давала Ежову как нельзя более подходящий благовидный предлог, чтобы не специально, а как бы между прочим вернуться к разговору о Чехове, но притом изменить свои «свидетельские показания» настолько, что они вполне могут рассматриваться как своего рода стыдливая форма публичного покаяния за «грех» 1909 г. Здесь нет и следа той злобной, желчной, едкой интонации, которая и коробит больше всего читателя очерка «Антон Павлович Чехов». Теперь же перед читателем — воспоминания любящего товарища, который и спустя десять с лишком лет после смерти Чехова остается под обаянием личности «одного из симпатичнейших людей». Ежов напрочь забывает обо всех своих «обвинениях» в адрес Чехова, выдвинутых им прежде. Смысл его очерка 1909 г. сводился примерно к следующему: весьма одаренный писатель Чехов все пыжился создать нечто из ряда вон выходящее — да таланта не хватило, только здоровье надорвал; да и человек он был так себе — не слишком добр, не слишком искренен, расчетлив и т. п. Концепция 1915 г. совсем иная: талантливый начинающий литератор Чехов нашел себе покровителя в лице тонкого ценителя литературы А.С. Суворина, который и вылепил из него большого писателя. «Но впоследствии Чехова забрали в свои руки так называемые либералы»14, отчего его талант временно поблек, хотя затем вновь ожил в драмах. Однако «драмы потребовали огромного напряжения сил, и Чехов это сделал в ущерб своему здоровью»15, причем чего-либо замечательного на этой ниве не создал. Приглушенно звучит в тексте и намек на некоторую неблагодарность Чехова по отношению к его благодетелю Суворину. Однако при всей сомнительности ежовской версии о Суворине как чеховском Пигмалионе, она не омрачает общей благожелательной картины, проникнутой дружеским сожалением о рано угасшем таланте.
Словом, можно подумать, что два эти очерка, вышедшие в свет с интервалом в шесть лет, написаны двумя разными людьми — настолько они отличаются друг от друга. И наконец, третий опыт воспоминаний о Чехове, предпринятый Ежовым спустя 35 лет, еще более стерилен: почти дословно повторив в них отдельные фрагменты из мемуаров 1915 г., Ежов вычистил из текста даже тень былых критических оценок. Правда, он не упустил случая свести счеты со старыми литературными противниками, особенно потешаясь над руководителями «Русской мысли» Лавровым и Гольцевым, сначала «отрицавшими» Чехова, а потом «поклонившимися ему в ножки». Попутно заметим, что и отношение к «Русской мысли» у Ежова не всегда было таким негативным. Во всяком случае в 1892 г. он просил А.П. Чехова дать рекомендацию в «Русскую мысль» (См.: П, 5, 119). Сознавал ли Ежов, отпуская в адрес противников: «Так иногда судьба-злодейка шутит с иными литераторами, превращая их из антагонистов в апологеты»16, что рикошетом упрек вернется к нему самому? Тем более, что его собственные превращения — вначале из «апологетов» в «антагонисты», затем наоборот — еще более удивительны.
И все-таки — в какой из этих ролей он был искренен? Вполне возможно — во всех. Ключ к метаморфозам Ежова, пожалуй, следует искать в нескольких как будто невзначай брошенных фразах.
Из письма Чехову (1894 г.): «...приглашать Вас к себе, на московскую квартиру, это все равно что сеять манную кашу и ждать всходов кукурузы. Вы недосягаемы для нас, маленьких людей» (П., 5, 581).
Из очерка 1915 г.: «Когда Антоша Чехонте, уступая место Антону Чехову, вошел в моду, в гостиной его стало тесно. Нас, маленьких сотрудников, стесняло общество артистов-премьеров, художников и т. п.»17.
Из того же очерка: «Считая себя человеком очень маленьким в «Новом времени», я никогда и не рассчитывал на такое особое внимание (имеется в виду предложенная ему А.С. Сувориным командировка в Берлин и Париж. — Г.Ч.)»18.
Человек, однажды и на всю жизнь признавший себя «маленьким», всегда зависевший от очередного покровителя, Ежов не за страх, а за совесть этому очередному покровителю был предан, всякий раз соответственно мимикрируя. Он был ярым чеховцем, когда в литературу его «проталкивал» Чехов. Он стал ярым «нововременцем», когда попал в суворинскую обойму. То, что скандальные воспоминания 1909 г. абсолютно выдержаны в духе «Нового времени» с его воинствующе-обывательским неприятием любых новаторских исканий в искусстве — однозначно. Добавим к этому и личный мотив — накопившиеся обиды на Чехова, о которых уже говорилось19. Бурное возмущение «общественности» его опусом показало Ежову, что он перестарался, перегнул палку. «Маленький человек» тотчас вспомнил о своем месте и поспешил «дать задний ход». Так появилась новая версия мемуаров 1915 г.
Трудно сказать, что подвигло Ежова, «находясь у дверей гроба» вернуться к той же, больной, вероятно, для него теме. За год до смерти он находит адресованные ему чеховские письма, считавшиеся утраченными20. Примерно в это же время Ежов работает над своими последними воспоминаниями о Чехове. По-видимому, он давно не брался за перо и теперь пишет осторожно, будто ступая по тонкому льду, старается выдержать как можно более объективный тон разговора, придерживаясь обтекаемых формулировок. Совершенно очевидно, что он и тогда не понял ни драматургии Чехова, ни искусств Художественного театра, однако в 1940 г. благоразумней было свое особое мнение держать при себе, а Ежов всегда очень хорошо сознавал степень дозволенного. Эта осторожность верней всего указывает на то, что Ежов писал не просто «в стол», для истории, но имел надежды на публикацию. Может быть, смерть помешала этому. А может, неблагонадежная репутация автора — в те годы фактор более чем существенный.
Спустя три года после смерти Ежова в журнале «Октябрь» увидели свет те самые вновь найденные письма А.П. Чехова к Н.М. Ежову. Публикаторы выдали адресату писем поистине убийственную характеристику: «После смерти Чехова он <...> напечатал враждебные статьи, переполненные лживыми обвинениями и выпадами против Чехова. Объяснить это можно завистью незначительного фельетониста к бывшему сотоварищу по прессе, в несколько лет превратившемуся в писателя с мировым именем»21.
Оценка эта, до сих пор не оспаривавшаяся, и верна и неверна — как всякая черно-белая схема. Нет нужды опровергать ее — она принадлежит своему времени. Теперь мы можем позволить себе обойтись без прокурорских интонаций — куда плодотворней попытаться понять «единого из малых сих»22.
Примечания
1. См. настоящее издание. С. 286—302.
2. См.: Русские писатели. 1800—1917. Биогр. словарь. М., Бол. рос. энцикл. ФИАНИТ. 1992. Т. 2. С. 217.
3. Об этом вспоминает и сам Ежов. См.: Исторический вестник. 1915. № 1. С. 119—120.
4. См.: РГАЛИ. Ф. 459 (Суворин А.С.). Оп. 1. Ед. хр. 1343.
5. А.В. Амфитеатров опубликовал критический отзыв на воспоминания Ежова в «Одесских новостях», 1909. № 7897, 23 авг.
6. К сожалению, установить, о какой публикации Ежова идет речь, не удалось.
7. С С.А. Сувориным Ежова также познакомил А.П. Чехов. См.: Исторический вестник. 1915. № 1. С. 115 и далее.
8. Исторический вестник. 1909. № 11. С. 604.
9. См., например, письмо А.П. Чехова А.С. Суворину от 27 ноября 1891 года (П., 4, 519).
10. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 1343. Лл. 98—99.
11. Новое время. 1910. 23 окт.
12. Новое время. 1915. 3 (16) окт.
13. Исторический вестник. 1915. № 1. С. 115.
14. Исторический вестник. 1915. № 3. С. 863.
15. Там же, № 2. С. 451.
16. Там же. С. 452.
17. Исторический вестник. 1915. № 1. С. 115.
18. Исторический вестник. 1915. № 1. С. 116.
19. Там же. С. 136.
20. См. также письмо Вишневского Чехову. Чехов А.П. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 436.
21. См. об этом: Октябрь. 1944. № 7—8. С. 133.
22. Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |