Старые путеводители хороши тем, что обстоятельно рисуют внешнюю, казовую сторону Ялты — такой, какая она предстает перед глазами любопытствующих туристов. Путеводитель незаменим, если тебе надо узнать, в какое, положим, время и на каком пароходе Чехов уехал в Севастополь — тогда в Москву отправлялись обыкновенно на севастопольском поезде... Или сколько стоило молодому писателю посещение купальни Шапшала на ялтинской набережной... Но была и другая Ялта — Ялта тихих двориков, маленьких житейских драм, комических случаев, незаметных людей, случайных встреч, из которых, собственно, и плетется ткань жизни. Есть в этом пестром полотне и нити, по которым угадываются прихотливые узоры биографии горожанина, оказавшегося втянутым в эту тягучую жизнь поневоле, по горькой иронии судьбы. Имя этого горожанина — Антон Чехов...
Самородки. Из воспоминаний М. Первухина
В 1899 году в Ялте поселился литератор Михаил Константинович Первухин. Как и многие приезжие интеллигенты, болел чахоткой. Он редактировал местную газету «Крымский курьер», был знаком с А.П. Чеховым. Обоих одолевали графоманы. Чехов по доброте душевной им мироволил и с одним из них, приславшим «Повесть о том, как адна кнегиня ис правадником Асланом хвосты трепала», упросил Первухина повидаться. Редактор «Крымского курьера» вспоминает: «Я последовал совету Чехова, вызвал в редакцию «самородка», долго объяснялся с ним и потом должен был дать отчет о разговоре самому Чехову.
...Мальчик шестнадцати или семнадцати лет. Служит подручным в кузнечном заведении, стоящем на краю города. Учился в деревенской школе. Одержим страстью писать стихи, говорит стихом. Дошел до того, что кажется маньяком: подбирает рифмы к каждому услышанному слову.
— Мне кричат:
— Тащи воду!
— А я отвечаю:
Я принес бы воду
Для крещеного народу,
Да к воде нету ходу
За неименьем броду!
...Маленького роста, кривоногий, с низким звериным лбом, приплюснутым носом и выпяченными губами, с вытянутым редькою черепом, весь какой-то корявый. От хозяина получает угол там же, в кузнице, еду, обноски платья и три рубля в месяц. С трудом читает, — читает только газеты. И вот — он исписывает стопы бумаги повестями... из великосветской жизни. Его «персонажи» — графини, княгини, баронессы, графы, бароны, миллионеры, банкиры-«американе». Чушь получается, понятно, невообразимая. Но мальчишка упорно стоит на своем: пишет, рассылает по редакциям, ждет ответа, обижается, пишет уже дерзкие письма, грозит «бросить боньбу», то есть бомбу.
Чехов и сам беседовал с мальчишкой (разумеется, обращаясь к нему на «Вы»), допытывался, почему тот не пишет о том, что знает, о рабочих кузницы, о татарах и греках, которые туда приходят.
«Очень нужно кому?! — фыркает «самородок». — Рабочие — они рабочие и есть! Одно слово — рабы! А татары — баранья лопатка!» <...>
...Антон Павлович частенько-таки направлял ко мне в редакцию начинающих авторов или их произведения с рекомендацией. После этого — перестал.
— Боюсь попасть впросак! — признавался он. <...>
...И все же мы оба с Чеховым, как говорится, сели в лужу: по его личной рекомендация напечатал в «Крымском курьере» маленькую крымскую легенду, доставленную ему, Чехову, какою-то очень нуждавшеюся в заработке драматическою артисткою. На другой день живший в Ялте литератор А.Я. Бесчинский, автор хороших путеводителей по Крыму и Кавказу, при встрече со мною язвительно заметил мне:
— Если вы, коллега, в другой раз пожелаете перепечатывать что-либо из путеводителей, то берите по крайней мере новые издания! А то эта ваша «Крымская легенда» целиком содрана со страниц старого путеводителя по Крыму Тихомировой... Неудобно, знаете!
(В «Крымском курьере», 1900, № 208, 17 сентября действительно была напечатана крымская легенда «Злое сердце», за подписью: Вий. — Г.Ш.). Чтобы не огорчать сильно тогда прихварывавшего Чехова, я так и не сказал ему об этом казусе, но каким-то образом он сам проведал о случившемся и прислал мне записку с извинениями. Записка была в шутливом тоне:
«Я, нижеподписавшийся, Антон Павлов сын Чехов и пр. и пр. сим клятвенно обязуюсь впредь юным плагиаторам не покровительствовать, для «Крымского Таймса» никаких поэтических и прозаических произведений неведомых мне авторов не рекомендовать». <...>
Интересна судьба самого М. Первухина. Ялтинский градоначальник генерал Думбадзе изгнал журналиста из Крыма, он эмигрировал, перебрался в Италию. После революции антикоммунизм привел его в ряды фашистского вождя Б. Муссолини. Писал апологетические статьи о поэзии Маринетти. Умер в нищете от чахотки в 1928 году.
В доме Ярцева
13 мая 1987 я был у Ирины Яковлевны Сайко, пожилой дамы из весьма известного в чеховские времена «дома Ярцева». Ныне Гимназическая улица переименована в улицу Войкова; дом Ярцева теперь стоит под номером 40, а у Сайко, в квартире номер 7, хранятся семейные реликвии дореволюционной семьи Битнеров, владевших на Гимназической двумя доходными домами. Трехэтажный дом Ярцева, собственно, тоже был доходным домом. Здесь сдавались пятикомнатные квартиры, одна комната предназначалась прислуге. Жил тут известный врач Л. Средин, у него бывали и Чехов, и Горький, и Бунин, и Шаляпин. Сохранилось немало фотографий литераторов и врачей на балконе срединской квартиры. В 1899 году тут останавливалась Ольга Книппер, с которой у Чехова только завязывался роман. Поговаривали, что именно старенькая мамаша доктора Средина «сладила» брак писателя и актрисы... Живал тут и юный Маршак. Место, надо признать, замечательное: балконы выходили в тихий дворик и на запад, в сторону гор: тишина, прекрасный вид...
Ирина Яковлевна показала старинный альбом с фотографиями, иконку и другие вещи от Битнеров. Сам Битнер, по ее словам, служил по лесному ведомству, а сестра жены преподавала в женской гимназии, была знакома с Антоном Павловичем. Сохранилось предание о том, как девочка Наташа Битнер с учительницей тетей Катей провожали Чехова на пароход 1 мая 1904 года. Они преподнесли писателю цветы, а он поцеловал руку Екатерине и пожал ручку Наташе. Девочка несколько дней не мыла руку — ее пожал сам Чехов!
В семье Битнеров бывала Варвара Карташова, учительница танцев. О ней Чехов сказал, что юная учительница, вероятно, сама тайком играет в куклы... Когда Чехов бывал не в духе, посылали за Варей: смешливая девушка производила на больного писателя благоприятное впечатление, он начинал улыбаться. Она тоже болела туберкулезом и похоронена на старом кладбище — там же, где Чеховы.
Ирина Яковлевна передала в музей альбом с фотографиями; среди них есть снимок в учительской женской гимназии. Большинство фотографий она не могла атрибутировать. Я долго всматривался в лица ялтинцев — современников Чехова. Они встречались писателю на ялтинских улицах, в театре, в лавке Синани... Глядя на них, можно было представить: вот эти три симпатичных женщины помогли писателю представить облик сестер Прозоровых... Этот полный господин в очках со шнурком — Андрей Прозоров... А этот скромный интеллигент — Тузенбах...
Когда мы создавали первый вариант экспозиции о пьесе «Три сестры» в Гурзуфе, альбом с фотографиями ялтинцев стал экспонатом. Фотографии разместили в витрине веером — так, как это было модно в чеховские времена. Кстати, такой же веер до сих пор украшает интерьер кабинета Антона Павловича. Там стоят дарственные фото Федора Шаляпина, Ивана Бунина, Веры Комиссаржевской, Константина Станиславского... Чеховская эпоха в лицах.
Семейство Барильо
Местная жительница З.Ф. Ратиева принесла старый номер «Курортной газеты» (15 июля 1964 года) со статьей «Ялтинские прототипы в творчестве Чехова». Это перепечатка из болгарского журнала «Язык и литература». Автор статьи А.Л. Ратиев провел юношеские годы в Ялте, хорошо знает произведения Чехова. Он обратил внимание на фразу из повести «Три года»: герой повести Лаптев занимал флигелек, против которого, тоже в двухэтажном флигеле, «жило какое-то французское семейство, состоящее из мужа, жены и пяти дочерей».
Память подсказала А. Ратиеву, что такое французское семейство в свое время проживало в Ялте, и тоже в двухэтажном доме. Время написания повести совпадает с 1894 годом, когда весной А.П. Чехов приезжал Ялту подлечить бронхит. Он жил тогда в гостинице «Россия». Не от тех ли мартовских дней пришли в повесть фамилии Ярцев и Киш, которые были хорошо известны ялтинцам? Ярцев был художником, Киш был хирургом и держал клинику на улице Виноградной, по соседству с гостиницей «Россия».
Французское семейство Барильо (с ударением на последнем слоге) тоже располагалось неподалеку. Глава его — круглолицый толстяк среднего роста, с небольшими усиками, держал похоронное бюро. На вывеске было написано: «Отправка покойников во все города Европейской и Азиатской России». Пять его дочерей учились в женской гимназии у В.К. Харкеевич.
«Об одном прошу я, Чехов...»
Однажды в разговоре с Н.Г. Гариным-Михайловским и Н.Н. Вентцелем Чехов рассказал:
— Угораздила меня вчера нелегкая зайти по дороге домой к одним знакомым. На диване в гостиной сидит хозяйка, а рядом с нею — дама. Познакомили нас. Оказалась — писательница, поэтесса. Беру стул, присаживаюсь, затем по приглашению хозяйки направляюсь к столу, на котором стоят вазы с фруктами и орехами, накладываю на тарелочку орехи и только что собираюсь приступить к их уничтожению, как с дивана вихрем срывается сия поэтесса и с громким воплем: «Антон Павлович! Что вы делаете?! Орехи для вас — яд, у вас кровь горлом пойдет. Вам нельзя, нельзя!» — вырывает у меня из рук тарелку. Та падает, разбивается на мелкие куски, орехи рассыпаются, а вопли поэтессы становятся все громче. Теперь ее негодование обрушивается на хозяйку, которая, предложив мне орехи, явится, видите ли, причиной моей преждевременной смерти. В этот момент на шум выбегают из задних комнат две собачки и громким лаем и неистовыми прыжками еще более увеличивают суматоху. У хозяйки становится виноватое, испуганное лицо, голос дрожит, из глаз готовы брызнуть слезы... Разумеется, я не выдержал и сбежал.
Гарин расхохотался. Чехов посмотрел на него и укоризненно покачал головой.
— Вам смешно, а вот послушайте-ка это и поймете тогда, что мне не до смеха. За полчаса до вашего прихода я получил такое вот творение... И он прочитал нам вслух:
Об одном прошу я, Чехов,
Ты отнюдь не ешь орехов,
Для тебя зерно ореха —
Яд, здоровию помеха.
А твоя лишь в том утеха,
Чтоб от чеховского смеха
Всем всерьез, не для потехи,
Доставалось на орехи!
— Как видите, стихи неважные, но не они меня возмутили, а приписка... И Чехов прочел дальше:
«Дорогой нам всем Антон Павлович! Пусть эта шутка каждый раз, как вы захотите манкировать своим здоровьем, напоминает вам, что этого делать нельзя. Я постараюсь как можно больше распространить ее среди друзей ваших и знакомых, чтобы и они, хотя бы и в шутливой форме, чаще предостерегали вас от небрежного отношения к болезни». — А затем подпись: «Спасшая вас вчера от большой опасности...» — И он назвал фамилию поэтессы.
— Я так и думал, что это она, — заметил Гарин. — Стихи неважные, хотя вообще она пишет недурно. Впрочем, она мне известна как великая рекламистка, и, разумеется, ею руководит не забота о вашем здоровье, а просто желание связать как-либо свое имя с Чеховым.
— Да, но если она приведет свою угрозу в исполнение, ведь это просто житья не будет, — волнуясь, произнес Чехов. — И так меня изводят знакомые и незнакомые. Нет человека, который не начал бы разговора со мной расспросами о моем здоровье! Право, я твердо решил: завожу визитные карточки — «А.П. Чехов. Писатель». А внизу курсивом — «Здоров, как бык». И вместо ответа буду молча протягивать ее каждому, справляющемуся о моем здоровье. Я сам врач, сам знаю, в каком оно состоянии. Я хочу забыть о нем, а мне немилосердно напоминают о нем ежеминутно. И что меня сердит — это то, что я не умею оградить себя от назойливости. Случалось вам ощущать в себе злобу тигра, готового растерзать свою жертву и вместе с тем ясно сознающего, что ты комнатная собачка?.. Вот и в данном случае — я хочу хоть раз в жизни быть грубым, жестоким, унизить, оскорбить! Ведь вот вчера я ясно заметил, что у этой особы зубы вставные; мог бы написать ей: «Сударыня, в ответ на ваши трогательные заботы обо мне, в свою очередь, предупреждаю вас, что орехи вредны не только для больных легких, но их твердая скорлупа не полезна также и для вставных зубов, даже вышедших из рук первоклассного дантиста...»
Встречи Чехова с Н. Гариным-Михайловским относятся к лету-осени 1903 года, когда гость Белой дачи работал над проектом железной дороги между Севастополем и Ялтой. Личность это известная, а вот о Николае Николаевиче Вентцеле (1855—1920) сейчас мало кто знает. Как и Чехов, он начинал писательскую карьеру в юмористической прессе, писал под псевдонимом «Н. Юрьин». Но если Антон Павлович потом перешел на «серьезные» жанры, то Вентцель так и остался «большим насмешником», как охарактеризовал его Чехов. Он писал юмористические пьесы для знаменитого театра эпохи «Серебряного века» — «Кривое зеркало». Среди наиболее известных его произведений — басня «Голуби-победители» (1901), которая была обнаружена во время обыска на Гурзуфской даче Чехова в 1902 году.
Дядя Антоша
В январе 1960 года страна отмечала 100-летие со дня рождения А.П. Чехова. Каждое издание стремилось опубликовать новые материалы о писателе. В газете украинских писателей «Литература и жизнь» от 29 января были помещены воспоминания бывшей соседки Чеховых по Аутке В. Ковтун. Назывались они — «Дядя Антоша».
«У моего отца на Верхней Аутке, около фонтанчика с каменным корытом, неподалеку от дачи Чехова, была маленькая мастерская, в которой он работал с утра до ночи. Я все время пропадала в мастерской. Зашел в мастерскую мужчина в чесучовом пиджаке и попросил отникелировать какие-то щипчики, вероятно, медицинские. Вошел он как знакомый, поздоровался с отцом и прямо назвал его по имени и отчеству. Мы — мой младший брат, девочка-татарка Сабриэ, дочь хозяина дома, и я — играли тут же на крыльце и очень удивились, откуда этот дядя знает отца. Мы обступили его. Он со всеми нами тоже поздоровался за руку, сказал, что он дядя Антоша, и пригласил всех нас к себе в сад.
С того дня в течение нескольких лет мы были в этом саду постоянными гостями и помощниками, хотя, наверное, больше мешали, чем помогали.
На самую тяжелую работу (копание больших ям) приходил дворник. Помогала еще тетя Поля, прислуга Чеховых. Всю остальную работу Антон Павлович выполнял сам. Он копал, делал грядки, работал цапкой, поливал. Мы тоже поливали вместе с ним, нося воду небольшими зелеными лейками.
К Антону Павловичу приходило много гостей, но я помню только одного — высокого черного Левитана.
Если дядя Антоша уходил в город, мы его около фонтанчика поджидали. Возвращался он из города всегда на извозчике и, если видел нас, тут же в кофейне заказывал себе и нам кофе, и мы его пили втроем: он, я и мой брат.
Там же, в Аутке, жил у себя в доме барон Штейнгель, старый высокий, худой генерал. Он носил рыжий парик, подстриженный в скобочку, и голубую генеральскую шинель с пелеринкой. Детям постарше он часто раздавал книжки «Универсальной библиотеки». Мы этих книжечек от него никогда не получали, наверное, он считал, что мы малы. Но нам было обидно, и однажды мы пожаловались на барона дяде Антоше. Он отправился вместе с нами к генералу. Пришли, стучим в окно (книжки выдавались из окна). Выходит старуха, сестра барона, и спрашивает, что нам надо. Мы говорим, что привели дядю Антошу знакомиться с дядей бароном. Она спросила, кто такой дядя Антоша. Мы ответили: дядя Антоша, который строит дачу и садит сад, а мы ему помогаем сажать. Во время наших переговоров дядя Антоша молчал и смотрел на старую баронессу.
И на этот раз мы ушли без книжек... Зато в следующий свой приезд из Москвы дядя Антоша привез мне чудное издание русских сказок, а брату и Сабриэ книжки с картинками. На моей книжке была надпись «Девочке — кошечке с зелеными глазами».
Был у дяди Антоши голубой журавль, который смешно бегал за хозяином, а когда он входил в дом, стоял у крыльца на одной ноге, спрятав голову под крыло. Была еще рыженькая лохматая собачка — дворняжка, не помню, как ее звали. Тоже бегала за дядей Антошей.
...Перед моими глазами последнее наше прощанье. Он собирался за границу. У ворот уже ждал извозчик, чтобы везти его к пароходу. Стоял он в саду, такой бледный, худой, глаза грустные-грустные и спрашивал:
— Что вам, дети, привезти из-за моря?
Мы, словно чувствуя недоброе, говорим:
— Ничего нам не надо, сам приезжай скорей. Летом в саду работы много, скорей возвращайся!
И летом пришла весть...
Ударил три раза колокол греческой церкви, ближайшей к его дому. Это не был обычный звон к службе. Мы, ребятишки, конечно, первыми бросились к церкви. Народу было полно, приезжали из города на экипажах, шли пешком. Мы еще ничего не подозревали. Для нас все это было только занятное зрелище. Но вот отец Сергий вышел в полном облачении на, амвон и прочитал телеграмму, что Антон Павлович умер в Германии такого-то числа. Потом отец Сергий служил панихиду. Многие плакали.
Для нас это было первое в жизни очень большое горе. Мы вышли во двор, уткнулись в стенку под кипарисами и горько рыдали все трое: я, брат и Сабриэ. Начальница гимназии Харкеевич подошла к нам и спросила, почему мы так плачем, разве мы знали Антона Павловича?
Мы ей ответили:
— Как же, ведь это был дядя Антоша. Как же мы его не знали, — когда он был наш друг. И вот его теперь нет!
Только когда я поступила в школу и стала читать книги, я поняла, кто был дядя Антоша».
Ялтинские старушки рассказывают...
В январе 1986 года ко мне зашли две почтенные старушки — Мария Ивановна Еремина (1902 г.р.) и Антонина Андреевна Вавилина (1899 г.р.). Зашли просто так, без приглашения — захотелось рассказать, что помнят из старой жизни. И как много интересного они помнят! Для науки, может быть, это мелочи, а по-человечески ужасно трогает. И для писателя прекрасный материал.
Обе женщины — ялтинские старожилы. Отец Вавиловой, Андрей Васильевич Шульга — слесарь, отец шестерых детей — проживал на съемной квартире в доме портного Кеймаха, ныне это на улице Пионерской. Судьба его небезынтересна. Он из крепостных Харьковской губернии, женился на крепостной же девушке, полученной помещиком в уплату за породистых собак. Оттрубив в армии 25 лет, остался в Крыму. Был грамотен: в трактирах за две копейки писал прошения. Антонина ходила учиться в церковно-приходскую школу при церкви Иоанна Златоуста на Поликуре; помнит она само здание, сложенное из сосновых бревен, с роскошным мраморным крыльцом. Попечительницей школы была дочка царя Ольга Романова. Однажды она посетила школу в сопровождении Вырубовой.
— Тяжелой ли была жизнь?
— Как сказать. Мама выдавала мне по три копейки на день. На них можно было доехать до школы на линейке, можно было купить пирожок с рисом и изюмом. Можно было купить яблоко, апельсин и грушу — они стоили по копейке. Базар располагался на Пушкинской площади (ныне Спартак).
Однажды — это было весной 1903 года — Тоня с отцом шли по Набережной. Шли мимо посудного магазина Стахеева (ныне гастроном номер 1), мимо аптеки Гопшнейдера (ныне магазин фруктов), мимо избушки Синани (которая погибла вместе в гостиницей «Франция» в годы войны). На небольшой зеленой скамье возле избушки сидел человек в черном пальто и черной шляпе, в пенсне, опершись подбородком на руки, сложенные на трости или зонтике. Отец снял шляпу и поздоровался. Человек тоже приподнял шляпу. «Это писатель Антон Павлович Чехов. Не забудь», — сказал отец четырехлетней дочке. Она помнит до сих пор.
— А что, отец был знаком с Чеховым?
— Нет, но он очень любил книги. В комоде хранились книги Толстого, Чехова, Горького.
Отец умер в 1930-х годах. Он сочувствовал революционерам и однажды помогал студентам приготовить бомбы. Был такой случай в Ялте: трое молодых людей в черных рубашках и черных брюках готовили бомбы в табачном сарае на Аутской улице (ныне пельменная на улице Кирова). Хотели взорвать градоначальника Думбадзе. Отец достал для них какую-то гремучую смесь. Когда Думбадзе ехал после молебна из собора Александра Невского, студент бросил бомбу, но не попал. Террорист спрятался в доме Новикова (ул. Щербака), и Думбадзе велел облить дом керосином и поджечь. Тоня помнит, как сильно горел дом.
Второй террорист хотел взорвать полицейский участок на Пушкинском бульваре, но бомба взорвалась у него в руках. Было это, конечно, значительно позже смерти самого Чехова... Шульга сочувствовал восставшим на броненосце «Потемкин». Когда Шмидта расстреляли, он тайком учил детей петь песню, которая начиналась словами:
Там, на острове пустынном,
Где-то есть могила.
Волны бьют в песок морской,
Расстреляли Шмидта.
Песня явно самодельная, без литературных изысков.
Я спросил, не участвовала ли она в благотворительной деятельности в пользу туберкулезных больных.
— Тогда много было больных, — отвечает Антонина Андреевна. — Идет студент, щеки красные — ясно, болен туберкулезом. Мы ходили по городу с шестами, на которых была надпись: «В пользу туберкулезных больных», продавали искусственные ромашки из белой материи. Однажды Антонина набрала в кружку, которая вешалась на пояс, 47 рублей.
О связях с семьей Чеховых. Как-то раз — это было уже после гражданской войны — рыбаки принесли соседу-мяснику журавля, которого поймали на море. Тоня кормила его, а чтобы птица не улетела, у ней подрезали крылья. На день рождения Чехова Антонина принесла его Марии Павловне, она была на Белой даче как раз с Ольгой Леонардовной. Журавль жил в саду, Антонина иногда навещала его, и журка танцевал для нее. Потом его погубила собака — загнала в бассейн с водой.
<...>
А теперь рассказывает Мария Ивановна Еремина. Ее отец — Иван Петрович Холодненко — сапожник, жил на Набережной в доме, где сейчас магазин «Жемчуг». Однажды он шил сапоги для священника о. Александра Терновского. Терновский был человек скупой и прижимистый: недоплатил три рубля. Рассказывали, что он однажды отказался бесплатно отпевать студента, умершего от чахотки. Студенты написали об этом в газету. Терновскому отказали от места в соборе Александра Невского. Служил он на Поликуровском холме. Там в школе при церкви не проходили Толстого, которого предали анафеме.
— А как оказалось, что сапожник жил на Набережной? Дорогое жилье!
— Тогда воздух в Ялте был лечебный. На каждой улице — свой микроклимат. В зависимости от характера болезни врачи прописывали жить на той или иной улице. Когда отец начал кашлять, врачи велели ему пожить в Аутке, подышать «горным» воздухом. Потом перебрался к морю и прожил с болезнью двадцать лет. Так что Чехов не случайно поселился в Аутке. Для других же больных был полезен морской воздух — они целыми днями гуляли по верхнему молу (где маяк).
Мария Ивановна, конечно, Чехова не помнит — мала была. Училась в частной прогимназии Фирфора в переулке Черноморском. Вместе с ней в классе училась дочка аптекаря Оля Гопшнейдер. Мимо знаменитой скамьи, где когда-то сиживал Чехов, пробегали с ранцами каждый день.
В 1947 году Мария Ивановна познакомилась с Марий Павловной Чеховой. Приносила молоко, выполняла мелкие поручения. Бывало, принесет снедь — мясо, масло, зелень — разложит и покажет, что почем. Елена Филипповна Янова возмущалась: зачем поручать покупки чужому человеку? А Марии Павловне нравилось самой контролировать покупки. Хозяйская психология! На юбилей Хозяйки чеховского дома (85 лет со дня рождения) Мария Ивановна готовила закуски — заливной язык и другие мясные блюда. В Чеховском доме познакомилась с О.Л. Книппер-Чеховой и С.Я. Маршаком.
<...>
Чужие глаза
В «Литературном наследстве» — 87 опубликованы воспоминания Софьи Ивановны Смирновой-Сазоновой (1852—1921), сотрудницы суворинского «Нового времени». «Она для меня чужая», — сказал о ней Чехов в ходе полемики вокруг повести «Палата № 6». В 1899 году Софья Ивановна несколько раз встречалась с Чеховым в Ялте. Удивительно, как мизерабельно выглядел писатель в глазах чужого и чуждого человека!
21 июля. «На набережной встретила Чехова. Он постарел и выглядел не знаменитым писателем, а каким-то артельщиком. Говорит, что он тут в ссылке...». 26 июля. «Обедали в городском саду и весь обед слушали ужасное пение какой-то барыни, которая увечила романс Полины из «Пиковой дамы»... Встретила там Чехова... Он ходит в серых штанах и отчаянно коротком синем пиджаке. Жалуется, что зимой его в Ялте одолевают посетители... Сам Чехов не из разговорчивых...» 30 июля. «Видела на набережной Чехова. Сидит сиротой на скамеечке...».
Артельщик, сирота, короткий пиджачок... Молчун. Все жалуется и жалуется... Очень своеобразный фокус зрения у петербургской литературной дамы. Такого Чехова мы не можем представить себе по определению.
Зато в очерке «А.П. Чехов» Бориса Лазаревского, который частенько досаждал писателю неожиданными визитами на Белую дачу, есть замечательное описание портрета Антона Павловича. Лучшим его снимком Лазаревский считал фото 1901 года, сделанное в ялтинской фотографии «Юг»: Чехов на садовой скамейке в пальто, в пенсне и шляпе. «Этот портрет, — свидетельствует мемуарист, — в последнее время стоял на столе в комнате его матери». Посмотрите, какие замечательные, можно сказать, профессиональные наблюдения у этого Лазаревского!
Когда Чехов снимал пенсне, — пишет он, — видны мелкие морщины вокруг «серьезных и добрых глаз». Глядя на собеседника, он «щурился и казалось иногда, что он относится безучастно» к словам собеседника. Потом Чехов вскидывал голову, «на высоком лбу его кожа чуть двигалась, а над носом ложились две глубокие вертикальных морщины». Говорил «не спеша, глухим баском, избегая всяких терминов, гладко и замечательно просто». Если его «густые, темные волосы были давно не стрижены, то один локон частенько опускался на лоб». В последние годы «чуть поседели виски и было несколько белых волосков по краям бороды». Когда волновался или хохотал, то «широкие ноздри шевелились». Сидел, положив ногу на ногу, руками не жестикулировал. Живой Чехов! Ничто не выпало из поля зрения: глаза, нос, волосы, жестикуляция, голос... Наверное, профессия прокурора, дознавателя способствовала развитию наблюдательности Лазаревского. Очерк «А.П. Чехов» был впервые опубликован в журнале «Русская мысль» в 1906 году. Уже только за дорогой облик, донесенный до нас через столетие, спасибо Борису Александровичу!
«Письма я берегу...»
В Российской государственной библиотеке хранится около 10 тысяч писем к А.П. Чехову. Среди них немало писем от жителей Ялты. Антон Павлович старался отвечать каждому. Некоторые из них вскрывают специфическую атмосферу, в которой приходилось жить и работать писателю в Ялте.
С.В. Дараган, содержательница благотворительных яслей для больных детей писала: «Вследствие предъявленного мне сегодня местной полицией обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой выдать мне расписку в получении ста шестидесяти семи рублей, доставленных Вам детьми — участниками спектаклей, данных в пользу детей крестьян Самарской губ. 14 и 19 февраля в помещении «Яслей» у меня на даче. Эта расписка должна быть доставлена губернатору». Понятно, что в условиях такого полицейского контроля Чехов должен был тщательно документировать каждую благотворительную копейку. Что он и делал. Квитанции на полученные пожертвования до сих пор хранятся в музее. Благодаря письму С. Дараган известны имена детей, игравших в благотворительных спектаклях в помощь голодным сверстникам. В программке спектакля по шутке Лаврентьева «Неудачное путешествие» указаны исполнители ролей: чернорабочий Коломийцев, ученик слесаря Нестеров, певчий Новоселов, прачка Илиасова, ученица портного Климова, чернорабочий Менженов. Надо же! Дети — чернорабочие! Очень много писалось о ничтожном окружении писателя в «парикмахерской» Ялте. А ведь подрастало здоровое поколение, на которое, очевидно, положительно влиял пример Чехова.
Но от «парикмахерской» Ялты тоже не скроешься... Чехову не давали работать бесчисленные посетители, зеваки висели гроздьями на ограде сада. Мещанский бомонд отнимал его время глупыми письмами. Мещанин изобретателен: вот где-то на кавказской железной дороге проходимец выдает себя за Чехова, а к Антону Павловичу идет письмо с требованием вернуть взятые взаймы деньги... Вот некий ялтинский чиновник Кириченко, служащий управы, с пафосом напирает: извольте дать сто рублей на свадьбу, иначе личное счастье будет разбито... Вот некто Иогансон познакомился на пароходе с некоей Елизаветой Ивановной. Чехову дается поручение: отыскать эту Елизавету и вручить письмо Иогансона, о существовании которого писатель и не подозревал...
Вот некая Римма Ващук присылает Чехову полуграмотные сказки. Антон Павлович даже явному графоману ответил, дал советы. И что же? Дама читает Чехову нотацию: «Вы вместо прямого искреннего ответа вдались в мелочи и нанесли несколько булавочных уколов... Я ожидала больше сердца и великодушия»... Выморочный эпистолярный пейзаж...
Чехов и крымские татары
Крымско-татарская тема становится все актуальнее. Что известно об отношениях Чехова с татарами? В один из первых приездов в Крым в 1889 году Чехов познакомился с татарином Нури, часто бывал у него в гостях. Участница таких встреч Е. Шаврова вспоминала: «Антон Павлович сидел возле Нури на самом почетном месте, пил кофе... и расспрашивал так подробно обо всем, точно был первым другом Нури...». Узнав, что писатель поселился в Ялте из-за туберкулеза легких, Мустафа Нури регулярно поставлял ему кумыс в глиняных кувшинах.
Для постройки дома Чехов выбрал участок на окраине деревни Верхняя Аутка. Строительство велось местными жителями — татарами и турками под руководством Бабакая Кальфы. И.А. Бунин вспоминал, что Чехов «...не упускал случая с восхищением сказать, какой это трудолюбивый, честный народ». О соседстве и общении с татарами Чехов в шуточной форме писал московской знакомой: «Я перешел в магометанскую веру и уже приписан к об-ву татар деревни Аутка близ Ялты ...Осман Чехов» (1899).
Где бы ни жил писатель, он всегда особое внимание уделял народному образованию. В Ялте был членом попечительства женской гимназии и Гурзуфского земского училища, принимал непосредственное участие в организации школы в деревне Мухалатка. Школа была построена в 1901 году, но еще в самом начале строительства Чехов беспокоился об учебниках. В марте 1900 года он пишет редактору крымскотатарской газеты «Переводчик» Измаилу Мурзе Гаспринскому и просит прислать учебники для мухалатской школы. Вскоре из Бахчисарая были получены учебники в количестве 265 экземпляров. Стоимость их была оплачена Чеховым.
«Белая дача» Чехова находилась недалеко от греческой церкви св. Федора Тирона и мусульманской мечети. В открытые окна кабинета писателя доносился с минарета голос муэдзина. Заходил к Чехову аутский мулла поговорить о делах татарской школы, для которой Антон Павлович выписывал из Москвы письменные принадлежности.
Одно время Чехов был посетителем павильона в Таганроге, где продавался кумыс. Его хозяин позже вспоминал об интересном разговоре, который начал сам писатель:
«— А вас как зовут?
— Абдул, — ответил я и засуетился, приглашая гостя к столу.
— Абдул? — серьезно спросил Чехов. — Татарин? А отчество?
Я сказал. С тех пор Чехов называл меня только по имени и отчеству.
— Абдул Гамид Зейнулович.
И серьезно добавил:
— Усекать можно пирамиды, а не человеческие имена. Человека уважать надо.
Затем продолжал:
— А вы по-своему умеете говорить?
— А как же! — обрадовался я.
— Это хорошо. Родную речь надо любить».
* * *
Мария Павловна не без юмора рассказывала сотруднику музея С.Г. Брагину о взаимоотношениях с соседями-татарами, населявшими Аутку. Кто-то из татар, живших поблизости с чеховским домиком, повадился в пьяном виде подшучивать над ней. Увидит Марию Павловну во дворе или в саду, остановится и крикнет: «Мария Павловна, турька идет, резить будет!»
— «А я как будто не слышу, — говорит Мария Павловна. — Он кричит еще громче. И будет кричать, пока я не подниму головы. Смотрю на него. Он смеется, довольный тем, что испугал меня.
Но татары ко мне относились хорошо. Подобные выкрики были редким явлением. Татары — и молодые, и старые — приходили ко мне лечиться. Я давала им лекарства».
* * *
Добавлю, что в 1987 году Евгения Яковлевна Чехова передала в музей черновую рукопись воспоминаний Марии Павловны Чеховой, записанных ее племянником С.М. Чеховым. В рукописи есть эпизод, раскрывающий драму жителей Крыма после изгнания немецких оккупантов. 18 мая 1944 года по приказанию Сталина было выселено все татарское население, а заодно и другие неславянские национальности. Это коснулось и музея Чехова: Елена Филипповна Янова, помощница М.П. Чеховой, была по происхождению гречанкой. Она была вместе с семьей уже на машине, уже заводили мотор, когда дали команду отменить высылку. Это Мария Павловна сумела дозвониться до начальства.
Потом М. Чехова заходила по соседству в несколько брошенных татарских домов. Обстановка, в которой только что жили люди, а теперь не живут, произвела на нее гнетущее впечатление. В одном домике ее потрясла недоеденная яичница на сковороде. Говорили, что один солдат-татарин, награжденный за храбрость многими орденами, просил Сталина о возвращении его матери... Ему было отказано. Вместо выселенных татар и греков в Крым привезли русских и украинцев с Дона, потому что на Дону тоже занимались виноградарством. Многим предлагали халупы и сарайчики. Они негодовали и отказывались поселяться в условиях, худших, чем на Дону. В один прекрасный день все улицы Ялты были загромождены шалашами и сделанными из мешковины палатками, поставленными в порядке протеста. Крымским начальникам и приезжим хапугам, которые захватили лучшие татарские дома, пришлось потесниться.
Многие из приезжих ходили в валенках. Это было смешно. Многие жаловались, что кругом камни, а земли-то и нет.
«В Ялте, на берегу Балтийского моря...»
Читая книгу А. Мацкина «Орленев» (серия «Жизнь в искусстве»), наткнулся на фамилию Аллы Александровны Назимовой. Дочь ялтинского аптекаря Левинтона, чей двухэтажный дом до сих пор стоит на Набережной, ученица В.И. Немировича-Данченко в Филармоническом училище. При создании Художественного театра была в числе лучших учеников принята в труппу. Но, увы, мхатовская карьера не сложилась... Сценический псевдоним ее — Назимова — был мало кому известен. В 1900 году — встреча в Костроме со знаменитым актером Павлом Орленевым. Любовь — как солнечный удар... Из-за нее Орленев по несколько раз на году приезжал в Ялту. В 1901 году А.П. Чехов навещает Орлеева, с которым был в дружеских отношениях, на его квартире в доме Левентона, знакомится с Аллой Назимовой. Сообщает о знакомстве Ольге Леонардовне... В 1902 году Алла Назимова и Павел Орленев навещают Антона Павловича на Белой даче.
Я думаю, интересно было бы заглянуть в душу Орленева в тот момент, когда Чехов принимал их в гостиной. Над роялем висит линогравюра — репродукция с картины художника Семирадского «Нерон в цирке» (иллюстрация к роману Генрика Сенкевича «Камо грядеши»). Дело в том, что именно на представлении спектакля «Камо грядеши» в Костроме Орленев впервые увидел и пленился Аллой Назимовой... Именно Алла обратила внимание Орленева на пьесу Г. Ибсена «Привидения» — с этим спектаклем они совершили первые гастроли в Америку. Самые первые в истории русского театра американские гастроли!
Чехов поддерживал планы Орленева проложить дорогу на американскую сцену. Он обещал ему написать пьесу в трех актах для пяти актеров. В 1906 году Алла Назимова после триумфальных выступлений остается в Америке. Сердце Орленева было разбито...
Алла становится знаменитой актрисой театра и немого кино — ее ставили в один ряд с Мэри Пикфорд и Д. Фербенксом. Алла прожила до 1945 года, сыграв роли в пьесах Тургенева, Достоевского, Чехова, Томаса О'Нила. Среди ее знаменитых партнеров был Валентино... Она произвела неизгладимое впечатление на Уильяма Теннеси, тогда еще студента. Он понял тогда, что ради театра стоит жить...
Как в Ялте могла вырасти такая актриса? Известно, что она училась в Швейцарии. Как Чехов ее оценивал? Играла ли она в Ялте и что? На фотографии Алла — необычайна привлекательна «южноевропейской красотой». Не то испанка, не то итальянка. Не встречалась ли в Америке с Михаилом Чеховым? Об американских гастролях Орленева и Назимовой есть «Воспоминания» И.П. Вронского. Хранятся в Библиотеке ВТО (Москва).
В американском издании ее биографии — поразительная космополитическая деталь: «Родилась в Ялте на берегу Балтийского моря»...
Ялтинские антоновки
Ялтинский курортный пейзаж не будет полон, если не упомянуть об «антоновках». Преклонение перед кумирами всегда было и будет, но иногда — как в случае с Чеховым или Собиновым — оно обрело форму психологического помешательства. Впрочем, для этого были основания. После смерти Антона Павловича литератор Иван Щеглов-Леонтьев провел среди его поклонниц опрос: «Был ли Чехов красив?» Подавляющий ответ гласил: «Был прекрасен...».
Писатель В. Ладыженский припоминал такой эпизод: «Стояла хорошая, жаркая и сухая погода. Чехов чувствовал себя очень хорошо и вечером предложил мне пойти погулять с тем, чтобы поужинать в городском саду... Прогулка шла очень недурно, но только до набережной. На набережной Чехов привлек к себе внимание публики. На него оглядывались, а следом за ним, как дельфины за пароходом, показались «антоновки»... Мы ускорили шаги, добрались до городского сада и заняли столик. Но недолго пришлось нам на этот раз благодушествовать. Толпа росла кругом столика, а аллеи сада наполнялись мужественными и неотвратимыми «антоновками».
Среди известных «антоновок» называли имена Лидии Мизиновой, Татьяны Щепкиной-Куперник, Лидии Яворской, Елены Шавровой, Ольги Кундасовой, Марии Дроздовой... Это были писательницы, художницы, актрисы, даже «астрономки»... В Ялте собралась целая когорта «антоновок»: Софья Бонье, Фанни Татаринова, Ольга Подгородникова...
Они преданно служили больному писателю, оказывали услуги, делали подарки. До сих пор в мемориальном доме Чехова стоит гипсовая фигурка собаки, поднесенная поклонницами. Чехов направлял их энергию в нужное русло. Софья Павловна Бонье помогала в благотворительных делах, навещала неимущих туберкулезных больных. Фанни Карловна Татаринова была организатором культурной жизни Ялты. Трогательная картина нарисована в воспоминаниях бывшей служанки в доме Чеховых Л. Гриб-Федоровой. В день известия о кончине Антона Павловича «в два часа приехал экипаж, в котором сидели Софья Павловна Бонье и Фанни Карловна Татаринова. Они вошли со мной в спальню А.П., встали на колени перед его кроватью и заплакали. Я их попросила, чтобы они говорили тихо, так как Евгения Яковлевна еще ничего не знает». Дамы обещали сами рассказать ей о кончине сына. Когда Люба вошла в комнату матери писателя, они уже сидели вместе. Фанни Карловна «обняла ее, а Софья Павловна, стоя на коленях, целовала ей руки. У Евгении Яковлевны из глаз катились слезы...»
«Это было в Ялте...»
После смерти писателя хлынула волна дамских воспоминаний о Чехове. Некоторые из них вошли в золотой фонд Чеховианы, как, например, воспоминания О. Книппер-Чеховой, Л. Авиловой. Т. Щепкиной-Куперник. Однако в большинстве своем художественные достоинства их были сомнительны, зато эмоции хлестали через край. Появились и «Воспоминая госпожи Мурашкиной», которые кое-кто принял за чистую монету. Однако у понимающих людей уже сама фамилия «мемуаристки» вызывала улыбку: так величали героиню чеховского рассказа «Драма». В этой остроумной шутке Чехов реализовал ситуацию, подмеченную еще Пушкиным: «Схватив соседа за полу, душу трагедией в углу». Госпожа Мурашкина, сочинительница невообразимо длинной драмы, так примучила маститого литератора, что тот прикончил ее массивной чернильницей... «Драма» была экранизирована — героиню играла незабвенная Фаина Георгиевна Раневская. На радио рассказ звучал в прекрасном исполнении Олега Николаевича Ефремова.
Как видно, г-жа Мурашкина благополучно выжила и даже сочинила «мемуары»... Их автором был упомянутый Иван Леонтьевич Щеглов-Леоньтьев. Я обнаружил черновой текст шутки в Рукописном отделе Пушкинского дома еще в аспирантские годы. Выступая с лекциями о Чехове в санаториях — а мне довелось быть в свое время руководителем секции литературы и искусства в Ялтинском обществе «Знание», — я вставлял для разрядки и усиления ялтинского колорита воспоминания «любовницы» — и неизменно пожинал лавры... Здесь текст дается в некотором сокращении. Итак —
«Мой любовник — Антон Чехов» (Из воспоминаний г-жи Мурашкиной)
«Это было в Ялте... Стоял теплый апрельский вечер... Чехов сидел на скамейке, на берегу моря, одинокий и грустный. Сердце мое подсказало, что надо делать: я села рядом! Что в том, что я не была с ним знакома? Его произведения сделали меня как бы его «духовной любовницей». И, наконец, я специально приехала в Ялту для того, чтобы видеть его и сидеть с ним рядом! Но он не пошевельнулся. Я пододвинулась к нему ближе. Он даже не повернул головы. Тогда я придвинулась к нему совсем близко, так что мои колени касались его коленей. Чехов чуть-чуть вздрогнул и поднял к верху трость, бывшую в его руках...
Я инстинктивно отодвинулась, но он тотчас же опустил трость и, указывая ею на рокотавшее впереди море, глухо проговорил:
— Это — море!
Боже мой! Я наконец услышала то, чего так страстно добивались: я услышала его голос. Я чуть не лишилась чувств от счастья! Всего два слова, но какая божественная гармония человеческой простоты! Другой бы на его месте произнес непременно: «Прощай, свободная стихия!» или: «О, как я обожаю это вечное царство лазури», что-нибудь в том же духе — а тут классически краткое: «Это — море!»
Душка Чехов! Как мне хотелось обнять его и расцеловать! Но я вспомнила, что передо мной титан русской литературы и, опустившись на колени, я благоговейно облобызала кончик его шевровой ботинки. Я чувствовала, что обжигаю его моим горячим дыханием и обливаюсь потом от стоявшей южной духоты, но не в силах была умерить моего священного порыва. Чехов слегка отдернул свою ногу и, прищурившись сквозь пенсне, вдумчиво проговорил:
— Вы того... часто бываете в бане?
Я густо покраснела. Я сейчас поняла, что он намекает на «духовную баню», то есть, часто ли я читаю его сочинения. И, так как я взяла за правило аккуратно каждую субботу на ночь прочитывать хоть один из его дивных рассказов, я смело ответила, любовно глядя ему в глаза:
— Каждую субботу, дорогой учитель!
И, сложив ноги по-турецки, уселась у его ног на песке, как преданнейшая из его идолопоклонниц.
Чехов тяжко вздохнул...
О, если бы вы слышали этот вздох! Это был не вздох, а как бы затаенная символическая скорбь за свою бедную родину, лишенную «духовной бани»... А он — он, дни которого были зловеще сочтены, что он мог дать кроме того, что уже было дано в издании Маркса?
Такой вздох в состоянии был перевернуть всю душу человеческую, тем более дамскую, я не выдержала и истерично разрыдалась. Очевидно, нервы Чехова не могли выдержать женских слез, он отвернулся в сторону и тихо-тихо, как бы про себя, прошептал:
— Как она мне надоела...
И не договорил.
И я сразу чуткой женской душой угадала, кто эта «она»: «она» — это была его собственная догоравшая жизнь, становившаяся ему в тягость. Бедный, побежденный Титан! Ты ли не бодрил своими нерукотворными созданиями хмурых людей, и сам теперь гибнешь под тяжестью неумолимого рока...
И осторожно, затаив дыхание, чтобы он не мог заметить, я вытащила из кармана его пальто свежий носовой платок... на память о нашем мимолетном, но памятном, глубоко символическом свидании!
Не знаю, заметил ли мое движение Чехов или нет — но он вдруг решительно встал и, безнадежно махнув рукой, побрел домой... Помните конец классической чеховской «Шведской спички»?
— Пойду — запью! — решил он, выйдя за ворота...
И в этой одной фразе — весь Чехов!...»
Примечания
Шалюгин Геннадий Александрович — старший научный сотрудник Дома-музея А.П. Чехова в Ялте, ГБУК РК «Крымский литературно-художественный мемориальный музей-заповедник».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |