Заключение

Открытая М.М. Бахтиным диалогическая ориентация слова — закон человеческой жизни вообще и литературы в частности: «Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще не оговоренному, девственному миру, одинокий Адам мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом о предмете. Конкретному историческому слову этого не дано...»¹. Органичное взаимодействие «своего» и «чужого» определяет как смысловую плотность, так и эстетическую выразительность создаваемого произведения, что отчетливо проявляется в творчестве Чехова, рассмотренном в жанровом аспекте.

Широкий диапазон жанровых ориентаций Чехова обусловлен масштабом его дарования, необычным для выдающихся писателей путем в «большую» литературу (через пеструю по жанровому составу массовую журналистику), особенностями литературного процесса конца XIX века — времени, когда остро ощущалась необходимость преодоления сложившихся канонов предшествующей литературы. Чехов не написал романа, но его рассказы и повести, ассимилировав многие из существующих жанров, в этом качестве могут быть сближены с синтетическим по своей природе жанром романа.

Чеховым оказались востребованы жанры, жанровые разновидности, жанровые мотивы (модальности), принципы и приемы характеристики персонажей и мира, сформировавшиеся в недрах той или иной жанровой модели как «ближнего», так и «дальнего» контекста. Это привносит конкретный материал, исключающий представление о безразличном отношении русских писателей XIX столетия к категории жанра. «Давление» жанра, хотя и разное по силе в разные литературные эпохи, проявляется в творчестве любого писателя. Чехов — не исключение. Более того, есть все основания утверждать, что он имел безупречный жанровый слух.

В то же время бытующие в русской литературе жанры (юмореска, сценка, повествовательный рассказ), жанровые разновидности (святочный и пасхальный рассказ, повесть в ее различных модификациях), а также ведущие «бродячую» жизнь жанровые компоненты (житийные, элегические, пасторальные или связанные с жанром хождения) в прозе Чехова заметно трансформируются.

Действительно, последовательная проекция целого ряда его произведений на жанровые аналоги (или компоненты) отчетливо высвечивает их новые качества, неповторимые чеховские черты. Создавая произведение, Чехов выходит в такое художественное пространство, которое не свойственно жанру-прецеденту. Святочный и пасхальный рассказы, житие, хождение под его пером прежде всего утрачивают свою провиденциальную направленность. Повести («Степь», «В овраге») обретают художественную емкость, еще неведомую этому жанру. Элегические и пасторальные мотивы акцентируют внимание не на успокаивающих сердце воспоминаниях (как в романтической элегии), не на счастливом и стабильном существовании (как в пасторали), а на драматизме человеческой жизни.

Своеобразие жанровых трансформаций определяется эстетической позицией Чехова-художника, свободного от идеологических пристрастий и литературных шаблонов, и в первую очередь его гуманистическим видением мира и человека.

Подобно большинству русских писателей и мыслителей, Чехов глубоко ощущал кризис гуманизма. Героям его произведений трудно жить. Одного заводят в тупик «идеи» («На пути»), счастью других мешают социальные факторы («Ванька»), особенности социальной психологии («Бабье царство»), социальные и экзистенциальные причины («Гусев»), стереотипы сознания, замещающие живого человека некой функцией («Архиерей»), унылая повседневность («Учитель словесности», «На подводе» и др.), громадность русского пространства («Степь»)... Однако Чехов, не менее других писателей второй половины XIX века уставший от несовершенства человеческой жизни, не был сосредоточен на онтологических изъянах гуманизма и опасностях «человекобожества», о чем с особенной тревогой писал Достоевский. Чеховское творчество, обращенное к проблемам человека, его предназначения в мире, судьбе и оправданности культуры, до известных пределов может быть сближено с тем направлением в русском христианстве, которое Н.А. Бердяев определял как антропологически-эсхатологическое². Но правда Чехова — правда гуманизма.

Ситуация встречи человека с человеком, осуществленной («Студент», «В овраге») или гораздо чаще неосуществленной, а только чаемой («Ванька», «Бабье царство», «Гусев», «Архиерей»), сопутствующая ей мысль автора о незаменимости человеческих связей — центр чеховской аксиологии. Вероятно, именно с этим нужно соотносить представление Чехова о «норме», которая, впрочем, за немногими исключениями присутствует в его творчестве «как проблема, как неведомый предел, к которому стремятся человеческие искания»³. В рассказе «Архиерей» апостольский свет падает и на преосвященного Петра, и на обыкновенного Павла. Показательно и то, что для утверждения обыкновенного в его приближении к идеальной норме (но только в приближении) используются принципы агиографии (образ Дымова из рассказа «Попрыгунья»).

По словам Н.А. Бердяева, «русская литература <...> совершает суд над гуманизмом»⁴. О Чехове так не скажешь. Ученым, настаивающим на христианской основе его мировоззрения, помимо того, о чем уже говорилось, следовало бы заметить, что в рассказе «Архиерей» идет речь об онтологической недостаточности христианства (архиерей верует, но не знает «самого важного»). В то же время гуманистическая концепция Чехова, не разделявшего онтологии христианства, вбирала в себя некоторые из его этических, эстетических и исторически значимых ценностей.

Будучи художником XIX века, «века, исполненного непрестанной тревоги» (А. Блок), времени тяжелейшего кризиса гуманизма, изображая жизнь преимущественно безрадостными красками, в ее «уклонении от нормы», Чехов остался с человеком. Особенно замечательно то, что при этом он не романтизировал и не героизировал его, более всего ценя обыкновенные человеческие качества, то «родовое содержание», которое объединяет людей разных социальных статусов, наций, сословий, возрастов и пр.

В соответствии с такой гуманистической концепцией — основой мировоззренческой и эстетической позиции Чехова — и происходит трансформация традиционных жанровых форм и их компонентов, в результате чего «чужое» обретает свойства «своего», начинается неповторимая жизнь жанра, играющего новыми смыслами и смысловыми оттенками.

Примечания

1. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 92.

2. Бердяев Н.А. Типы религиозной мысли в России. Paris, 1989.

3. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 317.

4. Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 42.