Послесловие

Чехов скончался 2 (15) июля 1904 г. в небольшом немецком городке Баден-Вейлере. Экстренные сообщения русских газет были кратки, но они потрясли читающую публику. Похороны, организованные редакцией «Русской мысли», состоялись в Москве 9 (22) июля. Первое слово о значительности потери сказали огромные толпы народа на площади Николаевского вокзала и его платформах, множество цветов и венков. И была в той скорбной церемонии некая сплоченность, которую легко было приписать стечению молодежи. И действительно много приехало студентов Петровского сельскохозяйственного института и барышень-курсисток. Но вскоре оказалось, что немало и людей самых разных званий, возрастов и положений. Заметны были и приехавшие с утренним петербургским поездом писатели и артисты, типографские наборщики...

У вокзала отслужили первую литию, стоявшие подтягивали голосам певчих. А потом студенты-«петровцы» подняли и понесли гроб, так и не дав поставить его на катафалк. Молодежь, поочередно меняясь, несла гроб на плечах через всю Москву; несли и писатели — многим запомнились высокие фигуры Горького и Шаляпина. Вслед за гробом шли вдова покойного и провожающие; за ними следовал белый катафалк и четыре колесницы-горки с венками. Люди, прежде разбитые на депутации и разрозненные группки, слились в грандиозном шествии. Иные не скрывали своих слез.

И этот последний путь, выстроенный «с дозволения г. обер-полицмейстера» в кратчайший маршрут, словно повторял дорогу Чехова какими-то случайными отрывками... Проплыла мимо хмурая Домниковка с некрасивыми домами и оптовою торговлею «мануфактурным товаром», «гармониями» и бог знает еще чем... И слева пахнуло «номерами» Дьяковки — дешевыми духами, керосинным чадом и карболкой. А впереди уже показывалась Садовая и Спасские казармы...

Там процессия чуть задержалась, а большая улица как-то притихла: не звонили трамваи, не грохотали колеса по булыжнику и не слышно было извозчичьего «пра-а-ва держи!», не дребезжал трактирный оркестрион... Вошли в изогнутый Уланский — убогие «номера», нищие домишки, дровяной склад. Ни дать ни взять — уездное захолустье. А потом вдруг — зелень бульвара и площадь. И слева осталось одноэтажное симпатичное здание Тургеневской читальни. И кто-нибудь из писателей наверняка вспомнил, как долго не открывали ее, и Чехов невесело шутил в «Осколках» — вот будь это портерная или трактир, давно бы открыли...

У перекрестка открылась обычная картина — красивый и легендарный дом Училища живописи утопал в большущих вывесках — «приборы и плитки», «памятники», «фотографический склад братьев... и компании» и пр., и пр. ...Здесь, у почтамта и магазина «Чая и кофе», да и далее — у отеля «Рояль» и магазина семян — праздничная яркость оконных витрин странно перемешалась с серым неуютом ермаковской богадельни и иных неказистых строений. Увы — Мясницкая при всех своих достоинствах давно уже походила на торговый пассаж без кровли над проходом. Но и она при виде процессии бросила все свои дела и остановилась...

И по всем улицам стоял на тротуарах народ. Выходили из домов и контор все, кто там находился. Балконы и окна квартир были буквально облеплены людьми. Не стоит зачислять их в зеваки. Многие ведь присоединились к процессии. Писатель Борис Зайцев очень точно подметил, что не было только генералов, полицмейстеров, промышленников и банкиров, но были «...те, кто просто сердцем любили его...».

Сохранились десятки фотографий, сделанных в тот день, преимущественно любительских. Они и запечатлели «средних» людей, о которых мы в сущности так мало знаем — мастерового в картузе и фартуке, инженера-путейца в форменном сюртуке с петлицами, даму, горничную, пехотного поручика. И еще многих.

А потом был еще тесный Фуркасовский и крутой спуск по Кузнецкому мосту, мимо магазинов, мимо театральной конторы и дома Шаблыкина. И остановка в Камергерском. Там, у театра, снова служили литию, пели. У многих на глазах показались слезы. И каждый думал о своем, но без Чехова тех мыслей никогда не было — как живем и зачем?

От Художественного театра процессия направилась на Тверскую, а оттуда — к университету. «Несметные толпы народа сопровождали гроб, — вспоминал М.П. Чехов, ехавший в карете с Курского вокзала вместе с матерью и братом Иваном, — причем на тех улицах, по которым его несли, было прекращено движение трамваев и экипажей, и вливавшиеся в них другие улицы и переулки были перетянуты канатами. Нам удалось присоединиться к процессии только по пути, да и то с трудом, так как в нас не хотели признавать родственников покойного и не пропускали к телу. Московская молодежь, взявшись за руки, охраняла кортеж от многих тысяч сопровождавших, желавших поближе протиснуться к гробу».

Везде было видно студенческое «оцепление» — и на Моховой, и в Ваганьковском переулке, где против редакции «Русской мысли» вновь служили литию. И везде — на Знаменке, Волхонке и Пречистенке, у клиник на Большой Царицынской и Новодевичьего монастыря — гроб буквально плыл над толпой. И было море цветов, и были лица, лица — задумчивые, потрясенные, со скрытою тихою решимостью — нет, жить как прежде невозможно!.. Люди впервые ощутили потребность в лучшей жизни...

Провожающие соблюдали образцовый порядок на всем «пути следования». И полиция, настроенная на пресечение беспорядков, пребывала в растерянности, ощущая себя ненужною. Белые кители со свистками на шейных шнурах, серебристые погоны с оранжевым просветом, нумерованные бляхи, белые перчатки и шашки, давно и совершенно на чеховский манер прозываемые «селедками» — все это плыло в общем людском течении¹.

Никто не собирался устраивать манифестацию. Все вели себя достойно и тихо. Но в охранное отделение до самых четырех часов дня поступали телеграфные и телефонные рапорты из разных мест города.

На следующий день появились репортажи, искренние и взволнованные. «Оглянитесь вокруг, — писали «Московские ведомости». — Это все та же самая серенькая, будничная публика — чиновники, офицеры, врачи, студенты, барышни, литераторы и профессора, которых так мастерски, неподражаемо правдиво описывал в своих рассказах Чехов. Они все здесь».

И даже «Московский листок» высказался, как должно было: «...Москва выслала сюда своих лучших представителей... И все они пришли не ради любопытства, не потому, что предстояло интересное зрелище, а пришли поклониться праху любимого писателя».

И, кажется, многие чувствовали, что провожали «близкого, любимого и родного...». И что все они — не толпа, а народ.

Это прекрасное слово, затертое, как старая монета, имело совсем неденежную цену. «...Все мы народ, и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное», — эти чеховские слова тогда не были известны. Но произведения его в той или иной мере читали все. Молодежь, во всяком случае, понимала, что чеховские вещи побуждают работать, менять эту жизнь, делая ее лучше. Иначе студенты-«петровцы» не написали бы на ленте своего венка фразу, взятую из рассказа «Случай из практики» и своеобразно измененную: «...Он жил в сумерках, а думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлой и радостной, как тихое весеннее утро»².

Примечания

1. Ножны полицейской шашки внизу своими очертаниями напоминали селедочный хвост.

2. В оригинале она звучит так: «...Королев уже не помнил ни о рабочих, ни о свайных постройках, ни о дьяволе, а думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как это тихое, воскресное утро...» (С., 10, 85).