Заключение

Подведем итоги. Чеховский миф в среднестатистическом сознании подменяется мифом о писателе вообще. Такой миф обладает характерным набором сюжетных линий. Общенациональный тип мышления предполагает структурирование реальности по определенному принципу: писатель — пророк, писатель — икона, писатель — носитель истины, которую призван передать последующим поколениям. Все эти признаки характерны для чеховского мифа. Образ Чехова зачастую приобретает воинственные черты — черты не только культурного героя, но и героя мифологического в исконном смысле. Былинный образ защитника «униженных и оскорбленных» тоже является типичным для любого писательского мифа. Творчество Чехова предстает предельно редуцированным, а реальность массового поэтического воплощения Чехова деформирована контекстом функционирования мифа. Денотативный план значения «писатель» в мифе в значительной мере подавляет коннотативный план значения «Чехов», как следствие — «типовое представление» закрепилось в общественном сознании и реализуется в лирике. С другой стороны, знак «Чехов» во многом — лишился чистой денотации, а коннотативное означающее «идеологизировано» и подавляет личностное начало в процессе восприятия. Поэт, как реципиент, в стремлении выразить субъективное отношение к Чехову, по сути, предлагает неосознанную игру в узнавание клише из чеховского мифа.

При формировании мифа существуют определенные закономерности, в частности, абсолютизация одного аспекта личности и творчества писателя. На основе анализа современных поэтических произведений мы пришли к выводу, что в отношении личности Чехова такой чертой стала интеллигентность, а в отношении произведений классика — борьба с пошлостью. Чеховский миф как миф о русской интеллигенции испытал большое количество переакцентуаций. Это связано с историческими изменениями потребностей и духовных приоритетов русской интеллигенции. Важно, что функционирование чеховского мифа в этом направлении происходит по двум противоположным рецептивным стратегиям одновременно: сакрализация имени писателя и творчества, и травестация (снижение) или карнавализация (по М.М. Бахтину) того же образа. «Снижение» чеховского образа объясняется «усталостью» от величия русской литературы и общим настроением «непафосной» эпохи. Именно в этой части чеховский миф обнаруживает свою исключительную особенность. Миф о Чехове как миф о русской интеллигенции превращает образ писателя в самый сакральный и неприкосновенный. Это связано с художественной позицией Чехова и влиянием многих надличностных факторов. После долгой исторической эпохи лозунгов чеховский релятивизм «пришелся ко времени». Чехов стал «иконоподобным» знаком непошлости и главной эстетической ценностью современной интеллигенции.

Содержательные элементы чеховского мифа неоднородны по своей смысловой наполненности. Они обнаруживают разную степень редукции и деформации. На этой основе мы выделяем элементы, которые относятся не столько к мифу, сколько к общенациональному идиолекту. В современной поэзии можно обнаружить разницу между риторикой и мифологией, где первая является объектом не рецепции, а языка, в силу абсолютной идиоматичности и приравненности к слову.

Чеховский миф в поэзии концептуализма представлен самыми окаменелыми формами чеховского текста. Избыточное употребление чеховских идиом превратило полноценные смысловые элементы творчества Чехова в знаки, равные по смыслу служебным словам. Главным содержанием литературного диалога Чехов-Кибиров является отношение к мещанству. Следует разделить апелляции поэта к Чехову и к чеховскому мифу. Мифологемы вишневого сада и крыжовника в контексте мифа имеют почти противоположное значение, но в контексте творчества Чехова и творчества Кибирова они становятся идентичными. Апология мещанства противопоставляет поэта многовековой поэтической традиции, поэтому поэтическими образами, воплощающими художественную позицию Кибирова, становятся чеховские образы сада и крыжовника. Идеализация усадебного и дачного топоса позволяет не только лишить понятие «мещанство» негативной коннотации, но и заставляет по-новому взглянуть на чеховское творчество.

Тема Чехов-Бродский не ограничивается стихотворением «Посвящается Чехову». Писателей сближает отношение к религии, к человеку. Несовершенство человека в отношении христианских идеалов, краткость и «непознанность» жизни увеличивают цену каждого мгновения. Неповторимость каждой минуты и каждой детали странным образом повторяются в отдаленных веком временах и историей пространствах. Литературный диалог включает в себя не только классическое наследие традиции, сходство в экзистенциальной проблематике, но и мифологическое посредничество в лице массового сознания, чеховского театра и чеховской критики.

Помимо очевидной редукции значений чеховского творчества миф производит наращивание смыслов, отвечающих требованиям эпохи:

— интеллигентское сознание создает проекцию своих потребностей в чеховском мифе: «Чехов-воин» как противостояние представлениям о «безобидной» добродетели, «Чехов-совесть» как реакция на процесс ценностного распада в современном обществе, «Чехов-доктор» как следствие ощущений болезненности нравственного состояния социума, «Чехов-творец» как потребность в актуальном определении творчества с проблемой вторичности слова и власти автора над своими героями. Все это свидетельствует о временной зависимости главной мифологемы «Чехов-интеллигент»;

— постмодернистское поэтическое сознание, помимо «привычной» деконструкции и сознательной редукции чеховского текста, выделяет близкую себе содержательную сторону в чеховском мифе. Чехов — первый из русских классиков почувствовал хаос бытия, который прикрывается тонкой пленкой культуры. Эта тема, безусловно, присутствует в творчестве Чехова, но не звучит столь однозначно, как в постмодернистской литературе. Анализ поэтического материала позволяет сделать парадоксальный вывод: поэзия-версификация в большей степени склонна к деконструкции чеховской значимости для русской культуры, нежели «заведомо» разрушительное постмодернистское сознание. Тенденция «вписать» и «адаптировать» Чехова в культурном пространстве периода распада системы ценностей преобладает;

— представления о заведомом противостоянии метафизического сознания Бродского чеховской мифологической «приземленности» оказываются ложными. Поэт актуализирует и акцентирует экзистенциальные потенции текста Чехова. Диалог Чехов — Бродский есть новое персональное открытие Чехова.

Поэзия представляет особый способ интерпретации чеховского мифа. В главное противостояние включаются академические представления о релятивном, «невысказанном» Чехове и родовая потребность поэзии в определенном «высказанном» идеале. Чеховский миф, столь активно реализующийся в поэзии, является признаком кризиса релятивизма и свидетельством потребности сознания современного социума в определенности. Деконструкция системы ценностей последних десятилетий исчерпала себя. Активное «мифотворчество», которое всегда выполняло миромоделирующую функцию, есть знак потребности сознания носителей русской культуры в непререкаемых ценностно-значимых образах, то есть знак потребности в восстановлении и определении системы ценностей.

Существует стандартный набор подходов к личности в истории. Первый шаг — мифотворчество. Секуляризация образа писателя — самый распространенный способ создания мифа в русской культуре. В эпоху падения роли религиозных институтов в общественном сознании возникает необходимость культовой фигуры, такая потребность стимулирует мифотворческую деятельность, целью которой является аксиоматическая легитимация писательского образа. Возвеличить, поставить на пьедестал, покрыть бронзой, воскресить и писать хвалебные оды — вот типичный набор средств создания пособий для школьного учителя. Немного ретуши, косметики — и герой готов к воспитанию поколений, готов служить самым праведным интересам государства, но не литературы как искусства. Корреляция чеховской имени с самоидентификацией русской интеллигенции стирает все, что мешает функционированию национальной святыни. Второй шаг — мифоборчество. На первый взгляд, уничтожение наслоений исторической лжи должно, наконец, внести свежести в наш «золотой» как мифологическое руно век литературы. Однако при «зачистке» образа писателя мифоборчество обнаруживает не менее стандартный набор средств. Для этого необходимо обнаружить проявления человеческого естества. И вот выясняется, что «идеал» не всегда соблюдал чистоту родной речи, и к женщинам испытывал вполне человеческие чувства, то есть «не все в человеке прекрасно». Да и в жизни не раз шел на моральные и материальные компромиссы, то есть «раба выдавливал» в меру возможностей, непоследовательно. А каков же вывод? Лжец? Как это ни странно, выводы наследуют вполне предсказуемый в русской культуре логический ход. Мифологическое сознание на пушкинском примере показывает, что умеет справляться с отсутствием «житийного» поведения писателя. В России, как настойчиво напоминает ее мифологическая история, нет честных, в России все святые. Подобная сюжетная стратегия включает чеховский миф в смысловые ячейки единой национальной культурной матрицы. Есть ли третий выход из двойной системы «мифотворчество — мифоборчество»? Безусловно. И этот выход обнаруживает не менее стандартное умозаключение, стандартное в своей хитрости и универсальности. Дело в том, что миф вообще ничего не говорит о писателе, более того, «чеховский миф» совсем не о Чехове. Умозрительная реальность, коей является миф, коей является русская культура, может говорить только о самой себе. «Миф, — по словам Льва Анненского, — неотделим от реальности. Он так же страшен, как она, и так же неотвратим, потому что кроме этой общей реальности у нас ничего нет. Это «ничего» — продолжение того, что для нас — «всё»¹. То есть на первый план выходит вопрос не содержания мифа, а причин его возникновения. А ответы, естественно, будут говорить об «особенностях национального характера», противоречивости сознания носителей русской культуры и стремлении к пушкинской оппозиции «все — ничего». То есть ответы будут увеличивать свой масштаб и по мере увеличения, естественно, удаляться от литературы. Рецептивный аспект изучения литературы предполагает «посредника» в лице той самой русской культуры в самом широком смысле. Как итог, такого посредничества — редукция и «усредненность» представлений о классике. Именно «усредненность» смещает акцент с классики и классика на социологическую и философскую проблематику. Остается ли место непосредственно литературе в этом мифологическом пространстве? Снова стандартно — да. Современная поэзия «о Чехове» и «в традициях Чехова» остается там, где поэт говорит не о Чехове. Личностное начало в литературе, несмотря на неизбежность классических рецепций, единственное, что выводит автора за рамки мифа. Лирика является непрерывной борьбой частного, единичного с общим, универсальным. Если «чеховский миф» не о Чехове, то ему необходимо отвести «заслуженную» функцию — служебную. В творчестве талантливых поэтов миф становится «вспомогательным» средством для диалога с социумом и решения собственных художественных задач. Практически все теоретические исследования сходятся в одном: миф есть единственная реальность. Чеховский миф является общей реальностью: народной, исследовательской, поэтической. И только наличие, вкупе с общей, реальности собственной, обеспечивает появление литературы, литературного диалога писателей, диалога эпох сквозь пространство и время.

Примечания

1. Аннинский, Л. «Наше всё» — наше ничего? Мифотворчество на прицеле у мифоборчества [Текст] / Лев Аннинский. — День литературы. — 2002. — № 1. — С. 14.