На тему «Чехов и экзистенциализм» в отечественном чеховедении написано уже более тридцати статей. Близость писателя экзистенциализму исследователи видят прежде всего в совпадении некоторых рассматриваемых ими тем и проблем, а также в соотнесенности отдельных характеристик мира в изображении Чехова с восприятием и осмыслением его экзистенциалистами.
Например, О.В. Большакова пишет: ««Моя жизнь» Чехова ставит вопросы о смысле жизни, о свободном выборе человеком своей судьбы, о самонахождении себя в абсурдном, безучастном к страданиям человека мире, что роднит идеи писателя с основными идеями европейского экзистенциализма» [1, с. 38]. Иногда авторы статей делают обобщающие выводы. В частности, Е.С. Гревцова утверждает: «А.П. Чехов, несомненно, был мыслителем и литератором экзистенциального типа и в этом качестве он принадлежит современной философской мысли» [4, с. 5]. Несомненно, что с философией экзистенциализма могут сопоставляться чеховские темы отчуждения и страха человека перед жизнью, мотив абсурда, проблема смысла жизни в произведениях писателя.
Но исследователи нередко допускают преувеличения. Например, И. Бражников утверждает: «Апофеоз человеческого непонимания — пьесы Чехова. Здесь герои уже патологически невосприимчивы к словам окружающих, никто не слышит собеседника, все ведут — каждый свой — нескончаемые абсурдные монологи» [2, с. 205]. Но еще в 1973 году H. Pitcher писал о том, что в «Трех сестрах» сестры, Вершинин и Тузенбах прекрасно понимают друг друга, в «Дяде Ване» Соня и Войницкий живут душа в душу и в финальном монологе племянница обращается со словами сострадания к дяде Ване [12, с. 73]. Из статьи И. Бражникова непонятно, почему «нескончаемые монологи» в пьесах Чехова именно абсурдны. Преувеличением является и утверждение в ряде статей, которые мы рассматриваем, того, что мир в изображении писателя в целом абсурден. Например, в «Случае из практики» доктор Королев, на слова которого обычно ссылаются чеховеды, говорит об абсурдности социальных отношений, социального устройства, а не об абсурде жизни в ее целом.
В нашей статье мы не будем обращаться к анализу тем и мотивов, присутствующих в произведениях Чехова, к проблемам, в них поставленных. Мы постараемся выяснить, существует ли соответствие между общей творческой установкой писателя и основной установкой экзистенциалистов в осмыслении человека и его существования в мире.
Современные писателю критики писали о том, что Чехов изображает не типы, не типичных персонажей, порою упрекая его за это. Значительно позднее А.П. Чудаков утверждал: «Герой Чехова принципиально атипичен. Как бытие в целом у Чехова — царство индивидуальных форм, так и часть царства, герой, — прежде всего индивидуальность, со всем единственным в своем роде сочетанием черт, индивидуальность, включенная в случайностный поток бытия <...> Предметный мир, события, персонажи предстают перед читателем в их индивидуальных, случайностных качествах и сочетаниях» [10, с. 244].
В.Б. Катаев отмечал: «Единичное, индивидуальное у Чехова — это не просто заметное, отличное от остальных в однородном ряду. Оно предстает как особая «саморегулирующаяся» и «саморазвивающаяся» система с собственным внутренним миром, самосознанием, уникальными связями с окружающей действительностью, неповторимыми вариациями общих проблем и задач, исключающая подведение под общие и универсальные решения» [5, с. 140]. Известный исследователь Чехова пришел к выводу: «...в его творчестве индивидуальное, единичное <...> впервые предстает как таковое, как индивидуальное в собственном смысле слова» [5, с. 137]. Из приведенных суждений А.П. Чудакова и в меньшей степени В.Б. Катаева невольно следует вывод, что Чехов, изображая людей, не стремился к обобщениям, и его герои — едва ли не случайный набор индивидуальностей. Так ли это? На этот вопрос мы и постараемся ответить.
Обратим внимание на то, что Чехов не только изображал индивидуальности, он и протестовал против сведения индивидуального, единичного к общему, против поглощения индивидуального общим, против сведения уникального человека к общему понятию (либерал, демократ, дворянин и т. п.). Это отразилось в его творчестве прежде всего в теме «ярлыка», о которой он пишет прежде всего в пьесе «Леший». В ней Хрущов говорит: «Среда, где к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нем народника, психопата, фразера — все, что угодно, но только не человека! «О, это, говорят, психопат!» — и рады. «Это фразер!» — и довольны, точно открыли Америку! А когда меня не понимают и не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то винят в этом не себя, а меня же и говорят: «Это странный человек, странный!»» [9, т. 12, с. 24]. В «Именинах» Петр Дмитрич говорит: «У нас на первом плане стоит всегда не лицо, а фирма и ярлык» [9, т. 7, с. 170]. А сам Чехов писал А.Н. Плещееву: «Фирму и ярлык я считаю предрассудком» [9, П., т. 3, с. 11].
В своем внимании к индивидуальному, в протесте против сведения людей к ярлыкам Чехов соотносится с экзистенциализмом, ставящим в центр философии индивидуального человека. Еще С. Кьеркегор упрекал современных ему философов, и прежде всего Гегеля, в том, что у них единичное стремится раствориться в общем. И действительно, в философии немецкого мыслителя личность, индивид не играют никакой самостоятельной роли в жизни. Все, что существует индивидуально, является для Гегеля лишь несущественным моментом в развитии целого. В.Н. Кузнецов пишет: «Кьеркегор утверждал глубокое качественное своеобразие каждого индивида и его несводимость к общему» [7, с. 19]. В центре философии датского философа стоит «единичный индивид», и ему противостоит «всеобщее». В России в первую очередь Л. Шестов выступал против подчинения единичного всеобщему, он задавался вопросом: как случилось, что «вся наша земная жизнь сводится к тому, чтоб выдвинуть общее и растворить в нем отдельное?». «Человеческая жизнь настолько сложна, что она не укладывается ни в одну из выдуманных нами идей», — утверждал российский мыслитель [11, с. 72].
А. Кудишина пишет о Л. Шестове: «Опасность выведения универсальных и вечных истин и сведение к ним человека, обобщения, не оставляющие на свободе ни одной человеческой души, — вот чего, думается, больше всего боялся и ненавидел этот экзистенциальный мыслитель» [6, с. 24].
Итак, герой Чехова несводим к понятию «тип», к характерному представителю той или иной человеческой общности.
Вскоре после смерти писателя Д.Н. Овсянико-Куликовский писал, говоря о сборнике «В сумерках»: «Чехов изучает не типы, например, ученого или почтальона («Почта») и т. д., а тот душевный уклад или тот род самочувствия, который можно назвать «хмуростью»» [8, с. 214]. Он писал о том, что в персонажах Чехова мало черт характера.
Д.Н. Овсянико-Куликовский, как представляется, первым попытался ответить на вопрос, что же, изображая человека, описывал Чехов.
Значительно позднее его, уже в совсем другую эпоху, Л.Я. Гинзбург продолжила размышления о своеобразии чеховского героя. Она писала: «Его (Чехова. — П.Д.) проблемные герои — думающие, способные к самоосознанию, словом, те, за кем закрепилось название чеховских интеллигентов, — они именно как бы лишены характера. <...> составляющие их признаки не слагаются в индивидуальные конфигурации, которые так отчетливы у Толстого, несмотря на всю текучесть изображаемых им психических состояний» [3, с. 72]. И далее известная исследовательница русской и мировой литературы продолжает: «В разных вариантах это (чеховский персонаж. — П.Д.) все тот же человек — неудовлетворенный, скучающий, страдающий, человек слабой воли, рефлектирующего ума и уязвленной совести. Это герои особой чеховской марки, и, создавая их, Чехов интересовался не индивидуальными характерами, но состояниями единого эпохального сознания». По мнению Л.Я. Гинзбург: «Сквозь профессиональную пестроту, сквозь с чрезвычайной точностью увиденное материальное бытие Чехов исследует единство эпохального сознания, исследует феномен русской интеллигенции, единственный в своем роде, нигде в мире не виданный, порожденный противоречиями, задачами, силами русской жизни» [3, с. 75]. Обращает на себя внимание то, что Л.Я. Гинзбург пишет о человеческих качествах чеховских интеллигентов, а вывод делает об их сознании. Однако исследовательница и не поясняет, каково оно, это эпохальное сознание.
Итак, по мнению крупного ученого, в персонажах писателя воплощено эпохальное сознание, сознание русской интеллигенции.
Единое сознание предполагает наличие хотя бы начатков единого мировоззрения. Но таковое в персонажах Чехова не обнаруживается. Его герои иногда приходят к серьезным и даже глубоким суждениям о жизни. Герой рассказа «По делам службы» Лыжин думает: «Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует <...> между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо еще, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который дается, очевидно, не всем» [9, т. 10, с. 99]. Морской пейзаж наводит Гурова («Дама с собачкой») на следующие размышления: «Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» [9, т. 10, с. 123]. Но эти разрозненные суждения не складываются в единую картину мира, в единое миросозерцание.
В чем заключается, согласно Чехову, именно эпохальное сознание, остается неясным. Например, герои Л. Толстого Андрей Болконский и Пьер Безухов (и не только они), тоже не типы, не типичные представители высшего света, а яркие индивидуальности. Но они все-таки представители, представители духовного и интеллектуального авангарда человечества, ищущего ответы на важнейшие вопросы жизни. Их духовный поиск общезначим, они приходят к идеям и мыслям о мире, которые и хотел бы утвердить в сознании своих читателей великий писатель.
Размышления чеховских персонажей о жизни суть их личные суждения, не имеющие общезначимости. Герои Чехова обычно никого и ничего не представляют, они существуют сами по себе. Может сложиться впечатление, что, изображая людей, Чехов не стремился к обобщениям. Но это не так. Писатель старался уяснить для себя и читателей общий удел людей на планете Земля. Этот удел таков: Многие из чеховских персонажей жаждут счастья, неудовлетворенные действительностью, они мечтают об иной, яркой, полноценной, полнокровной жизни. Эти мечты разбиваются при соприкосновении с серой, пошлой, а то и враждебной действительностью. Счастье и радость кратковременны, а чаще всего они — несбыточная мечта. «Настоящая правда» о жизни, смысл их существования недоступны людям, серая, пошлая жизнь обрекает человека на тихое страдание, на переживание неизбывной тоски бытия. В мире людей царит отчуждение. Герой Чехова боится непонятного, а поскольку жизнь неведома, непонятна людям, она порождает в душе человека страх перед нею. Тема страха перед непонятным начинается еще в раннем периоде творчества писателя, в рассказе «Страхи» (1886), а в рассказе «Страх», полностью посвященном теме страха перед непонятной жизнью, главному герою Силину в окружающем мире все страшно, поскольку все непонятно. Боящийся жизни Беликов прятался от нее во всякого рода футляры. Есть в произведениях писателя и мотив абсурдности жизни. В произведениях Чехова создается впечатление, что окружающий мир — страшное и враждебное для человека начало.
Серость, пошлость, грубость, враждебность, нелепость — неизменные атрибуты жизни, изначальные ее характеристики. Они не есть итог плохого социального устройства, не есть результат злого умысла или того, что люди так уж плохи в своем большинстве, они не зависят ни от кого и ни от чего конкретно. Просто такова жизнь. И страдания людей не определяются их социальным положением, не зависят от профессии, образования, возраста, пола и т. п. Страдают все: и рабочие, и хозяева («Случай из практики»), архиерей («Архиерей»), миллионер («Три года»), сельская учительница («На подводе»), и простые люди, крестьяне. Чехова интересует общая участь людей, и потому его главным героем становится обыкновенный человек, средний русский интеллигент, а не незаурядная личность. Даже когда он изображает знаменитого ученого («Скучная история») или архиерея, он берет те стороны их жизни, в которых они предстают как все люди. Таким образом, писатель стремится выявить общее и при этом главное в душах людей и универсальные условия их существования.
Мы можем сравнить Чехова с Толстым. Трудно найти общее в участи Андрея Болконского, Пьера Безухова, Анны Карениной и Нехлюдова. Можно ли говорить об общих для всех людей условиях их существования в произведениях этого писателя? Если мы начнем рассуждать об общем в жизни названных нами персонажей Толстого, определяемых социальными условиями их жизни, то это уже будет неприложимо к существованию людей из народа.
Экзистенциализм XX века поставил в центр своей философии человека и проблемы его существования. Согласно этим мыслителям, человек — несчастное, заброшенное в мир сознание, которое в один прекрасный момент обнаруживает себя в мире и задается недоуменными вопросами: куда и как я сюда попал, что это за действительность, в которой я оказался, кто я и откуда я взялся. Отчуждение — основа человеческого бытия, оно неотделимо от человеческого существования.
Мир чужд и враждебен человеку, он страшит его. Абсурдны и жизнь, и смерть. Жизнь человека полна страданий. Согласно Н.А. Бердяеву, человек страдает от невозможности обрести целость. Существование людей на Земле не имеет смысла, человек должен самостоятельно выработать свой личный смысл жизни. Существование человека предшествует его сущности, человек делает самого себя, обретает свою сущность, уже существуя, согласно своему проекту, и он несет ответственность за то, что в итоге получится. Основные характеристики человеческого существования — беспомощность, безнадежность, тревога, страх, забота.
Таким образом, мы видим общность интересов экзистенциалистов и Чехова, эта общность заключается в установке на выяснение участи человека на планете Земля, выявление универсальных условий его существования.
Подводя итоги, можем сказать, что Чехов мыслитель и художник экзистенциальной ориентации.
Список использованных источников
1. Большакова, О.В. Повесть А.П. Чехова «Моя жизнь»: опыт экзистенциального прочтения // Проблемы филологии и преподавания филологических дисциплин. — Пермь, 2007. — С. 35—38.
2. Бражников, И. Неоткрытый Чехов, или Осколки распавшегося мира // Дядя Ваня. — М., 1993. — № 4. — С. 202—211.
3. Гинзбург, Л. О литературном герое. — Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1979. — 223 с.
4. Гревцова, Е.С. К вопросу о «философской судьбе» творчества А.П. Чехова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 7, Философия. — М., 2010. — № 5. — С. 3—17.
5. Катаев, В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. — 326 с.
6. Николай Бердяев. — М.: «Академический Проект», 2007. — 181 с.
7. Кузнецов, В.Н. Жан-Поль Сартр и экзистенциализм. — М.: Изд. МГУ, 1969. — 285 с.
8. Овсянико-Куликовский, Д.Н. Вопросы психологии творчества. — СПб.: Издание Д.Е. Жуковского, 1908. — 307 с.
9. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти т. — М.: Наука, 1974—1983.
10. Чудаков, А.П. Поэтика Чехова. — М.: Наука, 1971. — 293 с.
11. Шестов, Л.И. Potestas clavium (Власть ключей). — М.: АСТ Москва, Хранитель, 2007. — 377 с. (Философия. Психология: ФП).
12. Pitcher, Harvey. The Chekhov play. A new interpretation. — L.: Chatto a. Windus, 1973. — viii, 224 p.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |