Глубокое изучение трудов И.М. Сеченова, К.А. Тимирязева и Ч. Дарвина воспитало в Чехове материалиста, мыслящего широко и смело.
Он гордится своим материалистическим мировоззрением.
«Вас путают материалистические идеи Вагнера1? — спрашивает он А.С. Суворина и заявляет: — Я в миллион раз больше материалист, чем он...»
Критикуя роман Бурже «Ученик», в качестве главного недостатка Чехов усматривает «претенциозный поход против материалистического направления», ибо, по его глубокому убеждению, «воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит нет и истины...»
Ни перед чем А.П. Чехов так не преклоняется, как перед достижениями научной мысли, за которыми он постоянно следит:
«...Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику, и покорить ее своею массою, грандиозностью», — прогнозирует Антон Павлович научный «бум» XX столетия.
И даже в «Палате № 6», окунувшись в чудовищную атмосферу рагинской больницы — заведения безнравственного и вредного для здоровья, писатель не забывает напомнить, что эта средневековщина существует в период бурного расцвета медицины, когда благодаря антисептике рядовые хирурги с успехом производят операции, о которых даже не мечтал великий Пирогов, когда радикально излечивается сифилис, когда на земле есть Пастер и Кох.
Антон Павлович решительно выступает против профанации науки. И в этом он солидаризируется с К.А. Тимирязевым.
Любопытную страничку их взаимоотношений приоткрыл И.Ф. Федоров.
К.А. Тимирязев, будучи не только крупнейшим ученым-ботаником, но и блестящим популяризатором науки, в статье «Пародия науки» высказал возмущение дешевой рекламой научных исследований, устроенной фито-биологической станцией Московского зоосада.
«...Популяризатор, — писал он, — имеет право выступать перед публикой во всеоружии настоящей науки, показывая этой публике завоевания науки, добытые талантом и трудом в тиши настоящих лабораторий и кабинетов, а выходить на улицу публично производить пародию научных исследований в каких-то пародиях лабораторий... значит сознательно подрывать значение науки».
Зоолог В.А. Вагнер познакомил А.П. Чехова с брошюрой К.А. Тимирязева, наделавшей много шума в научных кругах. Антон Павлович тщательно проверил факты и в соавторстве с В.А. Вагнером написал фельетон «Фокусники», который вместе с брошюрой направил Суворину: «...Как добавление к брошюре посылаю заметку. Тимирязев воюет с шарлатанской ботаникой, а я хочу сказать, что и зоология стоит ботаники. Вы прочтите заметку до конца; не надо быть ботаником или зоологом, чтобы понять, как низко стоит у нас то, что мы, по неведению, считаем высоким... Заметка покажется Вам резкою, но я в ней ничего не преувеличил и не солгал ни на йоту, ибо пользовался документальными данными».
«Очевидно, — писали в фельетоне А.П. Чехов и В.А. Вагнер, — что вновь открытая ботаническая станция... есть родная дочь зоологической лаборатории, что, строго говоря, оба эти учреждения отличаются только названиями... оба служат образчиками прискорбного неуважения к науке и публике. Лаборатория так же, как и теперешняя станция, не была нужна ни для ученых, ни для учащихся, ни тем паче для публики. Наконец, самое возникновение ее, очевидно, имеет тот же мотив, что и у ботанической станции, т. е. мотив рекламы».
Статья по просьбе В.А. Вагнера, боявшегося гнева могущественного директора зоологического сада, не была подписана, и К.А. Тимирязев долгие годы не догадывался, с чьей стороны пришла поддержка, пока однажды Антон Павлович не открылся ученому:
— А ведь мы с вами вместе в поход ходили.
Досаду и боль в душе Чехова вызывает пренебрежительное отношение Л.Н. Толстого к естественным наукам: «...Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах... и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами», — пишет он А.Н. Плещееву в феврале 1890 г.
«В Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник», — заметил однажды Антон Павлович. Точно так же в нем самом писатель тесно дружил с врачом. Чехов и не понимает, почему должны воевать анатомия и изящная словесность, которые «имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага — черта...»
В самую середину нашего века послан его ответ, завершающий полемику «физиков» и «лириков»: «...Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче, — стало быть, мы имеем дело только с плюсами...».
Общеизвестно шутливое определение Чехова, что медицина — это законная жена, а литература — любовница. Но это был тот редкий случай, когда любовная связь не наносила ущерба законному союзу, который, в свою очередь, обогащал любовь новым содержанием и знаниями.
«...Занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность, — читаем мы в краткой автобиографии писателя, — они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями... Они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, с научным методом держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе...».
В ялтинском доме писателя С. Балухатый обнаружил более 100 томов специальной литературы по различным отраслям медицинских знаний. Библиотека эта — не «мертвый груз» и не память о студенческих годах. Исправленные рукой Антона Павловича опечатки в ряде книг, изданных уже после окончания им университета, свидетельствуют, что Чехов продолжал следить за развитием медицинской науки.
Это же подтверждают его письма, в которых он отмечает поразительные победы медицины на разных ее фронтах: «...Одна хирургия сделала столько, что оторопь берет», — замечает он в одном из писем.
«...Глаза лечат теперь превосходно. Медицина в этом отношении далеко ушла», — сообщает в другом.
И таких высказываний, разбросанных на страницах его писем, можно найти великое множество.
Антон Павлович проявил поразительные для своего времени познания в причинах происхождения ряда заболеваний. В этом плане большой интерес представляют высказывания молодого доктора о болезни шестидесятипятилетнего писателя Дмитрия Васильевича Григоровича: «...Старичина поцеловал меня в лоб, обнял, заплакал от умиления, и... от волнения у него приключился жесточайший припадок грудной жабы. Он невыносимо страдал, метался, стонал...»
В приведенном отрывке показана четкая связь приступа стенокардии с эмоциональным напряжением. Чехов рассматривает стенокардию у Григоровича как проявление «атероматозного процесса».
«...Об этой болезни Вы составите себе ясное представление, если вообразите обыкновенную каучуковую трубку, которая от долгого употребления потеряла свою эластичность, сократительность и крепость, стала более твердой и ломкой, — объясняет он как хороший популяризатор, не имеющему ни малейшего представления о медицине А.С. Суворину: просто и абсолютно точно. — Артерии становятся такими вследствие того, что их стенки делаются с течением времени жировыми или известковыми. Достаточно хорошего напряжения, чтобы такой сосуд лопнул. Так как сосуды составляют продолжение сердца, то обыкновенно и само сердце находят перерожденным. Питание при такой болезни плохо. Само сердце питается скудно, а потому и сидящие в нем нервные узлы болят, — отсюда грудная жаба...».
Известный советский терапевт Г.П. Шульцев, анализируя эти высказывания А.П. Чехова, отмечает их полную созвучность современным представлениям о перерождении сердца и причинах боли. Профессор Шульцев подчеркивает, что термин «атероматозный процесс», жировое перерождение артерий был применен А.П. Чеховым на 6—7 лет раньше, чем он вошел в широкий врачебный обиход. По мнению специалиста-кардиолога, это — не пересказ лекций Г.А. Захарьина, а собственные взгляды доктора А.П. Чехова на причину болезни.
Г.П. Шульцев считает, что Чехова следует отнести к числу выдающихся русских врачей конца XIX в. С его мнением полностью солидарен крупнейший советский терапевт, ныне покойный академик И.А. Кассирский. А один из основоположников советской хирургии академик С.С. Юдин среди выдающихся деятелей отечественной медицины, воспитанных в стенах Московского университета — профессоров Н.И. Пирогова, С.П. Боткина, И.М. Сеченова, Н.В. Склифосовского, С.П. Федорова, Н.А. Вельяминова, С.И. Спасокукоцкого, — назвал имя доктора А.П. Чехова.
Свои глубокие и разносторонние медицинские познания А.П. Чехов тонко вплетает в «кружево» своих произведений. И хотя он признается, что изображает больных лишь постольку, «поскольку они являются характерами или поскольку они картинны», в его произведениях можно встретить образы людей, страдающих самыми различными заболеваниями. При этом, освещая медицинские проблемы, он обычно поднимает их до общечеловеческого звучания.
Рассказ «Случай из практики» построен, действительно, как частный случай из практики доктора Королева, приехавшего по вызову к дочери владелицы фабрики госпожи Ляликовой.
Автор с юмором подмечает широко распространенное явление, когда родственники больной, вместо того чтобы сообщить, кто болен и в чем дело, излагают врачу причины болезни.
А суть заключается в том, что больна Лиза, девушка двадцати лет. Болеет она давно и лечится у разных докторов В последнюю ночь у нее было сильное сердцебиение, и все боялись, что она может умереть.
Королев словно пишет историю болезни: больная «совсем уже взрослая, большая, хорошего роста...».
Поздоровавшись с больной за руку, он мимолетно задержал на ней внимание.
Дело в том, что терапевты старой школы многое могли «прочитать» по руке пациента, и не только касательно образа его жизни, но и ряда перенесенных болезней. Так, пальцы в виде «барабанных палочек» свидетельствовали о хроническом гнойном процессе в легких, ломкие ногти — о малокровии, связанном с недостатком в организме железа и т. п.
Королев ничего этого не отмечает. У больной была большая, холодная, некрасивая рука.
Доктор выслушивает сердце и произносит, словно записывает в историю болезни: «Сердце, как следует...».
Остается сделать заключение: нервы «подгуляли немного», но это — не страшно. Болезнь обыкновенная, ничего серьезного, и врача менять нецелесообразно.
На этом, собственно, кончается медицинская часть диагноза.
Королева просят остаться на ночь, и тут ему постепенно проясняется социальный диагноз болезни его пациентки, которая хотя и является богатой наследницей, миллионершей, живет на территории завода «точно в остроге».
«...Хорошо чувствует себя здесь только одна гувернантка, и фабрика работает для ее удовольствия. Но это так кажется, она здесь только подставное лицо. Главный же, для кого здесь все делается, — это дьявол».
Этот «дьявол» съедает не только тех, кто на него работает, но и тех, для кого он создан. И слабый и сильный становится его жертвой.
Королев предлагает рецепт: бежать от этих пяти корпусов, оставив «дьявола» с его миллионами. И от того, что он встретил понимание в душе девушки, он уехал из этого царства дьявола в хорошем настроении. И по дороге домой он «думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как это тихое, воскресное утро...»
Так под пером А.П. Чехова обычный случай из врачебной практики превратился в яркое описание социальных болезней капиталистического общества.
Испытывая тяготение к научной и преподавательской деятельности, Чехов хотел прочитать студентам курс лекций по весьма оригинальной тематике: субъективное ощущение больного человека.
К преподаванию в университете его, как известно, не допустили. Однако сегодня «внутренняя патология страданий» — тот предмет, который предполагал читать Антон Павлович, вряд ли может обойтись без его произведений Ведь мало кто из писателей и ученых проникал так глубоко, как А.П. Чехов, в сложную сущность человеческого страдания.
Каковы ощущения человека, находящегося в лихорадочном состоянии? Откройте рассказ «Тиф».
Молодой поручик возвращается домой. Ему нездоровится. Он с ненавистью смотрит на соседа по купе, задающего какие-то вопросы. Он не находит себе места. Руки и ноги его не укладываются на диване, хотя весь диван в его распоряжении. Во рту у поручика сухо и липко. В голове тяжелый туман. «...Мысли его, казалось, бродили не только в голове, но и вне черепа, меж диванов и людей, окутанных в ночную мглу. Сквозь головную муть, как сквозь сон, слышал он бормотанье голосов, стук колес, хлопанье дверей...»
Кто хоть раз в жизни испытал лихорадочное состояние, должен согласиться, что Чехов передал его весьма точно и высокохудожественно.
В этом же рассказе Антон Павлович очень точно передает радость человека, выздоравливающего после тяжелой болезни, внезапно бросившей его на грань жизни и смерти:
«...Всем его существом, от головы до ног, овладело ощущение бесконечного счастья и жизненной радости, какую, вероятно, чувствовал первый человек, когда был создан и впервые увидел мир... Он радовался своему дыханию, своему смеху, радовался, что существует графин, потолок, луч, тесемка на занавеске. Мир божий даже в таком тесном уголке, как спальня, казался ему прекрасным, разнообразным, великим. Когда явился доктор, поручик думал о том, какая славная штука медицина, как мил и симпатичен доктор, как вообще хороши и интересны люди...»
Опьянение жизнью невольно доводит поручика до жестокого эгоизма. Ухаживая за ним, заразилась и умерла его любимая сестра Катя, восемнадцатилетняя девушка, готовившаяся к учительскому экзамену. Эта страшная неожиданная новость «не могла побороть животной радости, наполнившей выздоравливающего поручика. Он плакал, смеялся и скоро стал браниться за то, что ему не дают есть».
И только спустя неделю, когда улетучилось опьянение первых дней возрожденной жизни, наступило горькое похмелье и ощущение невозвратимой потери.
Советский писатель З. Паперный на протяжении многих лет занимающийся исследованием творчества Чехова, называет его «великим диагностом человеческой души» и расшифровывает свое определение: «...он представляет все неисчерпаемое многообразие человеческих случаев, ситуаций, вариантов».
К.Г. Паустовский, оценивая влияние «второй» профессии на творчество Антона Павловича, писал: «То, что Чехов был врачом, не только дало ему знание людей, но сказалось и на его стиле. Если бы Чехов не был врачом, то, возможно, он бы не создал такую острую, как скальпель, аналитическую и точную прозу.
Некоторые его рассказы (например, «Палата № 6», «Скучная история», «Попрыгунья», да и многие другие) написаны как образцовые психологические диагнозы...»
В той же самой «Золотой розе» К.Г. Паустовского, из которой почерпнуты приведенные выше слова, есть такое наблюдение, касающееся «механики» творческого процесса:
«...Надо успеть записать. Малейшая задержка — и мысль, блеснув, исчезает.
Может быть, поэтому многие писатели не могут писать на узких полосках бумаги, на гранках, как это делают журналисты. Нельзя слишком часто отрывать руку от бумаги, потому, что даже эта ничтожная задержка на какую-то долю секунды может быть гибельной...»
Паустовский, по-видимому, прав. Но мне как врачу многие короткие рассказы доктора Чехова представляются написанными не на обычной бумаге, а на рецептурных бланках, по которым отпускают сильнодействующие лекарства. Такова в них концентрация сюжета и мощь воздействия на человеческое сердце, с той лишь существенной разницей, что медикаменты успокаивают и притупляют страдание, а чеховские рассказы возбуждают и обостряют боль.
«Кому повем печаль мою?..» Кто выслушает одинокого, засыпанного мокрым снегом извозчика Иону, у которого умер сын? (Рассказ «Тоска».) У него нет сил молчать, потому что тоска громадная, не знающая границ, готовая залить мир, ищет выхода. Но никому из тысяч людей, снующих по улице, нет дела до Ионы и его горя. Разве только лошади можно излить душу.
«...— Так-то, брат, кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Теперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?
Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина...
Иона увлекается и рассказывает ей все...»
В 1887 году был напечатан рассказ Д.В. Григоровича «Сон Карелина».
Антон Павлович откликнулся на публикацию: «Конечно, сон — явление субъективное и внутреннюю сторону его можно наблюдать только на самом себе, но так как процесс сновидения у всех людей одинаков, то, мне кажется, каждый читатель может мерить Карелина на свой собственный аршин, и каждый критик поневоле должен быть субъективен. Я сужу на основании своих снов, которые часто вижу...»
В письме к Д.В. Григоровичу он дает высокую оценку этому его произведению, рассматривая его не только как художник, но и как врач, обладающий глубокими познаниями по физиологии снов и сновидений.
А через год сам Чехов пишет рассказ «Спать хочется», в котором с необыкновенной художественной силой и научной достоверностью описывает страдания тринадцатилетней Варьки, измученной непосильным трудом и хроническим недосыпанием.
«...Ребенок плачет... А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо ее высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка...»
В наполовину уснувшем утомленном Варькином мозгу возникают галлюцинации. То она видит темные облака, которые гоняются по небу друг за другом и кричат, как ребенок, то — покрытое грязью шоссе, по которому плетутся люди с котомками и носятся какие-то тени. «Вдруг люди с котомками и тенями падают на землю в жидкую грязь. «Зачем это?» — спрашивает Варька. «Спать, спать!» — отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стараются разбудить их.
— Баю-баюшки-баю, а я песенку спою... — мурлычет Варька...»
Когда она засыпает, ее поднимают затрещиной. А потом наступает утро и новый день непосильного труда.
В пятистраничном рассказе этом перед глазами читателя проходит вся безрадостная недетская Варыкина жизнь, лейтмотивом которой является мечта об отдыхе и сне.
Очередной ночью Варькой овладевает известное в психиатрии «ложное представление». В младенце, которого она баюкает, девочка видит врага. Трагический конец рассказа читатель помнит...
«Мне как медику кажется, что душевную боль я описал по всем правилам психиатрической науки!» — с гордостью заметил А.П. Чехов о своем рассказе «Припадок».
Чудесный рассказ этот был навеян личностью писателя В.М. Гаршина и его трагической кончиной.
Подобно томящемуся в сумасшедшем доме благородному герою «Красного цветка», готовому принять на себя страдания всего человечества и мечтающему о том времени, когда «распадутся железные решетки», томился и не выдержал вселенской боли Гаршин.
Рассказывают, что когда к нему, бросившемуся в лестничный пролет, подбежали люди и спросили, болит ли сломанная нога, он отрицательно покачал головой и показал на сердце. Болела израненная душа.
«...Таких людей, как покойный Гаршин, я люблю всей душой и считаю своим долгом публично расписываться в симпатии к ним», — писал Антон Павлович, принимая предложение участвовать в сборнике, посвященном памяти Всеволода Гаршина.
«...Молодой человек гаршинской закваски, недюжинный, честный и глубоко чуткий, попадает первый раз в жизни в дом терпимости», — так в общих чертах Чехов определяет замысел рассказа «Припадок» и облик главного его героя.
Уже в рассказе, давая расшифровку, что значит «гаршинская закваска», он напишет о студенте Васильеве: «...Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него же особый талант — человеческий. Он обладает топким великолепным чутьем к боли вообще. Как хороший актер отражает в себе чужие движения и голос, так Васильев умеет отражать в своей душе чужую боль. Увидев слезы, он плачет; около больного он сам становится больным и стонет; если видит насилие, то ему кажется, что насилие совершается над ним, он трусит, как мальчик, и, струсив, бежит на помощь. Чужая боль раздражает его, возбуждает, приводит в состояние экстаза и т. п...»
Сам Антон Павлович, как заметил в своих воспоминаниях А.М. Горький, в совершенстве обладал этим же талантом тонкого чутья к чужой боли. Поэтому с такой силой он смог прочувствовать и передать нам переживания старого извозчика Ионы Потапова, похоронившего сына, и токаря Григория Петрова, везущего в больницу умирающую жену и замерзающего по дороге (рассказ «Горе»), и Васильева — Гаршина, охваченного душевной болью за оскорбленных, униженных и погибающих женщин.
Терзаясь сознанием собственной ответственности за безмерное зло, творимое в Соболевом переулке — этом рабовладельческом рынке невольниц, Васильев бросает обвинение в лицо своим приятелям, а вместе с ними — и всему обществу:
«— ...Послушайте, вы! — сказал он сердито и резко. — Зачем вы сюда ходите? Неужели вы не понимаете, как это ужасно? Ваша медицина говорит, что каждая из этих женщин умирает преждевременно от чахотки или чего-нибудь другого; искусства говорят, что морально она умирает раньше. Каждая из них умирает оттого, что на своем веку принимает средним числом, допустим, пятьсот человек. Каждую убивает пятьсот человек. В числе этих пятисот — вы! Теперь, если вы оба за всю жизнь побываете здесь и в других подобных местах по двести пятьдесят раз, то значит на обоих вас придется одна убитая женщина? Разве не ужасно? Убить вдвоем, втроем, впятером одну глупую, голодную женщину! Ах, да разве это не ужасно, боже мой?»
Сцена похода в Соболев переулок обрамляется вечерним зимним пейзажем, отражающим душевное состояние Васильева.
Вначале это — первый снегопад, от которого «все было мягко, бело, молодо, и от этого фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой пушистый снег».
Но вот Васильев, переполненный ужасающими впечатлениями, выбежал из публичного дома на улицу.
Вновь шел снег.
«...И как может снег падать в этот переулок! — думал Васильев. — Будь прокляты эти дома!»
Потрясение, пережитое Васильевым, вызывает у него приступ неутолимой душевной боли.
Надо заметить, что «душевная боль» — не только образное выражение, но и медицинский термин, характеризующий психическое страдание человека, при котором изменение настроения порой доходит до «безысходной» тоски, до величайшего отчаяния.
Е.Б. Меве, проделавший сравнительное исследование описания душевной боли А.П. Чеховым и крупнейшими отечественными психиатрами С.С. Корсаковым и Н.И. Озерецким, должен был согласиться, что состояние это он описал «по всем правилам психиатрической науки».
«...Васильев лежал неподвижно на диване и смотрел в одну точку. Он уже не думал ни о женщинах, ни о мужчинах... Все внимание его было обращено на душевную боль, которая мучила его. Это была боль тупая, беспредметная, неопределенная, похожая и на тоску, и на страх в высочайшей степени, и на отчаяние. Указать, где она, он мог: в груди, под сердцем; но сравнить ее нельзя было ни с чем. Раньше у него бывала сильная зубная боль, бывали плеврит и невралгии, но все это в сравнении с душевной болью было ничтожно. При этой боли жизнь представлялась отвратительной...»
В состоянии такой тяжелой депрессии больные нередко покушаются на самоубийство.
«...Чтобы отвлечь свою душевную боль каким-нибудь новым ощущением или другою болью, не зная, что делать, плача и дрожа, Васильев расстегнул пальто и сюртук и подставил свою голую грудь сырому снегу и ветру. Но и это не уменьшило боли. Тогда он нагнулся через перила моста и поглядел вниз, на черную, бурливую Яузу, и ему захотелось броситься вниз головой, не из отвращения к жизни, не ради самоубийства, а чтобы хотя ушибиться и одною болью отвлечь другую».
В таком же состоянии, желая одною болью заглушить другую, бросился в пролет лестничной клетки писатель Гаршин. Но как мы уже знаем, израненная душа болит сильнее, чем сломанная нога.
По воспоминаниям современников Антона Павловича, особый интерес он проявлял к психиатрии, и, если бы не сделался писателем, то скорее всего стал бы специализироваться в этом разделе медицины, больше других имеющем дело с исследованием духовной деятельности человека.
Кстати, медицинский термин «психопат», появившийся в конце прошлого века и обозначающий пограничные с патологией расстройства нервной деятельности, быстро получил права гражданства у непрофессионалов благодаря творчеству А.П. Чехова, на что указывает в журнале «Невропатология и психиатрия» в 1958 г. О.В. Кербиков.
В рассказе «Психопаты» Антон Павлович дает строго научную характеристику этого состояния, выделяя такие свойства характера психопата, как мнительность, трусость, беспредметный страх («что-то будет!»).
«...Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи», — писал А.П. Чехов в связи с рассказом «Именины». И потом был чрезвычайно обрадован, когда узнал, что читательницы одобрительно отзываются о достоверности сцены родов в этом рассказе.
В описании «медицинских случаев» Чехов использует разработанную им манеру письма: несколькими характерными штрихами создавать целостную картину болезни.
Повесть «Мужики» открывается болезнью лакея гостиницы «Славянский базар» Николая Чикильдеева: «...У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина и горошек. Пришлось оставить место».
Если лакей, привыкший лавировать с подносами среди столиков, спотыкается и падает в пустом и свободном коридоре, значит он действительно болен очень серьезно.
Как блестящее звездой на плотине горлышко от разбитой бутылки создает иллюзию лунной ночи, так валенки в летнюю пору на ногах Чикильдеева позволяют читателю представить тяжело больного человека.
В рассказе «Учитель» мы узнаем о смертельной болезни Федора Лукича Сысоева по тому, как он собирается к торжественному обеду. Надевая парадный костюм и штиблеты, он так утомился, что вынужден был прилечь и выпить воды.
Буквально в двух фразах рассказано о болезни Павла Ивановича (рассказ «Гусев»), погибающего от туберкулеза: «Этот человек спит сидя, так как в лежачем положении он задыхается... От кашля, духоты и от своей болезни он изнемог, тяжело дышит и шевелит высохшими губами». Мы не удивляемся, когда вдруг обрываются обличительные монологи Павла Ивановича и мы узнаем, что этот «неспокойный человек» умер.
«Право, недурно быть врачом и понимать то, о чем пишешь», — заметил Антон Павлович в одном из своих писем.
Рассказы и пьесы доктора А.П. Чехова лучше многих специальных журналов и книг показывают, какие медицинские проблемы занимали помыслы людей на заре нынешнего века.
Такая «модная» сегодня болезнь, как рак, упоминается всего в трех произведениях Антона Павловича. Вернее, в двух, потому что смерть героя рассказа «Крыжовник» от рака желудка осталась только в первоначальных замыслах писателя.
В «Попрыгунье» доктор Дымов вскрывает труп больного злокачественной анемией и находит у него рак поджелудочной железы.
Более подробно онкологическая больная изображена в повести «Три года».
Хочется отметить, что, редактируя эту повесть, которая задумывалась как роман, Антон Павлович производит значительные сокращения текста, но при этом сохраняет большинство подробностей, имеющих отношение к болезням ее героев.
Позволю себе напомнить сюжет этого широко известного произведения.
(Однако мне давно уже следовало оговориться, что разбирать по ниточкам произведения А.П. Чехова опасно: это разрушает их тончайшую художественную ткань. Чехова надо читать и перечитывать.)
Алексей Лаптев — сын московского купца-миллионера безнадежно влюблен в дочку провинциального врача Юлию Сергеевну. Он делает ей предложение и получает отказ. Но поразмыслив, что брак с порядочным, образованным, добрым и любящим ее человеком может изменить ее неинтересную жизнь с капризным и эгоистичным отцом, Юлия Сергеевна соглашается.
После свадьбы молодые понимают, что совершили непоправимую ошибку и глубоко страдают.
Рядом с ними живут и страдают близкие им люди: ослепший и брошенный всеми отец Алексея — основатель галантерейной торговли «Федор Лаптев и сыновья», потерявший рассудок брат Алексея, умирающая от рака грудной железы сестра Алексея — Нина Федоровна, на истории болезни которой мы и остановимся.
Нине Федоровне еще не исполнилось 40 лет. Мы застаем ее после операции — удаления груди.
Живет она в провинциальном городе (по улице мимо ее дома гоняют стадо). Но город, надо полагать, не маленький, потому что в нем практикует 28 врачей — цифра по тем временам значительная, если учесть, что всего в России, когда писалась повесть, значилось чуть более 12,5 тысячи врачей. Больше всего врачей было сосредоточено в Петербурге (1500 врачей) и в Москве (1000 врачей). В сельской местности один врач обслуживал в среднем 33 тысячи человек, а в ряде губерний России один врач приходился на 50 и более тысяч жителей.
Однако вернемся к повести А.П. Чехова.
Чтобы сделать Нине Федоровне несложную операцию, хирурга приходится выписывать из Москвы — из местных медиков никто не взялся. Дело, конечно, не в низкой квалификации докторов, а в боязни их подорвать свою репутацию.
Еще в средние века английский хирург Джон Арденский по этим же соображениям не советовал коллегам оперировать пациентов, страдающих злокачественными опухолями.
Возможно, что доктора, наблюдавшие Нину Федоровну, не знали о существовании такого хирурга и его советах, но в конце XIX в. эти заболевания, так же как и 600 лет назад, в большинстве случаев заканчивались печально.
Судьба несчастной Нины Федоровны не явилась исключением: она таяла на глазах, слабела, и все ожидали возобновления болезни.
Рецидив развился через несколько месяцев.
«...Резкая бледность делала ее похожей на мертвую, особенно, когда она лежала на спине...» — так рисует писатель портрет больной.
Онкология в то время еще не выделилась в отдельную отрасль медицины, и Алексей Лаптев хотел пригласить из Москвы какого-нибудь специалиста по внутренним болезням (Первое в России специализированное учреждение для лечения раковых больных, выросшее затем в Московский научно-исследовательский онкологический институт им. П.А. Герцена, было открыто на средства, собранные в порядке частной инициативы, лишь в 1903 г.).
А.П. Чехов показывает, как на протяжении болезни изменяется психика Нины Федоровны.
Вначале она трезво оценивает свое положение и понимает, что ее ожидает: «...Нет уж, когда конец, то не помогут ни доктора, ни старцы».
Но стоило ей однажды почувствовать себя чуточку лучше, подняться на ноги, как вдруг появилась уверенность, что она непременно выздоровеет. И потом, когда уже стало совсем плохо, «несмотря на сильные боли, она воображала, что выздоравливает, и каждое утро одевалась как здоровая, и целый день лежала в постели одетая».
Чехов как врач хорошо ориентирован в симптоматике злокачественных опухолей В 1900 г. на вопрос журналиста М.О. Меньшикова, какой болезнью страдает Л.Н. Толстой, он отвечает, что рака у него нет, так как эта болезнь прежде всего отразилась бы на аппетите, на общем состоянии, а главное, «лицо выдало бы рак, если бы он был. Вернее всего, что Л.Н. здоров... и проживет еще лет двадцать», — заключает Антон Павлович.
«Рак — болезнь тяжелая, невыносимая. Смерть от него страдальческая», — пишет А.П. Чехов Суворину и спешит поделиться с ним радостным известием из газеты «Врач», что найдено средство от рака.
К сожалению, сенсационное сообщение доктора Денисенко из Брянска об успешном лечении злокачественных опухолей соком чистотела не нашло подтверждения в наблюдениях других врачей.
Нельзя не отметить, что в повести «Три года» Антон Павлович вскользь затронул коренной вопрос онкологии: муж больной, давая характеристику местным медикам, упрекает их в том, что они ничем не интересуются и не знают, что такое рак, отчего он происходит.
Действительно, что же было известно об этой болезни к тому моменту, когда Чехов работал над повестью (1894 г.)?
Уже прошло более 100 лет с тех пор, как хирург лондонского госпиталя Персиваль Потт описал рак у трубочистов — профессиональный рак, возникающий, как он полагал, в результате длительного действия на кожу сажи. Но гипотеза Потта еще долго не находила подтверждения. Только в 1915 г. японским ученым К. Ямагиве и К. Ичикаве удастся вызвать у кроликов рак кожи путем воздействия на нее каменноугольной смолой и тем самым положить начало эре изучения химических канцерогенов.
Еще микробиологи А. Боррель и Ф. Боск не высказали предположение, что опухоль может образовываться в результате вирусного воздействия, они напишут об этом только в 1903 г. Лишь в 1910 г. Пейтон Раус сумеет доказать это в опытах на курах, а спустя еще полвека этот 87-летний американский ученый получит за свою работу Нобелевскую премию.
Когда была опубликована повесть «Три года», только успел родиться будущий академик Лев Александрович Зильбер — выдающийся советский микробиолог, иммунолог и вирусолог, создавший современную вирусогенетическую концепцию рака.
Во второй половине XIX в. в онкологии господствовали две гипотезы: «теория раздражения» Р. Вирхова, объясняющая возникновение опухолей как результат воспалительного разрастания тканей на почве хронического их повреждения, и «теория эмбриональных зачатков» Ю. Конгейма, согласно которой опухоль появляется как следствие дефекта эмбрионального развития.
Антон Павлович, безусловно, был знаком с работой Рудольфа Вирхова «Учение об опухолях», которая появилась в 1867 г. Он очень высоко ценил этого немецкого патолога и в письме издателю А.С. Суворину ставит его рядом со своими учителями, выдающимися медиками — Н.И. Пироговым, С.П. Боткиным и Г.А. Захарьиным.
Однако А.П. Чехов понимал, что в теориях о происхождении рака много сложного, неясного. Когда один из героев его повести Панауров — муж больной Нины Федоровны принялся объяснять, что такое рак, Антон Павлович сделал ироническую ремарку: «Он был специалистом по всем наукам». И только одна Нина Федоровна была уверена, что рак грудной железы у нее от несчастной любви.
Большинству выдающихся открытий в онкологии еще только предстояло свершиться. И не случайно, что в век А.П. Чехова наука эта находилась в зачаточном состоянии: не рак «делал погоду» в статистике смертности населения. Рак — болезнь людей преимущественно пожилого и старого возраста. В конце же прошлого века средняя продолжительность жизни в России составляла чуть более 30 лет (а лечение в 60, говорит Чехов устами доктора Дорна из «Чайки», следует рассматривать как поступок весьма легкомысленный).
Значительно чаще, чем рак, в произведениях и письмах Антона Павловича упоминается чахотка, туберкулез.
Умирает от туберкулеза студент Саша — из последнего чеховского рассказа «Невеста»; безуспешно лечится от туберкулеза жена главного героя пьесы «Иванов»; задыхаются в пароходном лазарете по пути с Дальнего Востока на родину солдаты, больные последней стадией чахотки (рассказ «Гусев»).
Гневно звучат слова доктора Чехова, вложенные им в уста одного из героев этого жуткого рассказа:
«...Как это вы, тяжело больные, вместо того, чтобы находиться в покое, очутились на пароходе, где и духота, и жар, и качка — все, одним словом, угрожает вам смертью... Ваши доктора сдали вас на пароход, чтобы отвязаться от вас... Для этого нужно только... не иметь совести и человеколюбия...»
И действительно, солдаты не выдерживают этого далекого перехода. Они умирают один за другим, и их хоронят в море, зашивая в саван из парусины.
Интерес Чехова к туберкулезу нельзя объяснить только тем, что сам писатель был смертельно болен этой болезнью. Достаточно вспомнить погибшую от чахотки Марусю Приклонскую из рассказа «Цветы запоздалые», который он написал, будучи еще здоровым.
Интерес Антона Павловича к туберкулезу обусловлен прежде всего тем, что чахотка в то недалекое от нас время была самым распространенным заболеванием и занимала первое место среди причин смерти. Даже эпидемия холеры 1892 г., в ликвидации которой участвовал земский врач А.П. Чехов, унесшая в России около 300 000 жизней, наделала меньше бед, чем ежегодно приносил туберкулез.
И когда в 1897 г. в России боялись эпидемии чумы, Чехов писал Суворину, что «и без чумы у нас из 1000 доживает до 5-летнего возраста едва 400, а в деревнях и городах на фабриках и в задних улицах не найдете ни одной здоровой женщины...»
Недоедание и голод в значительной степени способствуют распространению туберкулеза. И в рассказе «Устрицы» Антон Павлович дает великолепное описание «странной болезни», как он определяет голод, болезни, которой нет в медицинских учебниках, самой распространенной в то время, от которой и сегодня еще не застрахована половина населения земного шара:
«...Боли нет никакой, но ноги мои подгибаются, слова останавливаются поперек горла, голова бессильно склоняется набок...»
Социально-экономический прогресс и огромные достижения медицины в борьбе с тяжелыми инфекциями, детской смертностью и туберкулезом привели к тому, что люди стали жить гораздо дольше: в СССР средняя продолжительность жизни увеличилась в 2 с лишним раза Сегодня на авансцену вышли другие болезни. И другие врачи, вооруженные точнейшими знаниями биологических законов, оснащенные новейшей аппаратурой и медикаментозными средствами, пришли в клиники.
Но с замиранием сердца мы следим за развитием болезни доктора Дымова; до слез нас трогает судьба задыхающихся в корабельном лазарете бунтаря Павла Ивановича и тихого безропотного Гусева; нельзя спокойно читать об участи узников палаты № 6.
И даже когда вовсе исчезнут с лица земли болезни, описанные Чеховым, «чужая боль», выстраданная гениальным писателем, будет тревожить и возбуждать человеческие сердца.
Примечания
1. Вагнер Владимир Александрович (1849—1934). Зоолог. Одни из основоположников научной сравнительной психологии Послужил прототипом образа фон Корена в повести «Дуэль».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |