В год 150-летия писателя редакция «Чеховского вестника» обратилась к современным писателям, критикам, литературоведам, а также к студентам и аспирантам с просьбой ответить на вопросы:
1. Относится ли Чехов к наиболее значимым для вас писателям прошлого? Если нет, то кто из классиков в вашем читательском опыте оказывается для вас значительнее, чем Чехов?
Каковы ваши точки сближения с Чеховым (если они есть)? Менялось ли ваше отношение к Чехову на протяжении жизни?
2. Чем объясняется тот факт, что Чехов выпадает сегодня из круга активного чтения? Потерей содержательной актуальности его сочинений или формальной его исчерпанностью для данного момента литературы? Согласны ли вы с тем, что только романная форма есть доказательство безусловной значительности прозаика?
3. Актуальна ли, с вашей точки зрения, для современной литературы чеховская традиция? Если да, то в чем она, по-вашему, выражается? Что, с точки зрения этой традиции, в наследии Чехова сегодня актуальнее — драматургия или проза?
4. Представляет ли для вас и общества — в свете сегодняшней реальности — интерес биография Чехова, во-первых, как определенный опыт существования личности, во-вторых, как универсальная форма знания о писателе и его времени?
Ваше отношение к современной тенденции биографических сочинений «оживить» образ писателя подробностями его частной жизни и преимущественный интерес в них не к творчеству как главному занятию писателя и смыслу его жизни, а к интимным подробностям личной его жизни. Должен ли быть поставлен этический предел вседозволенности подобного вторжения в личное пространство писателя?
5. Каково, по-вашему, место образа чеховского интеллигента в сознании современного человека и насколько исторически справедлива и оправдана сегодняшняя метаморфоза его исходного ценностного смысла?
Публикуем полученные ответы.
Лев Аннинский
1. Со школьного отрочества любим был Горький, соперников не имевший. В студенческой юности — Толстой и Достоевский. Первый — как учитель, второй — как оппонент. Все трое владели моей душой; Чехов оставался где-то в безопасной тени как хрестоматийный резерв. Потом как вариант интеллигентности, великодушно разрешённый советской властью. Для этого потребовалась малость: признать Чехова обличителем пошлости. Какой? Той самой «пошлости» обыкновенного бытия, из толщи которого он вышел и горькую прелесть которого ощущал всю жизнь. Для меня перековка Чехова в борца за светлое будущее отдавала такой фальшью, что вынести это я не мог. И лишь когда почувствовал: весь XX век во всём читающем мире копилось ощущение, что чеховская тихая трезвость — единственная реальная форма неучастия в общем опьянении-озверении-одурении, — я к нему наконец «припал».
2. Романная форма на каком-то этапе может оказаться решающим фактором, но рассказ всё равно её сторожит и подтачивает. Чехова меньше читают, чем он заслуживает? Не думаю. А если он и выпадает сегодня из активного чтения, то, во-первых, потому, что между ним и современными читателями стоит армия истолкователей, разжевавших и переваривших каждую чеховскую строчку, и нужна большая степень иммунитета, чтобы не отравиться этим переваром. И, во-вторых, в нынешней оргии потребления слабеет инстинкт духовной независимости читателя, а Чехов только такой независимости и требует... если не зацикливаться на его «усмешечках».
3. Не знаю. Практика покажет. В зависимости от того, какие формы примет сопротивление личности диктату толпы-власти: толстовские, Достоевские, горьковские, чеховские... Драматургия или проза? Не знаю. За последние полвека Чехов-драматург, буквально затопивший сцену, сделался во всём театральном мире чуть ли не главным противовесом Шекспиру; на нашей сцене я видел уже столько «Чаек», «Вишнёвых садов» и «Сестёр» с «Дядями Ванями», что в празднике артистического самовыражения до самого Чехова уже не доходило. Поэтому думаю, что остаётся он — в прозе. Но читать прозу — куда больший труд, чем посещать спектакли.
4. Всё решает талант и чувство приличия у авторов жизнеописаний. Подробности частной жизни должны быть доступны биографам великих людей, однако навязывать эти подробности массовому потребителю — не просто дурной вкус, но и дурной расчёт, потому что всё равно грязь не липнет. Хорошо, если предел вседозволенности срабатывает у сочинителей, занятых в любой сфере. Если есть инстинкт брезгливости. И не только у сочинителей, но и у потребителей. Однако исследователь должен знать о своём герое всё.
5. Возвращаюсь к главной мысли. Нет ничего более абсурдного, чем чеховская деликатность, чеховская щепетильность, чеховская интеллигентность в контексте XX века, который уже признан как самый кровавый в истории. Какая там деликатность у революционных толп или у фашистских зондер-команд, какая щепетильность при ночных обысках и повальной мании доносительства, какая интеллигентность, когда интеллигенцию объявляют «гнилой» и позволяют существовать лишь как полупрезренной «прослойке»?
Как вписать Чехова в это безумие?
А он это безумие чувствовал. И вешал убийственное ружьё где-то на заднике, на гвоздике, тихо привыкая к мысли, что оно в конце концов выстрелит. И готовясь умереть, с улыбкой объяснял непонятливым: «ихь штербе». И соглашался выпить шампанского, кто оставался жить и безумствовать.
Такова метаморфоза ценностного смысла, проступившего из исходной интуиции гения сквозь напластования «осколков», которыми его окружила реальность.
Константин Баршт
1. Да, относится. Сравнивать между собой классиков не буду, думаю, что в этой области рейтинги носят условный характер, кроме того, здесь действует своего рода принцип дополнительности — без Ф.М. Достоевского, который «сверлил здоровые зубы», и Л.Н. Толстого, автора «записок речистого унтер-офицера», и Чехов звучал бы по-другому, возможно, не столь выразительно. Классики образуют систему, в которой у Чехова есть свое незаменимое место, и оно во многом обусловлено соседями по пантеону. Что касается изменения отношения, конечно, это изменение происходило: как и у многих, сначала детское прочтение («Каштанка», «Ванька» и пр.), затем — подростковое, в основном, ранние юмористические рассказы, затем — вчитывание в «Дуэль», «Степь», серьезное знакомство с драматическими произведениями. Говорить о персональных «точках сближения» с Чеховым мне трудно, потому что для меня все писатели, которых я отношу к заслуживающим внимания авторам, имеют одну общую точку, важную для меня. Дабы избежать юбилейного пафоса, обозначу это достоевским словосочетанием «вековечный вопрос», о смысле и цели человеческого существования. Для меня Чехов — писатель-философ, который предложил свои решения этой непреложной и избитой темы, построив в своих произведениях новые информативные модели отношения человека к другому человеку и к реальности.
2. Я не думаю, что выпадает именно Чехов. Выпадает из отечественной культуры вся классическая литература целиком, в силу своей невостребованности. Для существования литературы необходим читатель, заинтересованный в новых данных, которые помогали бы ему решить вопрос о смысле его жизни, о существовании Бога, цели и смысле мировой истории. Феномен Пушкина обеспечен не только Пушкиным, но и окружавшим его «дружеским кругом». Понимание этого у большей части читателей и, увы, иногда писателей, отсутствует. Помню, как я на конференции в Покровском, года 4 назад, отвечал на этот же вопрос. Присутствовавшие там поэты и писатели изобразили недоумение на лицах, когда я это сказал. А потом редактор выкинул мое выступление из публикации материалов круглого стола. Это показательно. Признак отупения, в которое впадает наше общество, теряя ориентиры, путая верх и низ. Эстетическая коммуникация основана на «положительно-приемлющем» отношении к чужому «я», как сказал бы Бахтин. А если оного нет — а оно, к сожалению, не возрастает синхронно с высокими ценами на нефть — нет и не может быть коммуникации. С Чеховым, с Пушкиным, с кем угодно. Если в пустыне нет леса, не будем перечислять, какие деревья там не растут. Отсутствие читательского внимания к Чехову — это тяжелый симптом, указывающий на моральную деградацию нашего общества. Самоубийственная политика в области культуры и образования, которую проводит наше правительство, еще более усугубляет проблему. Может быть, слово «катастрофа» покажется кому-то слишком сильным, однако вот Андрей Платонов написал «Джан», показав, как вырождается и гибнет народ, потеряв желание жить. Даже если у него полно продовольствия. Мы сможем выжить, когда и если появится интерес к Чехову, то есть — к самим себе как существам, обладающим бытием.
3. Драматургия и проза Чехова (поздняя) для меня составляют одно целое, хотя и по-разному участвуют в культуре, это текст о звенящей пустоте эгоистического мещанского счастья и больших, большей частью нереализованных бытийных возможностях человека. Всегда трудно определить «главную мысль» творчества того или иного писателя. Основной идеей Чехова, мне кажется, стало представление о человеке как незаменимой части сознания Вселенной, трагически переживающей свою неадекватность целому. Если герой Достоевского болеет оттого, что слишком сознает, чеховский герой болен повышенным градусом онтологической интуиции.
4. Изучать жизнь великого человека, как это удачно сформулировано Пушкиным, важно и интересно. Гений — это наиболее человек, человек в максимуме своих возможностей. Изучая жизнь и творчество такого человека, мы начинаем лучше осознавать перспективы Гомо Сапиенс в мировой истории. Какие детали здесь разрешены, а какие нет? Мне представляется, что никакие детали не могут быть табуированы, такого рода цензура несовместима с требованием научной полноты. Это все равно, как если бы в медицинских институтах перестали изучать половые органы — по моральным соображениям. Другими словами, писать нужно обо всем, что помогает понять феномен его творчества. Да и, если кто-то пишет о Чехове пошлости, это выражает духовно-интеллектуальный уровень этого автора, а вовсе не предмета его описания.
5. Интеллигенция исчезает, как мы видим, «прослойка» становится все тоньше и тоньше. Ее не смог уничтожить марксизм-ленинизм за 70 лет власти в стране, и сталинские лагеря оказались бессильны. Потому что при большевиках идея об экономике как базисе жизни общества была в лозунгах, но не в жизни, в эту идею никто всерьез не верил, даже преподаватели марксизма-ленинизма в вузах (кто учился тогда — легко подтвердит). Кстати, поэтому так много и читали, стояли в очереди за подпиской на ПСС Чехова, помню эту запись в магазине на Литейном — стояли ночью. Основой жизни образованных людей при большевиках было чтение книг и постановка себя в контекст мировой истории, а не «экономическая формация». Как ни парадоксально, тогдашняя политическая несвобода загоняла сознание людей в контекст шедевров мировой литературы и философии. И этот контекст воспитывал интеллигентов — людей, для которых свободное философствование и напряженное самосознание есть образ жизни, а не занятие. Сегодня, парадоксальным образом, все наоборот: экономика и на самом деле, а не на бумаге, вдруг стала реальным «базисом», тотально и жестоко определяя все остальное — литературу, образование, культуру в виде своей убогой и хилой «надстройки». Так что, похоронив марксизм, интеллигенция похоронила пустой гроб. Сегодня в нашем обществе марксизм живет и процветает на уровне национальной идеи, убивая, подобно моровой язве, ту самую интеллигенцию, которая от него торжественно отказалась. Чехов, мне кажется, предвидел возможность такого исхода. Хотя это и превосходит самые мрачные прогнозы его персонажей. Поэтому, пока остается еще у нас какой-то шанс о чем-то подумать и что-то прочитать, Чехов будет современен.
Сергей Бочаров
Отвечаю о Чехове с опозданием и прошу простить, что очень коротко. Признаюсь, что в молодости Чехова недолюбливал и был неправ, со временем я вчитался в него, но и сейчас не тянет о нем писать, как тянет о Достоевском, Гоголе, Пушкине, Толстом и о наших поэтах. Не мой писатель: не набегают мысли о нем. При этом чеховская проза мне важнее его драм, люблю из которых, пожалуй, «Чайку» — хотя сейчас на мировой арене главный Чехов это его театр, и он сравнялся с Шекспиром (Толстой говорил, что вот он порицал Шекспира, а Чехов-драматург еще хуже, и вот сейчас на мировом театре они сравнялись). Но и в прозе мне ближе всего не самые популярные вещи, и как раз о чеховских интеллигентах, о чем вы спрашиваете, всякие «хмурые люди» у него не самое интересное, и знаменитая трилогия — Человек в футляре, Крыжовник, О любви — по-моему, самое скучное. А вот «Гусев», «Воры», «Убийство», «Архиерей», обе повести деревенские, «Святою ночью» — и, конечно, «Палата № 6» — это лучший Чехов — где у него глубокая Россия народная. «Гусев» с зеленым лучом на небе и акулой на дне морском — вершина абсолютная.
Денис Гуцко
1—2. Безусловно, я отношу Чехова к наиболее важным для себя писателям. Так было не сразу. Поначалу в моей душе безраздельно орудовали Толстой и Достоевский. Сегодня Чехов стал мне намного ближе и Толстого, и Достоевского. Причём, творчество Чехова, которое очень дорого мне как читателю, остаётся для меня недосягаемым образцом и в творчестве. А именно — его деликатность, которую человек непросвещённый вполне может принять за холодность. Даже хрестоматийного «Ваньку», от которого сердце подкатывает к горлу, при поверхностном прочтении можно запросто проглотить как весёлый, сатирический рассказ. Недаром даже в школе знакомство с коротенькими рассказами Чехова сопровождается подробнейшими пояснениями учителя — как понимать то, как понимать это. Чехов пишет для подготовленного, уже окультуренного читателя. Обращается к читателю как к равному. У Чехова не найти встречи с дубом на десяти страницах, как в романе Льва Николаевича. Антон Павлович не делает «контрольного в голову», не разжёвывает и не дообъясняет. Он верит в способность читателя уловить тончайшие обертоны художественного слова, схватить смысл с полунамёка. В каком-то смысле Чехов скромен: не рядится в тогу учителя. В каком-то смысле жесток: не позволяет читателю облегчить душу сентиментальными слезами. Примечательно, что даже в этой анкете вы призываете писать, «избегая юбилейного пафоса и преувеличений». Это особенно актуально, когда вы предлагаете ответить на юбилейные вопросы писателю. Вообще пафосность, монолог на разрыв аорты — самый простой приём для достижения читательского отклика. Только он давным-давно не работает. В этом-то и парадокс. Нынешний читатель устал от литературных нравоучений — не потому что равнодушен к вопросам морали, просто перестал реагировать на лобовые атаки. И при этом современный читатель по-прежнему закрыт для произведений Чехова. Ну, не готов пока. Не окультурен в достаточной мере. Не равен Чехову.
3. Чеховская проза лично мне намного ближе, чем драматургия. Возможно, до последней я пока не дорос.
4. Вопрос сложнее, чем выглядит. Личность автора может оказаться как ярче, так и неизмеримо скучней его произведений. В первом случае мне хотелось бы знать об авторе как можно больше, во втором — лучше бы ограничиться парадным портретом. Есть вопросы, которые кажутся продиктованными тягой к скандалам — но которые на самом деле очень важны с точки зрения доверия к автору — я бы сказал, духовного доверия. Например, не важно знать, стрелял ли поэт несчастных по темницам. Но совершенно неважно — с кем поэт провёл ночь. Грань довольно тонкая, общего рецепта, думаю, не выписать. Здесь только на ощупь, по подсказке того самого чувства меры, которое было так сильно развито у Антона Павловича.
5. На мой взгляд, чеховский интеллигент свою роль отыграл. Это он сделал революцию, он за неё вместе со всеми расплатился, он дал стране всеобщую грамотность и он же несколько позже получал от тех недоучек по очкам. Самое последнее, что он успел — выскочил к танкам, направлявшимся к Белому Дому, и воспел ельцинскую свободу. Заметьте, масштаб интеллигента и его свершений со временем мельчает — что касается остроты исторического зрения, то он ею никогда не отличался. Его стихией всегда были любовь и жажда справедливости (гремучая смесь, кстати). Видимо, достаточно. Сделал, что мог. Пора бы на покой.
Борис Евсеев
1. Чехов — из любимых. И чем дальше, тем для меня он значительней и крупней. Сближает с Чеховым — любовь к рассказу. Причём эта любовь носит как чисто биологический характер (рассказ лучшая форма для развития и существования особой повествовательной среды), так и смысловой характер.
Отношение моё к Антону Павловичу — не менялось. Просто, после детско-юношеских восторгов, он на полтора-два десятка лет отступил в тень, словно бы говоря: «Ты тут почитай других, подумай, прикинь. А потом — возвращайся».
Почитал. С интересом. С проникновением. Со смаком. Бунина, Куприна, Набокова, Паустовского, Пильняка, Ю. Казакова и многих других. И вернулся к Чехову.
Ведь именно в его творчестве — источник новейшего русского рассказа! Именно в рассказах и повестях Чехова прячутся почти все находки и обретения современной прозы. Именно Чехов и именно в конце 19-го, в начале 20-го века, начал великую и до сих пор слабо выявленную реформу прозы, которая заключается в сближении прозы и драмы.
Причём в таком — часто бессознательном — реформировании, все существенные признаки прозы сохраняются. Снимается лишь многословная описательность, снимаются не имеющие в себе ни одного «речевого жеста» прозаические периоды, снимаются или пере-воссоздаются не прошнурованные суровой диалогической нитью места!
По сути, Чехов первым в новое время стал сочетать на одном — сжатом до сладкой боли, до летучего обморока пространстве — элементы драматического и эпического родов литературы.
2. Выпадает не только Чехов. Выпадает всё, что пронизано истинным гуманизмом и высокой культурой. Ну а в случае с Антоном Павловичем выпадает не сам Чехов, выпадает его рассказ.
Могут возразить: с рассказами Бунина такого не происходит. Но ведь Бунин постепенно становится медийной фигурой, интерес к нему подогревается эмигрантским периодом, ненавистью к советской власти, пошловатым кинематографом похождений, выдаваемых за внутреннюю жизнь писателя. К счастью, всё это не уменьшает ценности бунинской прозы. Но тут важен один штрих: вниманием в последние годы пользуются в основном новеллы Бунина (из «Тёмных аллей» и др.) Обретённая Буниным форма новеллы — всё ещё редкость на русском горизонте. Поздний Бунин — поэт случая. Сейчас — всё случай. И потому бунинский «счастливый случай» многим близок.
С Чеховым — несколько иное.
Своими маленькими рассказами он создал великую эпическую картину под названием «Россия». Картина эта не соответствовала той, что рисовали революционеры начала 20 века. И ещё меньше той, которую пропагандируют (если честно — «пиарят») идеологи нынешних времён.
Всё, от чего остерегал Чехов, к нам вернулось! Борясь за новые экономические формации, за новый политический строй, — как-то забыли о самом человеке: чеховском, беззащитном, в футляре и без, любящем птиц и обеды, желающем жить и не желающем погибать от голода, на баррикадах, под напором вздорных идей и политических славословий!
Теперь о романной форме.
Сейчас она — во всяком случае, в России — огромное препятствие на пути качественной литературы. Грубая и плоская фабульность, дурная сюжетность, выдаваемая за новизну и являющаяся на самом деле полуторавековым инерционным торможением сентиментально-криминального романа — ведёт к псевдо-романным (так и хочется сказать: онкологическим) «новообразованиям». Здоровая фрагментарность рассказа такими псевдо-романистами отвергается. Многие романы сейчас — пуды лжи. А рассказы — крупицы истины.
Ну а значительность прозаика не в принадлежности к тому или иному жанру, а в ясном ответе на вопрос: какой из этих жанров твой? Т. е., в обнаружении и осознании своей собственной «памяти жанра» (М. Бахтин). Увлечение эпопеями (а часто это нанизанные на длинный шампур, разбухшие от воды и жира, непрожаренные куски какого-нибудь «краткого курса»: не ВКП(б) так СамодержСинодКП) дорого стоило русской прозе. И в советский её период и сейчас, в связи с принудительной раздачей талонов на обязательное чтение мнимо художественного, бесформенного, да ещё и «перенакачанного» спёртым политическим воздухом «Красного колеса» — уводит прозу в дебри гордыни и лжеистории.
3. Чеховская традиция в последние годы начинает осознаваться по-новому. Традиция эта состоит в работе над литературной формой вещи внутри писателя, а не в показе её швов и конструкций всем желающим. Ещё эта традиция обнаруживается в преобладании интонационно выстроенной фразы. В использовании подтекста и межфразовых пауз, для «запуска» ассоциативных рядов читающего. Чеховская традиция — и в особом, демократическом подходе к читателю как к равному собеседнику, а не как к объекту проповеди, внушения, или, хуже того — к объекту зомбирования и последующего рабства.
Драматургия Чехова «перепахана» вдоль и поперёк. И, конечно, сильно изгажена. При этом, Чехов действительно мировой драматург. Но что все его сцены и сценки без обворожительных, а иногда ошеломляющих прозаических ремарок? Поэтому, мне кажется, сейчас самое актуальное — прочитать «Чайку» заново: как прозу, выписанную драматургически.
Надо сказать и о том, что приёмы Чехова-прозаика (и, в частности, приёмы Чехова-рассказчика) не только не изучены, но даже как-то отрицается, что такие приёмы вообще существовали. А между тем заблудившийся переросток русского рассказа так нуждается в добром чеховском присмотре и подзатыльнике, а после — в чеховской улыбке. А можно и — шпандырем, его, переростка, шпандырем!
4. Биография представляет интерес всегда. Но интерес особый. Интерес этот в поиске малозаметных источников творчества, в явных и подспудных влияниях и перекличках, в анализе психологических свойств личности, в обнаружении родовых тяготений и связей, а так же в понимании точек соприкосновения первой профессии (а прозаик не может не иметь первой профессии!) с последующей писательской деятельностью.
Биография Чехова известна. Меньше известны нити, связующие биографию и чеховскую прозу.
У нас сейчас образовалось общество потребителей и пользователей, по-старому мещан, обывателей. Нетворческое по своей сути это «общество с ограниченной ответственностью перед потомками» всегда будет заниматься рассмотрением порно-картинок и прочим биографическим «оживляжем». «Оживляж» — вечный удел потребителя! Законодательно запретить его нельзя. Тут само наше культурное сообщество должно выступить против. Но у нас такого сообщества сейчас нет. Или оно — «за».
Биографически-литературный образ писателя — это последнее его произведение, возникающее посмертно. Этот образ — как неизбежное фосфорическое излучение над могилой, или fata morgana в степи. Если нельзя искажать тексты (хотя это делается сплошь и рядом), то нельзя искажать и пространственно-временную книгу, под названием «образ писателя».
А вот выступать против немотивированных искажений необходимо. Тут нужно только учитывать: искажают как в «ту», так и в «другую» сторону. Ухудшают, но и улучшают. Совсем недавно появились у нас новые «херувимчики» (с крылышками и без), которых вот-вот в какой-нибудь из религий канонизируют. Не добиваясь их развенчания, нужно просто требовать правды. Однако правда — коммерчески невыгодна и политически неугодна. И всё же надежды терять не стоит! Ведь есть ещё одно бессмертное писательское оружие: смех! Его-то и пора применить: когда надо — по-чеховски, а когда надо — и по-щедрински!
5. Интеллигентность — понятие чисто русское. Так же как нельзя позволить уйти из нашего обихода мыслеобразам: вода, пашня, хлебодар и др., так нельзя растворить понятие интеллигентность в словах «элита», топ-менеджер и т. д. Тем более, что по сути ничего с чеховских времён не изменилось! Интеллигент так же одинок и беспомощен в России, как и тогда. И путь ему открыт: или в лимоновцы — или в подпевалы! Вот куда толкают интеллигента. Однако нужно проявить твёрдо: путь интеллигента неистребим. И это как раз чеховский путь: бескорыстное служение и поездка на Сахалин, благотворительность и непримыкание к политическим партиям. И хотя такое заступничество за интеллигенцию ныне нередко пренебрежительно оценивается как «светское юродство» (кстати, ещё один возможный путь русского интеллигента!), нужно стоять на своём.
Впрочем, что бы я ни писал, что бы ни говорили другие, — и чеховские, и наши новые сегодняшние интеллигенты были и будут. И это уже не прихоть литературы. Это коренное свойство российской жизни.
Александр Мелихов
1. В юности я боготворил грустного интеллигента в пенсне до такой степени, что его творчество мне представлялось просто-напросто «концом литературы». Мне казалось, искать больше нечего — не нужны ни исключительные события, ни великие характеры, весь драматизм жизни можно передать, не выходя из круга обыденности, не прибегая ни к стилистической напряженности, ни к масштабной философии: только сдержанность, только подтекст...
Саркастические замечания других великих по адресу Чехова отскакивали от меня как от стенки горох. Ну, заметил Толстой в дневнике, что превосходство Чехова над его героями мнимое, ему открыто не больше, чем им — так и что? Чехов открыл главное: в мире нет мелочей, все на свете наполняется значительностью, стоит в него вглядеться и рассказать точным и аскетичным чеховским языком. И когда народ балдел от подтекстов Хемингуэя, обнаруживая, что самый пустяковый диалог наполняется таинственной глубиной, если его поместить в прозу, равно как глубоким намеком неизвестно на что становится любой предмет или даже пятно, если его заключить в раму, — для меня это было лишь отголоском Чехова.
На Толстого, конечно, было невозможно смотреть свысока, но утонченные натуры Серебряного века вызывали именно снисходительное отношение — на кого вздумали замахнуться, бедняги!.. Инвективы Иннокентия Анненского я читал с некоторым даже сочувствием к их автору: и неужто же русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника! Чехов, по Анненскому, еще и ничего не любил, кроме парного молока и мармелада... Ахматова же с ее неукоснительной царственностью вызывала скорее раздражение, умеряемое опять-таки снисхождением к женской инфантильности, — мир Чехова-де сер и скучен, в нем не сияет солнце, не звенят мечи, — в детстве мне и самому больше нравились «Три мушкетера», но взрослые-то люди должны понимать: откуда в нашем сегодняшнем мире, в нашем северном климате какие-то мечи, какое-то особенное солнце?..
В ту пору мне были не нужны ни солнце, ни мечи, потому что я в опьянении юношескими химерами и без того постоянно пребывал среди сверкания и звона. Толстой, Достоевский слишком потрясали, пробуждали слишком много чувств и мыслей, чтобы можно было под них элегически погрустить. Мой любимый Паустовский раскрывал мир как прекрасное романтическое приключение — каким он мне и представлялся. А вот посетовать на скуку и мизерность бытия, когда тебе практически неизвестно, что такое скука и ты ни минуты не ощущаешь себя мизерным, — такое утонченное кокетство бывало очень даже сладостным! Да, да, упоение чеховской грустью было самым настоящим кокетством: приятно слушать вьюгу, сидя в тепле.
Зато, когда с приближением старости чувство бренности всего земного начинает преследовать всерьез, — тут становится уже не до кокетства. Когда чувство ничтожности современного бытия подступает вплотную, за Чеховым уже не укроешься, — тут впору потянуться и к романтическим мечам, сверкающим под полуденным солнцем...
Проще выражаясь — Чехов перестал справляться с экзистенциальной защитой, что составляет первейшую обязанность искусства. Да, конечно, он нам соболезнует, этот добрый доктор Айболит, он грустит вместе с нами, он осуждает наших обидчиков, — но ведь даже самый безнадежный больной сочувствию медперсонала предпочел бы лекарство! Точно так и я с некоторых пор начал предпочитать книги, пробуждающие во мне гордость и бесстрашие, а не грустное бессилие. «Хаджи-Мурат», «Старик и море», а не «Скучная история» или «Черный монах». С тех примерно пор у меня и начал отрастать и оттачиваться зуб на Чехова — слишком уж долго он заслонял мне небосвод. И невольно уводил меня от масштабных событий к будничным мелочам, как будто вся поэзия и вся жестокость мира сосредоточена в повседневности. Вместо того чтобы раскалять ее на художественной сковороде, как это делает Фолкнер.
Но — возражают страстные почитатели Чехова — изображая будничную, почти незаметную постороннему глазу жестокость, Чехов пробуждает отвращение к самовлюбленному эгоизму — кто-то, может быть, взглянет на себя построже, прочитав, скажем, типично чеховский рассказ «Княгиня». Молодая женщина, ощущающая себя трогательной птичкой, оскорбляет и притесняет всех кругом, а когда обиженный ею доктор кое-какую горькую правду высказывает ей в лицо, она лишь прячется в слезы — можно надеяться, что, увидев себя в этом зеркале, мир сделается добрее.
Добрее... И дальше что? Еще отца оскорбленного доктора, а уж деда тем более, вздумай они на что-то попенять предкам княгини-птички, без разговоров отодрали бы на конюшне. И они при этом, возможно, скорее забыли бы о своем унижении, чем доктор о своем: сколько ни улучшается жизнь, наши требования к ней растут еще быстрее. Если из наших отношений вообще исчезнет грубость, если все станут друг другу только улыбаться, нас начнет ранить недостаточно широкая улыбка...
От бессмыслицы бытия никакая доброта нас защитить не может: человека с ослабленной иммунной системой может убить любая царапина, и дело совершенно безнадежное — выстроить мир, в котором уже ничто не будет нас царапать. Наделять человека силами переносить душевные раны намного важнее, чем устранять из его окружения острые предметы, одновременно повышая его ранимость. Силы же дает только захватывающая цель, с высоты которой будничные обиды и неудачи начинают представляться не столь уж важными. Я самолично ехал в электричке с профессором математики — отличным специалистом, но отнюдь не гением, — направлявшимся в больницу на нейрохирургическую операцию, и он всю дорогу азартно толковал о последнем семинаре: на случайные процессы смотрят так, а нужно смотреть этак. Я даже порадовался, что операция, видно, несерьезная, раз он способен так волноваться из-за столь бренных предметов, однако он через несколько месяцев благополучно отправился к праотцам. А вот герой «Скучной истории», большой вроде бы ученый, во всех своих грустных размышлениях не вспоминает о науке практически ни разу. Что-то упоминает в самой общей форме, — но ученых-то захватывают совершенно конкретные проблемы!
Вот и у других чеховских героев нет никакой цели, ради которой стоило бы напрягаться, идти на риск неудач и унижений. А значит, они были бы обречены при любых обстоятельствах: не имея поглощающей цели, невозможно быть ни сильным, ни счастливым.
Уже давно стало общим местом — Чехов изобразил всю Россию. У него и впрямь, как у дядюшки Якова, товару про всякого — и чиновники, и мужики, и помещики, и актеры, и проститутки, и художники, и инженеры — нет лишь ни одного не то чтобы счастливого, но хотя бы захваченного своим делом человека (исключая разве что периферийных чудаков, вроде Дымова). Даже художник Рябовский не изрекает ничего, кроме пошлостей. Ну ладно, пускай он не Левитан, у которого начинали катиться слезы, чуть только он видел осеннюю дорогу или иней на стекле, но все же и Рябовский был способен писать «действительно великолепные» картины, значит он знал и высокие мгновения — почему его нужно изображать лишь в минуты упадка, когда его не зовет к священной жертве Аполлон?
Чехов был младшим современником титанов Народной Воли, но народнические грезы попали в его мир лишь в пародийном изложении пошляков либо унылых кисляев. Хорошо, для трезвого взгляда они ничего лучшего и не заслуживают, но волей-то — не Народной, а человеческой — не восхититься же невозможно? А в его «Рассказ неизвестного человека» если и попадает террорист, то, разумеется, разочаровавшийся. Но я, по молодости лет восхищавшийся этими действительно героическими личностями, перечитал все воспоминания тех, кого почему-то не повесили, — Морозов, Фигнер... — и никто из них после десятков лет тюрьмы не обнаружил ни малейших признаков разочарования в жизни.
У Чехова, кажется, даже море не сверкает, и герои его как будто никогда в нем не купаются — а это же такое наслаждение! За которым, собственно, люди и ездят к морю, а не только для того, чтобы слоняться по набережной и сидеть в забегаловках. И хороший аппетит у Чехова служит прежде всего признаком моральной деградации: если герой может съесть порцию селянки на сковородке, значит человек пропащий.
В мире Чехова люди как будто бы не испытывают физических радостей от движения, от вкусной еды, от секса... И если бы речь шла не о классике, а о рядовом гражданине, диагноз был бы совершенно ясен: вялотекущая депрессия. Зощенко, сам всю жизнь страдавший от немотивированной тоски, рассказывает, что считал ее признаком высокой духовности, покуда не познакомился с товарищем по несчастью, который по части мрачности превосходил Байрона и Экклезиаста вместе взятых, но во всех остальных отношениях был совершенной скотиной. Вследствие чего Зощенко решил относиться к непреходящей тоске как ко всякой другой болезни: если у девушки грустные глаза, значит она или почками хворает или вообще чахоточная. А самые грустные глаза, если не ошибаюсь, он видел у носильщика, у которого было ущемление грыжи.
Я не предлагаю полностью заменить романтический взгляд на мировую скорбь взглядом чисто медицинским: перечитывая Чехова, каждый раз ужасаешься, как точно он видит и понимает человеческую природу. Но ведь тьмы низких истин любому из нас в тысячу раз дороже спасительный обман! На жизнь невозможно смотреть трезвыми глазами, и если писатель не создает для нас экзистенциальной защиты, мы начинаем выстраивать защиту против него самого, как это только что пытался сделать я сам. Несправедливо? Разумеется. Но ведь правда хорошо, а счастье лучше. А у нас его и без Чехова так мало!..
Чехова, конечно, ужасно жаль, но ведь себя-то еще жальче — этим, наверно, и объясняется то, что «Чехов выпадает сегодня из круга активного чтения». Это уже начало ответа на следующий вопрос.
2. Если под содержательной актуальностью понимать жизненные обстоятельства, совпадающие с нашими, то такую актуальность давно потеряли все классики. Однако читатели даже не самые квалифицированные ухитряются же отождествлять себя с героями дамских романов чуть ли не 18 века. Я думаю, для обычного читателя, не профессионального литературоведа, формальной исчерпанности просто не существует: обычные люди ищут в книге защиты от скуки и тягот собственной жизни, ищут мира, благодаря которому они могли бы ощутить и собственную жизнь значительной и красивой. Если они обретают в книге силу или хотя бы забвение, то формальные недостатки они простят, если вообще заметят.
А что до преимуществ романной формы... В математике доказать неразрешимость проблемы бывает даже более почетно, чем ее решить. А в литературе идея о невозможности целостного изображения мира ничуть не менее глубока и плодотворна, чем самый впечатляющий эпос. Другое дело, что фрагментарный мир опять же не способен создать иллюзию понимания, что с успехом выполняют наиболее выдающиеся образцы романной формы. Хотя их тоже можно пересчитать по пальцам.
3. Актуальна для читателей или для писателей? Если для читателей, боюсь, лишь немногие умеют находить в ней утешение, ради которого в основном и читают. Если для писателей, то чеховская подчеркнутая стилистическая непритязательность, уход от глобальных тем, рутинизация трагедии тоже не слишком завлекательны. Хотя лично я в первом своем сборнике «Провинциал» начинал именно с этого. А в последнем романе «Интернационал дураков» от Чехова почти намеренно отталкивался. Да и в «Исповеди еврея», в «Романе с простатитом» тоже.
Но пьесы Чехова на Западе вроде бы идут шире, чем пьесы Шекспира — с чего бы это? В чем секрет их обаяния?
Громовержец Толстой, искренне любивший Чехова (ах, какой милый человек, прямо как барышня!), однажды, прощаясь, обнял его и проговорил: а все-таки пьес твоих не люблю — Шекспир скверно пишет, а ты еще хуже. Шекспиру Лев Николаевич инкриминировал склонность к преувеличениям, к исключительным ситуациям и к философским сентенциям, разрушающим правдоподобие характеров и ситуаций. Но виднейшие литературные авторитеты того же fin de siècle обвиняли Чехова ровно в обратном: у него нет ни исключительных событий, ни великих характеров, ни пышных оборотов, ни масштабной философии.
А в ту пору был немыслим великий писатель без великой идеи. Достоевский мечтал чуть ли не соединить государство с церковью, указывал русскому человеку великую историческую миссию всемирной отзывчивости: понимать и любить правду всех народов глубже, чем они сами. Толстой требовал отказа от собственности и государственного насилия, начиная с армии и полиции. В театре же блистала символистская драма — Ибсен, Метерлинк, — в грандиозных метафорах тоже замахивающаяся на мировые проблемы. От нее старалась не отстать и литература квазиреалистическая. Максим Горький в своих непокорных босяках намекал на ницшеанского сверхчеловека, а в сознательных рабочих прямо призывал к революции. Леонид Андреев почти неприкрыто пытался скрестить реализм с символизмом, опережая будущую драматургию экзистенциалистов (Сартр, Камю, Ануй) и прозу Сарамаго, придумывая новую трактовку классическим образам («Иуда Искариот»).
Все бурлит и сверкает, сулит неслыханные перемены, невиданные мятежи. И тут является Чехов, который ровно ничего не сулит, обращаясь к довольно-таки беспросветным (но не ужасающим!) будням не слишком счастливых (но не ужасающе несчастных!) людей. Которые достаточно возвышаются над своей средой, чтобы ощущать себя одинокими, но не настолько, чтобы сделаться героями и вождями.
Сегодня чем-то в этом роде себя ощущает большинство порядочных интеллигентных людей. Сегодня это норма. Но тогда!..
Слишком нормален — таков был распространенный приговор «декадентов», желающих строить жизнь по законам искусства. Недостаточно идеен, не зовет к справедливому социальному строю, считала политизированная интеллигенция. И герои его безвольны и аполитичны. Не только мы с нашими кошмарами, но и весь западный мир должен был пережить ужасы войн и разочарования во всех пышных химерах, насмотреться на неслыханные перемены и невиданные мятежи — хотя бы у соседей (впрочем, хлебнули все), чтобы оценить главное прозрение Чехова: нормальная, не слишком веселая будничная жизнь — это самое большее, на что мы можем рассчитывать.
Да и стилистика Чехова оказалась новаторской. Хемингуэй считал «умного доктора» Чехова одним из своих учителей, но сам Хемингуэй подчеркнуто минималистскими средствами воспевал мужество, несгибаемость, которые требуются лишь в экстремальных обстоятельствах, а Чехов с грустным состраданием изображал повседневную жизнь симпатичного, но не слишком решительного человека — и тот во всем мире платит ему любовью и благодарностью. Чехов сочувствует нам и при этом ничего не требует, понимая, что человек слабое и одинокое существо, ему дал бы бог вынести хотя бы собственное существование, — и это, по-видимому, самое подходящее мироощущение для современного культурного человека.
4. Без знания биографии невозможно понять и творчество. Искусство — преодоление низкого высоким: не зная, что писатель преодолевал, нельзя понять итог этого преодоления. Если мы восхищаемся альпинистом, взявшим новую вершину, мы должны знать и его слабости: если нет слабостей, нет и подвига. И никаких этических пределов я не вижу: чем больше низкого отягощает гения, тем восхитительнее его взлет — велика ли была бы заслуга, если бы он взлетел на вершину на ангельских крыльях? Некрасивой правдой мы поставляем пищу лакеям, для которых нет высокого: гений-де так же мал и низок, как мы? Да. Но они всегда это знали. И не стеснялись лгать, чтобы только не допустить, что в жизни есть что-то выше их. Гаже лакейских сплетен ученым все равно ничего не открыть.
5. Когда-то чеховские интеллигенты представлялись наивными и безвольными, хотя почти все они порядочные люди, честно выполняющие свой долг, — но для Чехова (и всей тогдашней литературы) этого слишком мало: «передовые» писатели держали в кармане рецепт вселенского счастья, «декаденты» стремились превратить жизнь в захватывающую драму... Прошлый рубеж веков был временем чудовищно завышенных ожиданий, с высоты которых будничные добродетели представлялись чем-то серым и тусклым, хотя сегодня именно они, эти будничные добродетели, а не какие-то грандиозности, без преувеличения, спасают Россию. Чехов, сам того не подозревая, создал положительного героя, за отсутствие которого, героя-борца и преобразователя, в его прозе он был столько порицаем заевшимися современниками. Скромный чеховский интеллигент — врач, учитель, библиотекарь, не одержимый никакими сверкающими величественными химерами, но изо дня в день честно тянущий свой воз, — это и есть истинный герой нашего времени.
Анатолий Найман
1. Говоря о Чехове по отношению к новой литературе — символистам и далее — повторю то, что писал о нем двадцать лет назад, с тех пор мои взгляды не переменились. «Новое искусство-священнодействие могло «сговориться» с искусством-анализом, искусством-идеей, искусством-проповедью XIX века — уже хотя бы потому, что и то, и эти «больше, чем искусство». Но сговориться с Чеховым, который трактовал искусство только как ремесло, было невозможно. Язык был один — тональность разная. Разных регистров: то, что Чехов выставлял в смешном виде, стало подаваться совершенно всерьез и драматически».
Что касается «классиков», он сам был из них, последним. Как мы говорили в молодости — на этой высоте никто никого ни крупнее, ни мельче.
Вопрос о том, как я или кто бы то ни было оценивает значимость Чехова, напоминает фразу из письма Щепкиной-Куперник: «Пишу вам, а в окно смотрит Юпитер, любимая планета моего мужа». Он — Чехов, он равен себе, сравнение его с кем-то выдает гимназическую пылкость чувств.
2. Ответ в «сегодняшнем состоянии литературы». А это тема слишком пространная и, на мой вкус, мало увлекательная.
3. Не знаю насчет традиции, знаю, что до того, как он написал свои вещи, люди знали о жизни то-то, думали так-то, а после, то есть после того, как они это прочли, узнали новое, думать стали иначе.
4. В полноте мое мнение об этом выражается словами из письма Пушкина к Вяземскому по поводу утраченных записок Байрона (конец ноября 1825 года). Писать биографию по дневникам, мемуарам, слухам, толкуя их в угоду своим представлениям и вкусам, не штука. Обнаружить и выделить биографию из произведений — единственная цель, которую следует себе ставить. Ну в газетах что-то поискать — туда-сюда, ну в письмах. В письмах не самого персонажа, это контрабанда — а кого-то о нем. Лезть в чьи-то частные дела — неприлично независимо от того, к писателю или неписателю.
5. Сознаюсь, что не нахожу разницы между интеллигентом чеховским и вообще русской литературы. Подозреваю, что причина выделения в отдельный образ — чеховская бородка и пенсне.
Захар Прилепин
1. Тут странный парадокс: в каком-то смысле, Чехов — лучший русский писатель. Если опустить раннего Чехова, его фельетоны и юморески, то на всех основаниях можно говорить, что мы имеем дело с безупречным писателем. Может быть, наряду с Пушкиным, это единственный безупречный писатель в России. Всем известна неряшливость Достоевского, догматизм и, опять же, некоторая неряшливость Льва Толстого, свои и очевидные недостатки есть у Горького, неровен Лесков, Лермонтова вполне убедительно разобрал Набоков — да и сам Набоков не без греха, и т. д., и т. п. К числу наилюбимейших моих писателей относятся Леонид Леонов, Гайто Газданов и Михаил Шолохов — хотя и их недостатки безусловны и очевидны. Я веду к тому, что Чехов в русской литературе — эталон, человек с абсолютным слухом, лишённый пошлости в той мере, в которой это вообще возможно. Отношение моё к Чехову не менялось — с тех пор как я понял, с кем имею дело. Года в 22 это произошло. До того момента я его всерьёз не читал — попадались только пьесы, которые я не умею читать и всевозможные фельетоны, которые я не терплю в любом исполнении, будь то Аверченко, Тэффи или Булгаков.
2. Чехов читаем и почитаем в той же степени, что и остальные классики. Я не знаю, что такое «круг активного чтения». В «круг» попадают недавно экранизированные тексты — сделайте сериал, подобный «Идиоту» по Чехову — и его снова сметут с полок. Романная форма ничем не выше любой другой формы; всё это не имеет ни малейшего значения.
3. Про драматургию я ничего не знаю. Чеховская традиция — выражающаяся в полном отсутствии помпезности, пошлости, неряшливости, нарочитой красивости, — востребована всегда.
4. Представления не имею, «должен» или нет — в любом случае, так уже не будет. Всякого писателя непременно вскроют и расчленят, это неизбежно. Мне, признаюсь, живой, грешный, настоящий Чехов ещё интереснее, милее и родней. Любопытнейшая биография Чехова (равно как и биография Пушкина, всех Толстых, Есенина и Гумилёва) — такое же национальное достояние, как и их сочинения. И этические нормы здесь непременно будут ломать, как это ни печально.
5. Чеховский интеллигент... Я, признаться, давно не думал о Чехове как о создателе особого типа интеллигента. Чехов описал человека — слабого, бессмысленного и всякую секунду пытающегося засасывающую его бессмысленность преодолеть. Интеллигент — это слово, которое ещё что-то значило в советское время — сегодня оно ничего уже не означает; можно его забыть, чтоб не путать тех, кто будет читать Чехова завтра и послезавтра. Чехов, например, должен быть настольной книгой для «менеджеров среднего звена» и всех иных звеньев. Это, к слову, очень хорошо, лучше всех понимает писатель Роман Сенчин в своих «городских» рассказах и повестях об этих самых новых горожанах, никакого отношения к интеллигенции не имеющих. Сенчин, казалось бы, больше наследует Андрееву — но это только кажется. Андреев пугает, а Толстому не страшно, а Чехов не пугает — а мы все в ужасе. Вот Сенчин не пугает, как Андреев, он просто раскрыл глаза и смотрит.
Чехов этому научил. Нам бы всем его зрение, его простоту и его тайную, никогда не видимую жалось к людям.
Дина Рубина
1. Так вышло, что именно Чехов был тем писателем, с которого для меня началось погружение в русскую классику — просто собрание его сочинений стояло дома на второй полке в шкафу, достать было легче всего. Начала я с «осколочных» рассказов, но по-настоящему полюбила письма. В юности многие рассказы Чехова знала наизусть, однажды даже устроила в школе вечер литературного чтения и наизусть читала несколько чеховских рассказов. Сейчас не помню — каких. По поводу того — кто художественно значительней из великих писателей — никогда не задумывалась. Но всегда перечитываю Чехова, Набокова, Бунина и Гоголя. Это — камертон, по которому сверяюсь. Отношение к Чехову менялось от восторженно-читательского к профессиональному. Раньше могла заплакать над страницей, сейчас — смотрю, как это сделано.
2. А кто из классиков сегодня НЕ выпадает из круга «активного» чтения? Увы, темп и напор интернетно-телевизионной и прочей мусорной жизни таков, что среди молодежи «активное чтение» сегодня вообще редкость — я имею в виду именно классику. Что касается романной формы: ничуть. Множество блистательных рассказчиков не написали романа. Пример последнего времени — Довлатов. Даже его как бы роман «Зона» — это сборник рассказов о зоне. Тем не менее он — один из самых популярных, и что особенно примечательно — любимых читателей в России.
3. Это сугубо индивидуальные предпочтения: я вообще не люблю читать драматургию. Ее надо либо смотреть в театре, либо нужно, чтобы она принадлежала перу Шекспира (и все равно лучше в театре). А кто-то предпочтет именно пьесы. Опять-таки, надо разобраться — в чем заключается «чеховская традиция» и с чем ее едят. Для меня чеховская традиция это, прежде всего — новые формы, новая стилистика. Почитайте двухтомник писателей-современников Чехова, всех этих Ясинских, Щегловых, Киселевых и проч. Замшелый старомодный язык, допотопные формы. А Чехов — новатор формы. Его язык и сегодня абсолютно натурален и современен.
4. По-порядку: я и «общество» не одно и то же, так что отвечать буду за себя. Личность и биография Чехова, конечно же, всегда меня притягивала только по одной причине: это была очень крупная и чрезвычайно обаятельная личность. К личностям Достоевского или Гоголя я совершенно равнодушна, в отличие от их книг. Биографические сочинения, на мой взгляд, очень редко бывают адекватны личности и творчеству писателя. Но этот пробел для меня с лихвой покрывают письма самого Чехова. Эти два тома великолепно демонстрируют — что это был за человек — писатель Чехов, выстраивают самые важные факты его биографии и творчества. По поводу этического предела — ну, тут сам писатель должен бы позаботиться о себе, посмертном. Я напомню о Набокове, в наследии которого редко кому удается поживиться скабрезным или жареным. Он сам позаботился об этом.
5. Меня никогда не интересуют подобные вопросы. Для меня Чехов — не важно, о чем он пишет: об интеллигенте, о купце или мужике — прежде всего величайший художник. Главное для меня не «место образа», а стиль, язык, конструкция произведения. Иными словами — Качество.
Василий Сигарев
1. Никогда не был даже в конце списка. Для меня он как-то вообще выпадает из русской традиции. То есть это даже не бубенчик в тройке Гоголя. Здесь что-то рациональное, математическое, «препарационное» и мне чуждое. И это отношение только обреталось.
2. Но выпадения из театра же не произошло. Читают сейчас вообще что-то запредельное, так что это не показатель. Значимость прозаика в плотности языка, его пластах, а не в количестве страниц. Двухкилограммовый роман беллетриста Толстого и стограммовый рассказ Гоголя на весах покажут равные значения.
3. Я думаю, большая часть современной литературы именно чеховская традиция. Но я стараюсь это не читать.
4. Если вы про книгу Дональда Рейфилда, то я не знаю, что в ней. Хотя не уверен, что это уровень желтой прессы, как некоторые успели объявить. Лично мне всегда интересны факты биографий, о которых я до этого ничего не знал. Целостность образа автора, его трагедии иногда невозможно воссоздать без этих фактов. Особенно если второй том «Мертвых душ» сожжен.
5. Что-то не уверен в метаморфозе этого образа. Как светилась в его глазах мизантропия, так и не появилось даже искорки гуманизма. Хотя ой как мне хочется ошибаться.
Валерий Тюпа
1. Несомненно, да. Более значительной, чем Чехов, мне представляется только фигура Пушкина. Мне кажется, что с Чеховым меня сближает мировосприятие, общая тональность переживания присутствия человека в жизни. Чехова я открыл для себя только в студенческом возрасте. С тех пор он неизменно остается для меня наиболее близким и понятным, как мне кажется, писателем.
2. Снижением уровня культуры чтения, вообще художественного восприятия, который следовало бы формировать в школе, — вместо натаскивания на тестовые стереотипы мышления. Томас Манн полагал, что настоящее художественное восприятие наступает только в процессе второго прочтения. Полагаю, что перечитывание можно компенсировать медленным чтением. Но кто же в наше время читает медленно или перечитывает по второму разу? Романная форма не только не служит показателем значительности прозаика, но увядает и, возможно, изживает себя — подобно некоторым великим жанрам давнего литературного прошлого.
3. Мне представляется, что чеховская традиция по-прежнему актуальна, но лишь в самом общем виде. Просто Чехов не столько последний русский классик, сколько зачинатель мировой неклассической художественности «длинного» XX века (начавшегося еще в XIX и пока еще не закончившегося). Прямых наследников Чехова в русской литературе я что-то не вижу (может быть, ошибаюсь), но есть много «внучатых» — особенно в драматургии.
4. Ответ на этот вопрос содержится в рассказе «Дама с собачкой», где имеется такое рассуждение: «Каждое личное существование держится на тайне, поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна». Биография и личность Чехова для меня важны не его секретами, а общественно значимыми поступками — такими, как поездка на Сахалин, например. Нездоровый же интерес к интимным подробностям частной жизни писателя — лишнее свидетельство падения общей и, в частности, нравственной культуры наших современников. Этот интерес сформирован и подогревается популярностью бульварной информации о частной жизни «звезд шоу-бизнеса», которые, в отличие от Чехова, сами заинтересованы в таком интересе как бесплатной рекламе.
5. Образ чеховского интеллигента — это весьма условная, искусственная конструкция. Русский интеллигент рубежа веков у Чехова очень разный. В «маленькой трилогии» интеллигентно общаются три интеллигентных человека, но они являют собой три принципиально различные жизненные позиции. Если же понятие «чеховского интеллигента» выводить из авторской жизненной позиции самого Чехова, то она сейчас, мне кажется, мало кому понятна. Десятилетия контринтеллигентской культурной политики вынудили интеллигенцию к приспособленчеству и очень нас испортили. Однако все вытаптываемое, но живое имеет тенденцию восстанавливаться. Чеховская интеллигентность — остро актуальна, если не сегодня, то по крайней мере завтра.
Сергей Шаргунов
1. Да, относится. Так случалось, что Бунин или Набоков, или подчас Лесков в моем личностном странном осознании бывали ближе. Точек сближения с Чеховым немало. Точка сближения — «Студент», мистически-горькая, точка сближения народничество, постижение низовой жизни — «Мужики», «В овраге». Я обожаю любовную повесть «Цветы запоздалые». Отношение менялось и меняется, от точки к точке, и обратно. То есть в разное время Чехов вспыхивает разными темами, вопросами, углами, а остальные углы как бы затуманиваются. Вероятно, это свойство большого писателя, объемной личности. Чехов каждый год со мной разный — не весь сразу, а каждый раз отрывочно. Но всегда ярко.
2. Не согласен. Думаю, Чехов по-прежнему один из главных русских писателей. Через театр чеховскую прививку получают тысячи и тысячи людей, хотя кто-то из них, может быть, уже лет десять ни одной книжки в руках не держал.
3. Для меня актуальнее проза. Но театр, конечно, после Чехова стал другим. С прозой — иначе. Здесь Чехов, при том, что, казалось бы, он задал стилистическую и мировоззренческую особую линию и обрел множество авторов-воздыхателей, — одиночка. Такое варенье из кисло-сладкого крыжовника больше ни у кого не получится. Тайна Чехова в пропорциях. Да, ключевое продолжается. Традиция внимания к маленькому, среднему, к простому, к скучному — да, продолжена. Традиция сатиры, вырастающей в глубокую драму, лаконичности, царапающей детали — тоже продолжена. Но в целом прозаик Чехов не может воскреснуть в других, он «вещь в себе».
4. Увы и ах, большой писатель заложник своего значения. Что бы он ни завещал — всякий клочок бумаги, где есть написанные им буквы, — становится ценностью, достоянием и предметом спекуляций. Интерес к «тайному Чехову», интимному, «неканоничному» — естественен, хотя подобные исследования оставляют меня почти равнодушным.
5. Разумеется, чеховский интеллигент — герой дореволюционный. По сути — это герой вымерший.
Но ведь и сейчас, после преломления через исторические периоды, есть похожие герои. Больные есть всегда. Больные — не в пренебрежительном смысле, а в значении благородства, идеализма, тоски, смятения. Христос, как известно, пришел к недугующим. Образ «лоха», «сопли», «бессильного бунтаря», как и образы «человека в футляре» или румяного мещанина, живы, пока длится жизнь в России — и жуткая, и дивная.
Ответы студентов и аспирантов, участников конференции «Ломоносов — 2010»1
Без подписи 1.
1. Чехов относится к наиболее значимым для меня писателям прошлого. В личном духовном опыте Чехов для меня стоит рядом с Толстым и Буниным. Выбор Чехова для моих научных штудий не случаен: рецепция РКЛ писателями Русского Зарубежья — сфера моих научных интересов. Сюда входят Гоголь, Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов.
2. Категорически не согласна: Чехов актуален, образы, мотивы его произведений, факты биографии находят отражение в творчестве современных авторов. Злободневность Чехова в XXI в. — предмет исследования филологов настоящего и будущего.
3. Чеховская традиция, актуальная для современного читателя и литературы, находит отражение в текстах — драматургии и прозе. Интерпретация пьес Чехова, аллюзии и реминисценции из его произведений продолжают традиции РКЛ в XX и XXI вв.
4. Биография Чехова представляет интерес в том смысле, в каком она отражается на его творчестве. Интимные подробности личной жизни — лишнее, если никак не влияют на глубину познания Чехова-писателя.
5. В сознании современного образованного человека чеховский интеллигент занимает место рядом с героями РКЛ, они формируют модели поведения в жизни. Интеллигентность как образ мысли и жизни для меня лично актуальна в том смысле, что в современном мире особенно ценятся культурные, воспитанные люди, посвящающие себя служению Родине.
б/п 2.
1. Да, Чехов значим для меня. Пушкин. Сначала случаен (курсовая), а затем сознателен, продиктован интересом.
2. Те, кто читают литературу, читают и Чехова. Если к нему потерян интерес, то он потерян и к чтению худ. лит-ры, в особенности, классике в целом.
3. Да. Влиятелен стиль Чехова (в прозе), но драматургия, на мой взгляд, сегодня актуальнее (Чехов ставится везде).
4. Интересна биограф. Чехова, открытие живого человека, а не школьного канонизированного. Я не против таких биографий, мы д. знать все. Вопрос соотнош-я жизни с тв-ом очень интересен и сложен. Не могу на него ответить. Скорее, воспринимаю тв-во отдельно от личной жизни.
5. Чех. интеллигент — актуал. для меня образ жизни, хотя, судя по моим знакомым (особенно не гуманит. профессий), внутр. интел-ть уступила место внешней воспитанности и доброжелат-ти (американ. улыбка успешного человека).
Алеся Шавель (Белоруссия).
1. Да, относится. 2. Ф.М. Достоевский где-то наравне по влиянию. Выбор осмыслен. Продиктован любовью к театру в целом и к пьесам Чехова в частности.
2. Драматургии это проблема не касается. Что касается прозы, то, как ни странно, думаю, что Чехов выпадает из круга активного чтения из-за отсутствия в его творчестве крупных форм.
3. Более чем актуальна драматургия Чехова. Это проявляется в огромном количестве сценических интерпретаций и присутствии чеховского в современной русской драматургии.
4. Считаю, что чеховедение испытывает кризис, что проявляется как раз и в излишнем автобиографизме. + Псевдонаучные статьи вроде «Моральный облик Шарлотты Ивановны» или размышления на тему, является ли Дорн отцом Маши Шамраевой.
5. Давайте лишим («избавим») понятие «интеллигента» пафоса, и все будет хорошо. Поменьше высокомерия и гордыни. Истинный интеллигент скромен.
Оверина Ксения Сергеевна (СПбГУ).
1. Да, безусловно относится. Полное осознание этого пришло ко мне уже в процессе изучения его произведений, хотя в чеховский семинар я пошла сознательно. Интерес не угасает, а только развивается.
2. Мне кажется, если говорить о выпадении какой-либо литературы из активного круга чтения, то нужно сказать в общем о классике. Активно читаются в настоящее время произведения XX века — может быть, это связано с изменением читателя (читательские ожидания и стратегии). Среди тех, кто после школы продолжает читать классику, я встречала много людей, любящих Чехова.
3. Мне кажется, для современной литературы актуальна чеховская установка на отказ от прямых авторских высказываний. Драматургия известна больше, скорее, потому, что реципиент сейчас настроен на образное восприятие, визуальное восприятие. Для литературной традиции, на мой взгляд, актуальнее проза, иногда драма даже подвергается своего рода «прозаизации» (так, например, «Чайка» Акунина переосмысляет чеховскую пьесу с точки зрения прозаического жанра детектива).
4. Контекст и биография очень важны, без них практически невозможно адекватно воспринимать и анализировать произведение. Однако любая биография — это тоже своего рода литературное произведение в большей или меньшей степени. Думаю, биографии, изобилующие подробностями частной жизни, являются в большей степени субъективными, что для меня менее интересно, чем исследования творчества писателя.
5. Мне кажется, образ чеховского интеллигента актуален и сохраняется в сознании людей, правда, может быть, не всегда он осознается именно как чеховский.
Федотова Полина (МГУ, 2 курс).
1. Да, Чехов один из наиболее значимых для меня писателей прошлого. Не могу сказать, что есть писатель/и, которые для меня значительнее остальных. Наравне с Чеховым для меня важны Бунин, Пастернак, Л. Андреев, Пушкин, Гоголь. Чехов очень интересен для меня разнообразием тем и проблем своей прозы и драматургии, изображением героев, похожих даже на современных людей.
2. Я с этим не согласна. Театральные чеховские фестивали, фильмы, снимаемые по мотивам творчества Чехова и т. д., свидетельствуют о сохранении интереса к этому писателю.
3. Да, чеховская традиция актуальна, особенно в драматургии. Во многих театрах ставятся пьесы Чехова в современной обработке. В Англии пьесы А.П. ставятся чаще, чем произведения Шекспира.
4. Да, его биография представляет для меня интерес. Актуален, я думаю, и опыт его личности — непростые отношения с семьей, однако постоянная забота о ней, поездка на Сахалин и т. д. Современная тенденция биографических сочинений вызывает отрицательное к ней отношение, все-таки творчество должно рассматриваться больше, чем личная жизнь.
5. В разное время к понятию «интеллигентность» относились по-разному. Для меня образ мыслей и жизни связан с этим понятием. Чеховский интеллигент, его сознание и поступки, я думаю, сходны с сознанием и поступками современных людей.
б/п 3.
1. Да, несомненно. Значительнее — Пушкин (благодаря его эстетике) и Достоевский (благодаря его этике).
2. Нет. Ситуация с Чеховым не отличается от ситуации с другими русскими и зарубежными классиками — с классической литературой в целом.
3. Безусловно актуальна. Это выражается в многочисленных опытах переосмысления чеховского наследия в современных текстах. Актуальна в настоящее время драматургия.
4. Опыт личности Чехова актуален — для литературоведов в первую очередь. В целом для современной культурной парадигмы опыт Чехова актуален в той же степени, что и опыт любого другого классика — на данный момент он функционирует как своеобразная мифология. Отмеченная тенденция может иметь положительное значение, поскольку способствует более активному использованию биографического кода при прочтении чеховских текстов.
5. В сознании современного человека чеховский интеллигент вряд ли занимает значительное место, поскольку социальные роли значительно изменились со времен Чехова. Теперь мы имеем дело с совершенно иной «модификацией» интеллигента, чеховские интеллигенты более не существуют, потому что не существует условий, подобных условиям того времени. Чтобы определить, актуально ли понятие интеллигентности, необходимо сначала определить объем этого понятия, что требует значительной подготовки и представляет собой отдельную тему.
б/п 4.
1. Да. Значительнее — вряд ли, но наравне с Чеховым в моем духовным опыте оказываются Пушкин, Достоевский, Толстой. Выбор Чехова для изучения не случаен, его творчество увлекло меня в школе, где я также писала по этому предмету научную работу. Чехов для меня — это синтез юмора, силы и яркости, мысли и образа.
2. Согласна с тем, что классическая литература вообще выпадает из круга активного чтения. Чехов, соответственно, тоже. Это объясняется, на мой взгляд, тем, что чтение сейчас для большинства читателей — это развлечение. А классика требует напряжения, обдумывания.
3. Как лингвист, не очень знакома с тем, какие традиции современная литература воспринимает активнее других. Но, мне кажется, юмор, острота и краткость (емкость) Чехова должна привлекать современных писателей.
4. Биография Чехова, конечно же, представляет для меня большой интерес, т. к. жизнь писателя, несомненно, влияет на его творчество. Опыт любой выдающейся личности актуален всегда. «Оживление» образа писателя подробностями его частной жизни — вопрос для меня спорный. С одной стороны, эти подробности показывают нам, что великий писатель — такой же человек, как все мы, со своими слабостями и недостатками, но с другой стороны, нужно ли нам знать это? Не знаю.
5. Как мне кажется, интеллигент для современного человека — понятие несовременное, не очень ценное, актуальное, возможно, во время жизни и творчества Чехова, но не сейчас. Понятие интеллигентности для меня является актуальным. Это, для меня, одно из необходимых качеств человека.
б/п 5.
1. Да. В моем личном духовном опыте значительнее Булгаков, Достоевский. Выбор именно Чехова случаен.
2. Не уверена, что могу дать такие глобальные выводы. Из моего активного круга чтения — не выпадает.
3. Я думаю, что отсутствие однозначных авторских оценок в произведениях Чехова делает их очень удобными для интерпретаций. Именно поэтому драматургия сейчас так востребована. Современную русскую литературу я знаю не настолько хорошо, чтобы говорить об актуальности в ней чеховской традиции.
4. Конечно, да. Некоторые письма Чехова интереснее читать, чем его прозу. По поводу последнего вопроса — действительно, копание в подробностях интимной жизни любого человека некрасиво. Для меня решающей является цель таких исследований. Если настолько детальное исследование биографии позволяет скорректировать взгляд на творчество писателя, то оно оправдано.
5. По-моему, в сознании современного человека чеховский интеллигент — это Гаев из «Вишневого сада», то есть нечто смешное и старомодное. Само понятие интеллигентности становится для меня актуальным очень редко, если кто-то, например, ничего не понимает в потрясающей книге или спектакле.
б/п 6.
1. Кажется, что лично для меня А.П. Чехов не является наиболее значимым писателем, но представить литературу без него совершенно невозможно. Среди русских классиков духовно значимы для меня — Толстой Л.Н., Достоевский Ф.М., среди зарубежных — Ж.-П.Сартр. Выбор А.П. Чехова случаен — книга, открытая наугад. Но оказалось интересно.
2. Если поспрашивать людей, то окажется, что чуть ли не у каждого второго любимый писатель — А.П. Чехов. Кажется, что это отчасти обусловлено его «модностью». А еще, вероятно, меткостью его выражений — его любят цитировать. А.П. Чехов изображал обыкновенную жизнь простых людей, жизнь, не сильно изменившуюся к нашему времени, а потому, даже на ощущенческом уровне, его произведения не могут потерять актуальность. Он точно подмечал пошлость в ее обыденности, кажется, это привлекает современного читателя.
3. Да, актуальна. Чеховская деталь, лаконичность и как бы фотографичность: констатация факта без «разжевывания» причинно-следственных связей.
4. Да, интересна. Так или иначе можно совсем «отграничиться» от биографического подхода. Современная тенденция — ужасна. Интимные подробности (и то не чрезмерно!) должны быть освещены лишь в том случае и в той степени, как они могут помочь лучше понять личность художника, насколько она нужна для понимания его творчества.
5. Понятие интеллигентности актуально. Хотя, кажется, говорят, что интеллигентов больше нет, остались лишь интеллектуалы. Но это было бы слишком печально.
б/п 7.
1. Разумеется. Чехов в своем роде уникален. Выбор не случаен, я в нем не разочарована.
2. Не согласна. Сегодня, наоборот, очень ценятся короткие рассказы, новеллы, размер которых не влияет на их качество и художественную глубину.
3. Актуальна. Проза популярнее.
4. Несомненно. Судьба Чехова, классика литературы и талантливого врача, невероятно интересна. Это тенденции нашей эпохи. Это ни хорошо и ни плохо.
5. Понятие интеллигентности лично для меня не пустой звук. Нашей действительности этого очень недостает.
1. Безусловно, Чехов относится к наиболее значимым для меня писателям и не только прошлого, но и наших дней. Обращение к прозе Чехова определяется как моими личными интересами, так и исследовательско-научными задачами.
2. Да, к сожалению, Чехов сегодня выходит из активного чтения. Мне кажется, что это связано с потребительским подходом современного читателя к литературе.
3. Думаю, что чехов. традиция для совр. лит-ры актуальна, хотя и присутствует в ней имплицитно. Наверное, все-таки проза.
4. Биография Чехова как знание об его этических и соц. установках.
5. Понятие интеллигентности в совр. мире угасает.
б/п 9.
А.П. Чехов открылся для меня по-чеховски — случайно (после конференции в Плесе 2009 г.), до этого я занималась М. Цветаевой, О. Мандельштамом, фольклорной традицией в литературе. Когда прочитала «Степь» — поняла — «вот он!» — друг-Чехов (очень «интимно» и «космично», по-цветаевски — тогда пришла мысль соединить, выявить общность их поэтики). К сожалению, не только Чехов выпадает сегодня из круга чтения, но Чехова читать нужно не всем — его творчество бьет в лицо читателю, комизм Чехова не в его произведениях, а в читающих Чехова. В нем есть «горько-сладостный вкус бытия, напоминающий восточное бытие» (К. Рехо), его метод напоминает удар мастера дзэн — готов ли каждый читатель к такому?
Не интеллигентность — аристократичность (М. Цветаева). Это врожденное качество, которым обладал сам А.П. Чехов, которое передается понимающим Чехова.
Биография Чехова? Нужна — в школе, но для серьезного исследователя она не занимает магистральную линию.
Нужно писать, как живешь, и жить, как пишешь, — в самом Чехове было ощущение жизни, жизни, как она есть, не жизни-смерти, поэтому давайте обращаться непосредственно к произведениям писателям, в которых он есть, есть его «я», его взгляд, а не к его биографии (тело умерло, вселенский смех, чеховский дух — жив).
Светлана Ефимова (МГУ, 3 курс).
1. Да, для меня Чехов — один из очень немногих писателей, книги которых не только доставляют эстетическое или интеллектуальное удовольствие, но и оказываются созвучны моему собственному опыту и размышлениям. Чем больше получается его перечитывать, тем ближе он становится.
2. Не вполне понятно, о чьем «круге чтения» идет речь. Если массового читателя, то кто же тогда из классиков не «выпадает»? И вопрос уже не о Чехове. Кажется, что как раз Чехов в последнее время не обделен вниманием ни в театре, ни в кино, ни в науке.
В чем заключается «значительность» прозаика? Если в признании общественным сознанием, то романная форма играет ключевую роль, о чем свидетельствует стремление самого Чехова написать роман или, к примеру, случай Кафки, из незавершенных черновиков которого Макс Брод пытался сделать «романы». Если же говорить об абсолютной литературно-философской значительности, то кем она устанавливается? В этом отношении значителен, по-моему, уже любой прозаик сам по себе, независимо от объема написанного, как создатель некоторого образа мира и человека. Если же под «значительностью» подразумевается место на шкале оценок, то здесь, думается, роман равноправен с другими жанрами.
3. Я думаю, даже тогда, когда нельзя говорить о прямом влиянии Чехова, в русле чеховской традиции воспринимается тема человеческой неустроенности и неудовлетворенности, особенно в сочетании с жанром рассказа. Это чувствовалось, например, в составленном Г. Дурстхофф для немецкого читателя сборнике «Современная русская проза. 22 рассказа» (2003).
4. Да, конечно, ведь Чехов интересен не только как писатель, но и как необычная, сильная личность.
Мне кажется, нужно разделить понятия биографии как исследовательского жанра и как литературного произведения. В беллетризованной биографии Чехов превращается в героя и тем самым, увы, не может избежать вседозволенности автора по законам литературы (та же участь не минула многих писателей и исторических деятелей). Конечно, хотелось бы соблюдения этических норм в литературе, но требовать этого практически невозможно. Для биографии же, претендующей на объективное исследование, такая вседозволенность, конечно, недопустима.
5. Понятие «современный человек» можно трактовать по-разному, поэтому, я думаю, нельзя обобщенно ответить на первый вопрос.
Вспоминается пародия на «вымирающую» интеллигенцию в пьесе Улицкой «Русское варенье». Кажется, что сейчас вообще нет однозначного понимания слова «интеллигент», его значение становится все более расплывчатым. Наверное, чеховский интеллигент действительно постепенно уходит со сцены, уступая место современному «интеллектуалу». А жаль.
Ответы польских студентов с комментариями Анны Енджейкевич, адъюнкта факультета Прикладной Лингвистики института Русистики Варшавского Университета.
Студенты — русисты, с которыми я встретилась в прошлом семестре — в своем большинстве — мягко говоря — не сильно заинтересованные художественной литературой (в этом году картина так же неутешительная). Знания, с которыми они приходят из средней школы мизерные, ограничиваются знакомством с одним-двумя рассказами, чаще всего это Смерть чиновника (Хамелеон или Толстый и тонкий), причем прочитанными в ключе «несчастные маленькие люди и ужасная власть в царской России», реже Лошадиная фамилия как иллюстрация к характеристике «Чехов — юморист». С другой стороны, они обладают общим убеждением, что Чехов — значимый драматург, но представления о том, в чем это величие и новаторство — туманны.
Ad. 1 Для значительного большинства старшекурсников самый важный русский писатель — Достоевский, дальше Л.Н. Толстой, Пушкин, Гоголь, всплывает также Чехов и Тургенев. Чехов меняет свою позицию в их оценке под влиянием учебы в университете: с позиции «один из многих» передвигается на место «один из главных, самых знаменитых».
Ad. 2 Все как один, с уверенностью, единодушно утверждают, что не только романная форма есть доказательство значительности прозаика. Они подчеркивают, что именно Чехов доказал, что рассказ и повесть — это емкая жанровая форма, что «краткость — сестра таланта».
Ad. 3 Что касается актуальности прозы и драматургии, то мнения тех, у кого я спрашивала, разделяются ровно пополам.
Ad. 4 По вопросу: Представляет ли интерес для Вас и для общества биография Чехова, его личность в связях с эпохой и окружением? Все без исключения отвечают, что да.
Относительно дальнейших аспектов вопроса попадаются разные ответы: подробностями частной жизни писателя интересуются все, но не все готовы согласиться на «все позволено»; подавляющее большинство отстаивает позицию соблюдения границ личного пространства и сохранения тайны в области интимной жизни.
Ad. 5 Последний вопрос оказался самым затруднительным и в большинстве своем студенты не дали на него ответа.
Если характеризовать отношение польской читающей публики к Чехову, то на основании частных данных, собранных случайно — в среде людей зрелых, достаточно хорошо образованных, могу сказать, что те, которые вступили в более близкое знакомство с его рассказами и повестями, те становятся серьезными почитателями его как прозаика. Это, однако, лишь частные наблюдения, они в некотором плане утешительны, но, нельзя, к сожалению, считать их репрезентативными.
Если характеризовать восприятие его драматургии театральными залами, то надо сказать, что интерес публики несомненный и он не остывает2: Чеховские спектакли идут с аншлагом. Не только в профессиональных театрах, но и в многочисленных, как их сейчас называют Offovych. И там многое свидетельствует о том, что публика живо чувствует комизм ситуаций, молодые часто вспыхивают смехом, хотя они смеются и в этих моментах, где бы мы не ожидали.
Среди тех студентов, которые включились в работу театральных групп, есть люди интересные, глубоко вникающие в текст и тонко чувствующие (для примера: Театр 13 (им руководит большой любитель искусства Антона Чехова Tomasz Służewski) исполнительница роли Ольги в Трех сестрах (премьера состоялась 27 ноября3) признается, что за время работы с этой ролью, со всем этим текстом она постарела на 10 лет, осознала, что надо решить что-то со своей жизнью).
В творчестве Чехова притягательным для многих оказывается то, что автор не навязывает своей оценки, не нагнетает на читателя, прямо не учит. Свободолюбивым студентам нравится уважение к их способности самостоятельно проникнуть в сущность изображаемого; каждому дано право на собственное восприятие, собственные выводы и свою оценку. Правда, их не смущает возможность не дойти до сути, не уловить главное. Я бы подчеркнула и то, что хорошо чувствуется ими ирония и положительно оценивается такого рода дистанция к предмету изображения, в чем возможно видеть signum temporis.
Для многих не является никакой проблемой факт, что сосуществуют прочтения столь различные, вплоть до противоречивых в мировоззренческом плане. И хотя они не расстались еще с уверенностью, что существует заданный автором порядок и что цель исследований состоит в попытке реконструировать авторскую точку зрения, то, тем не менее, на практике студенты готовы быстро расстаться с таким стремлением и охотно довольствуются формулировкой собственного мнения.
Что касается моих сомнений относительно концепции биографии, то в психологическом плане не удивляет меня, что в поисках наиболее полной картины жизни другого возникает сильное желание найти неизвестные факты, искушение проникнуть в пространство личной жизни, которая охранялась молчанием человека, близкого нам, уважаемого и изучаемого нами. Заранее, четко и твердо определить границы дозволенного — мне кажется — трудно или вообще невыполнимо, тут всегда опасность и риск. Вполне очевидно и ясно становится, где граница, когда ее переступить. Окончательная оценка того: позволительно или нет коснуться данного краешка тайны, ясна ex post, когда перед нами готовый чужой труд; — мне представляется, оценка всегда зависит — от того, насколько правдиво, добросовестно, ответственно, уважительно, талантливо, проникновенно по отношению к тайне чужой души повел себя исследователь.
К великому сожалению, мы можем видеть, как легко переступить границу, беспардонно ворваться в область интимной жизни, в сферу сокровенного для человека, в его тайну, даже в область того, что было предметом человеческих страданий. Возникает сильное впечатление, что намечается мода, чтобы поиски «человечности» героя, всей правды о нем направлять в районы не столько духовной, сколько чувственной, а то и физиологической жизни.
Волна такого рода поисков, нахлынувшая в последнее время в биографистику, возбуждает во мне протест и эстетическое отвращение.
Вся надежда в духовной мудрости исследователей, в тактичности тех, кто прикасается к тайне жизни человека, который блестит талантом и волнует нас своим величием.
В приложение я процитирую два примерных студенческих ответа, может Вам будет интересно взглянуть, как они формулируют свое понимание этих вопросов:
Ответ I.
1. По моему мнению, Чехов самый значительный писатель. Но мне надо сказать искренне, что я не знаю вполне его литературы, творчества. Несмотря на это, по-моему, Чехов выделяется среди других писателей. Он человек четкий, деликатный, нравственный. Благодаря тому он не оценивал своих персонажей, он исключительный. Дает свободный выбор читателю.
2. Самое важное, что многие Чехова не понимают. Надо подчеркнуть, что Чехов писал просто, ясно, искренно, но проблемы он затрагивал очень трудные, больные, и трудно их затрагивать и обдумывать. Его можно понимать по-разному, он пишет глубоко, не решает за читателя, только оставляет выбор, ведь жизнь есть решение и ответственность за принятые решения.
3. Чеховская традиция актуальна до сих пор. Но мне кажется, что драматургия ближе современному читателю. Он может увидеть, как персонаж сталкивается со злободневными проблемами, с жизнью. Когда у человека трудные моменты в жизни, ему больше дает драматургия Чехова. Читатель может найти себя в его произведении.
4. Я думаю, что этический предел должен быть всегда, во всех областях жизни. Когда говорим о частной его жизни человека, тем более известного человека, надо сохранять то, что самое ценное, интимное, важное. Помнить, что каждый имеет тайну своей души, мучения и страдания.
Ответ II.
1. В творчестве Антона Павловича Чехова можно заметить отношение к важным и значимым писателям прошлого. Как Достоевский или Гоголь в своих «Петербургских повестях», так и Чехов указывает вопросы «маленького человека», проблемы обычных людей, реалии жизни царской России XIX века. Его произведения касаются любви, измены, нравственности. По-моему, среди выдающихся русских писателей именно Чехов является одним из самых значительных. У него большие заслуги перед литературой. Он освежил жанр рассказа и ввёл новаторство в драматургию, благодаря чему она получила новый облик, который всё-время одобряется в современном театре.
С творчеством Чехова я ближе познакомилась в университете. Внимательное чтение сочинений, а также комментариев к ним позволяет хорошо понять и оценить должным образом сообщение, которое писатель хочет передать читателям. Но отношение к Чехову может, естественно, меняться, так как различные интерпретации подсказывает жизненный опыт, который человек приобретает на протяжении лет.
2. По-моему, то, что Чехов выпадает сегодня из круга активного чтения можно объяснить тем, что молодые люди тянутся к современной литературе чаще, чем к классике, которую считают скучной и неинтересной. Хотя его сочинения не теряют содержательной актуальности, так как заключают в себе универсальное сообщение.
Также темы и способ их представления интересны. Чехов конструирует психический анализ героя, указывает одиночество современного человека, отсутствие понимания, стремления к тому, чтобы найти своё положение в обществе.
По-моему, не только романная форма есть доказательство значительности прозаика. Мастерство писателя проявляется в каждом литературном жанре. Большую прозу можно создать также в маленькой форме.
3. Чехов оставил богатое наследие, из которого черпают современные писатели. Я уверена в том, что инспирации его творчеством можно найти в прозе, но мне кажется, что чеховская традиция особенно ярко выражается в драматургии. Его пьесы сегодня пользуются большой популярностью и признанием среди зрителей. На театральных подмостках во всём мире непрерывно появляются новые версии его произведений или пьесы более свободно относящиеся к текстам Чехова.
4. Жизнь всегда в какой-то степени влияет на творчество, поэтому биография писателя часто является важным и интересным источником информаций, необходимых для того, чтобы правильно интерпретировать данное произведение. Итак, в творчестве Чехова это влияние видно очень ярко. В сочинениях он содержит свой собственный опыт как врача, артиста, мужчины и как человека.
Современные биографии действительно отходят от образцового, банального представления писателя и стараются указать подробности его частной жизни. Это, конечно, намного интереснее, но, по-моему, должны, всё-таки, существовать какие-то этические пределы. Хотя определить момент, в котором создатель биографии должен остановиться, не так уж просто.
Очень интересно на этот вопрос пишет Виктор Ерофеев в своей книге «Русский апокалипсис»:
«В какую лупу, в какой микроскоп-телескоп смотреть, чтобы увидеть реального человека? В русской антропологической традиции преобладает банальное манихейство: мы одинаково слепо любим и ненавидим. Во имя чувств мы готовы на любые подтасовки. Вечный спор о том, с чего начинается писатель и нужно ли вообще знать о его жизни, в наше время идёт в тандеме откровения и откровенности, быта и бытья. Посторонний взгляд иностранного исследователя всегда поражает туземцев вуайеризмом. Кому нужен голый, больной, несчастный, обманутый женой Чехов? Нужно ли отнимать у нас последние идеалы?»
Примечания
1. Ответы на анкету даны в авторской редакции.
2. Сходное мнение с моей оценкой восприятия драматургии Чехова выражает моя коллега M. Dobrogoszcz, которая делала обзор культурных предприятий в Варшаве (2005—2010 годы) на основании материалов в Газете Выборчей и подготовила статью (в печати): «Czechow na scenach teatrów warszawskich w vwietle recenzji w «Gazecie Wyborczej» (lata 2005—2010)». Ниже ее выводы: «Ilość wystawień sztuk Czechowa, z którymi mogli zetknąć się warszawiacy w latach 2005—2010, przekonuje o niegasnącym zainteresowaniu polskich artystów jego twórczością. Czechow należy do najczęvciej grywanych w Polsce dramaturgów, nie tylko rosyjskich, a inscenizacje jego utworów z reguły długo utrzymują się w repertuarze teatrów (np. Trzy siostry w Teatrze Polonia można oglądać już piąty sezon), co pozwala sądzić, że spojrzenie Czechowa na człowieka jest bliskie polskiemu odbiorcy. Wśród zaproponowanych interpretacji — zarówno tradycyjnych, jak i awangardowych — przeważają odczytania wydobywające pytania uniwersalne, które stawiał autor Wujaszka Wani».
О популярности чеховской драматургии свидетельствовать может также факт, что в рамках общедоступного университетского семинара-практикума по многоаспектному анализу драматургических текстов выбраны (проф. Я. Вайщук) пьесы именно Чехова (Три сестры, Чайка, Вишневый сад), а также особая заинтересованность этими занятиями среди студентов и аспирантов.
3. 2010-го года (ред.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |