Диалог Чехов-Бродский не ограничивается идейными схождениями. Крымский топос, столь близкий обоим авторам, подсказывает обратить внимание на стихотворение Бродского «Посвящается Ялте». В обнаружении необычной связи стихотворения с чеховской драматургией необходим «посредник».
Пьеса Б. Акунина «Чайка» стала своеобразным лакомым куском для чеховедов. Действительно, «подарок» Акунина бесконечно дорог для исследователей классики. Эта пьеса свидетельствует об актуальности Чехова, позволяет проследить изменение в восприятии классика, наконец, обнаружить истоки постмодернизма у Чехова и многое другое.
Но еще до Акунина в творчестве Бродского появляется странный «детектив». Это — стихотворение «Посвящается Ялте». В отличие от Акунина, у Бродского нет прямых апелляций к Чехову, он не переписывает «Чайку», не превращает классику в детектив, Бродский пишет детектив. «Описанное здесь случилось в Ялте»1. После предисловия (о котором — позже) следуют показания свидетелей «в том порядке, в каком они снимались»2. Итак, у нас есть актриса, ее бывший любовник («Пять лет назад мы с нею разошлись / Да, правильно: мы не были женаты»3), убитый — личность загадочная — тоже любовник актрисы; капитан — настоящий поклонник актрисы, сын капитана — убийца. Есть следователь, голоса которого мы не слышим, но к нему все обращаются, монологи построены в форме ответов на его вопросы. Наконец, упоминается мать капитана, бабушка убийцы. Как мы видим, все довольно запутано, что сразу наталкивает нас на упреки Чехову за его путаницу в отношениях. А.Д. Степанов, говоря о стихотворении «Посвящается Чехову», подчеркивает: «Семейно-имущественные отношения между ними (героями Чехова — А.Б.) специально запутаны, расшифровке не поддаются. И как раз в этом можно увидеть рефлекс мандельштамовского отношения к чеховским героям: «Почему они все вместе? Кто кому тайный советник? Определите-ка свойство ли родство Войницкого, сына вдовы тайного советника, матери первой жены профессора с Софьей Александровной — дочкой профессора от первого брака. Для того чтобы установить, что кто-то кому-то приходится дядей, надо выучить целую табличку. Мне, например, легче понять воронкообразный чертеж дантовской комедии, чем эту мелко-паспортную галиматью <...>. Сожительство для Чехова — решающее начало»4.
В стихотворении «Посвящается Ялте» связующим началом для героев является именно сожительство. В этой же статье А. Степанов указывает на то, что Бродский пишет «многогеройное» произведение», что «сопротивляется всякой поэтической форме». То есть, обращаясь к Чехову, Бродский увеличивает число героев, но в «Посвящается Ялте» тоже «больше трех» героев. Вообще, «Посвящается Чехову», возможно, является конкретизацией стихотворения «Посвящается Ялте». Допустим, сходство заголовков — случайность, потому что жанр посвящения характерен для Бродского, хотя это не часто звучит в заглавии. Но, во-первых, Ялта — это город, который неразрывно связан с Чеховым; во-вторых, расстановка персонажей, запутанность отношений в этом стихотворении вполне чеховские (исследователи до сих пор разбираются в запутанном любовном многоугольнике «Чайки»); в-третьих, герои Бродского говорят, не о чем их спрашивают, а о чем им хочется, что тоже является характеристикой чеховских героев; в-четвертых, шахматы — это не лото и не бильярд, но суть та же. Выдвинем предположение, что «Посвящается Ялте» — это реакция именно на чеховскую «Чайку». И этому тоже есть подтверждения. Во-первых, главная героиня — актриса, во-вторых, в стихотворении упоминается фамилия (шахматиста) — Чигорин:
Он в последний раз
советовал пойти ферзем E-8.
То был какой-то странный, смутный ход.
Почти нелепый. И совсем не в духе
Чигорина. Нелепый, странный ход,
не изменявший ничего, но этим
на нет сводивший самый смысл этюда5.
В стихотворении «Посвящается Чехову» Бродский предлагает запутанную головоломку с фамилиями героев, где созвучия, бесспорно, не являются случайностью. Возможно, что и здесь Чигорин — «замаскированный» Тригорин. Прямых параллелей между героями мы не найдем, но это и не нужно. Бродский рисует своих персонажей, а их происхождение — это реакция, впечатление от чеховской пьесы. Наконец, в стихотворении не раз упоминается театр. Капитан и актриса «в тот вечер» были в театре. Может быть, на «Чайке»? Стихотворение состоит из монологов, что сближает его с драмой. Но «Посвящается Ялте» — детектив. Выходит, что детектив — это «естественная» реакция на «Чайку», учитывая акунинскую пьесу.
Еще в предисловии Бродский иронично говорит о сущности искусства и жизни: «Но да простит меня / читатель добрый, если кое-где / прибавлю к правде элемент искусства, / которое, в конечном счете, есть / основа всех событий (хоть искусство / писателя не есть искусство жизни, / а лишь его подобье)»6.
А вот указание на то обстоятельство, где чеховский текст начинает «требовать» детектива:
И кажется порой, что нужно только
переплести мотивы, отношенья,
среду, проблемы — и произойдет
событие; допустим, преступленье.
Ан нет. За окнами — обычный день...
«Обычный день», люди пьют чай, а судьбы рушатся без наличия прямого и явного события. Если следовать этой логике, то у Чехова изображена «правда», а детектив — «искусство»? Конечно, это не так. В этом и заключается ирония Бродского, но ирония не над Чеховым, а над детективом, а точнее — над массовым сознанием, не приемлющим чеховской «скуки», ожидающим от искусства события, «допустим, преступленья». Это то, чего нет у Б. Акунина, для которого цель — игра. Хотя схожесть финалов в акунинской пьесе и в стихотворении Бродского позволяет говорить о том, что его, этот финал, предполагает первоисточник, незавершенная для массового сознания «Чайка» Чехова. Убийца доктор Дорн — сторонник «зеленых»; мотив — «птичку жалко» (А.Д. Степанов) — это абсурд, но не больший, чем мальчик, убивший «дядю», который не дал закурить. У Акунина, как и у Бродского, убийцами могли оказаться все, что сводит к абсурду сам смысл детектива, может, именно поэтому Треплев все-таки застрелился и Чехов не ищет виноватых.
Итак, подозреваемых — трое.
Вообще, сама возможность заподозрить
трех человек в убийстве одного
весьма красноречива. Да, конечно,
три человека могут совершить
одно и то же. Скажем, съесть цыпленка.
Но тут — убийство. И в самом том факте,
что подозренье пало на троих,
залог того, что каждый был способен
убить. И этот факт лишат смысла
все следствие — поскольку в результате
расследованья только узнаешь,
кто именно; но вовсе не о том, что
другие не могли...7
Более того, Бродский сам дает осмысление своему финалу, доводит до конца всеобщее желание увидеть детектив, а затем вернуть читателя к Чехову, который не стал доводить до абсурда:
Иначе говоря, убийца — тот,
кто не имеет повода к убийству?!
Да, так оно и вышло в этот раз.
Да-да, вы правы... Но ведь это... это...
Ведь это — апология абсурда!
Апофеоз бессмысленности! Бред!
Выходит, что тогда оно — логично.
Постойте! Объясните мне тогда,
в чем смысл жизни? Неужели в том,
что из кустов выходит мальчик в куртке
и начинает в вас палить?! А если,
а если это так, то почему
мы называем это преступленьем?
И, сверх того, расследуем! Кошмар,
выходит, что всю жизнь мы ждем убийства,
что следствие — лишь форма ожиданья,
и что преступник вовсе не преступник8.
В финале звучит привычный лирический голос автора, выхватывающий детали из общего пейзажа. И среди них есть одна, на которой сделан особый акцент: «Видите — вон там — / там этот дом. Нет, чуть повыше, возле / Мемориала... Как он освещен!». Может быть, это дом Чехова, первопричина всех описанных в стихотворении событий. В любом случае, пьеса Чехова «Чайка» близка Бродскому. Вот голос Треплева: «Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах»9. А вот сам Бродский, только без «мечты»: «не в том суть жизни, что в ней есть, а в вере в то, что в ней должно быть»10.
Актриса из стихотворения «Посвящается Ялте», вполне вероятно, играла накануне Нину Заречную. Ее монологи очень напоминают пьесу Треплева, причем именно в тот момент, когда она говорит об убитом:
Да то, что я сама
отныне стану лишь частичкой мира,
что и на мне появится налет
той патины. А я-то буду думать,
что непохожа на других!.. Пока
мы думаем, что мы неповторимы,
мы ничего не знаем. Ужас, ужас11 (выделено мной — А.Б.).
А вот как это звучало у Чехова: «Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждет <...> Но это будет лишь, когда мало-помалу, через длинный, длинный ряд тысячелетий, и луна, и светлый Сириус, и земля обратятся в пыль... А до тех пор ужас, ужас» [С., XIII, 14]. Исполнив роль, актриса Бродского пьет вино и, наконец, говорит по делу.
Э.А. Полоцкая говорит об открытых финалах у Чехова: «Тенденция развития чеховской драмы — в постепенном отказе от физической гибели героя. Началось с убийства Платонова, чувствовавшего себя «лишним», а кончилось трагикомической готовностью к самоубийству пародийного персонажа — Епиходова. Аналогично и движение в пьесе к открытым финалам — от определившихся в целом судеб, иногда с монологами итогового характера («Дядя Ваня», «Три сестры») до неопределенного будущего большинства героев «Вишневого сада», в котором роль философского монолога заменяют лаконичные реплики о жизни — «старой», «новой», промелькнувшей («словно не жил»)»12
Каким же образом в эту тенденцию вписывается финал «Чайки»? В пьесе Чехова предлагается самоубийство без виноватых или самоубийство, где виновны все, но самое главное: смерть героя не объясняет ничего. «Никого не обвинил, никого не оправдал»13, — как говорил сам автор по поводу другой пьесы. Замена самоубийства на убийство — это уже прямое обвинение. А если обвинять можно многих, то это уже детектив. Значит, этот жанр потенциально заложен в тексте и легко извлекается из «Чайки». В таком контексте (Бродского, Акунина) убийство и самоубийство становятся антонимами, как однозначность и многозначность.
В чеховском тексте заложена возможность детектива, но ее реализация приводит к абсурду. «Посвящается Ялте» Бродского — это ирония по поводу жанра, предчувствие его главенства в массовом сознании, это произведение — предтеча акунинской «Чайки», результат того, что «к жизни нас приучили относиться как к объекту умозаключений»14. В отличие от Б. Акунина, Бродский иронизирует не только над игрою, но и над возможностью играть в такую игру. Довести до абсурда и назвать все это абсурдом и бредом — значит вернуться к началу, то есть к финалу «Чайки» А.П. Чехова.
Подтекст есть чеховское новаторство. Экзистенциальная проблематика, свойственная обоим авторам, конкретизируется в одной формуле: творчество есть выявление трагического подтекста существования
Примечания
1. Бродский И. Избранные стихотворения. — М., 1990. — С. 127. Далее стихотворения И. Бродского цитируются по данному изданию с указанием страницы.
2. Бродский И. Указ. соч. — С. 128.
3. Бродский И. Указ. соч. — С. 129.
4. Степанов А.Д. Бродский о Чехове: отвращение, соревнование, сходство // Звезда. — 2004. — № 1. — С. 168.
5. Бродский И. Указ. соч. — С. 129.
6. Бродский И. Указ. соч. — С. 127.
7. Бродский И. Указ. соч. — С. — 141.
8. Бродский И. Указ. соч. — С. 141.
9. Чехов А.П. Полн. Собр. Соч. и писем: в 30 т. — М., 1973—1984. Т. 13. — С. 11.
10. Бродский И. Указ. соч. — С. 122.
11. Бродский И. Указ. соч. — С. 131.
12. Полоцкая, Э. А. О поэтике Чехова / Э.А. Полоцкая. — М., 2001. — С. 111.
13. Чехов А.П. Указ. соч. Т. XVI. — С. 138.
14. Бродский И. Указ. соч. — С. 127.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |