Если бы надо было предпослать этой главе эпиграф, я взял бы его из статьи Антона Павловича о Н.М. Пржевальском.
«...Подвижники нужны как солнце, — писал Чехов. — ...Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что... есть еще люди подвига, веры и ясно сознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, то те же самые типы, даваемые самою жизнью, стоят вне всякой цены. В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка... Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятен весь ужас его смерти вдали от родины... Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет; он прав».
Публикация эта появилась примерно за год до того, как в письмах А.П. Чехова зафиксированы первые упоминания о готовящейся поездке на Сахалин.
Поскольку Антон Павлович не афишировал предстоящую поездку, и для многих, даже самых близких людей она явилась неожиданной, можно предположить, что он задумал ее раньше, чем можно считать, ориентируясь на его письма. По крайней мере, когда Антон Павлович писал очерк о Пржевальском, он был уже морально готов к опасностям и лишениям, которые выпадут на его долю.
Во времена Чехова о Сахалине сложили пословицу: «Кругом море, а посередине — горе».
Антон Павлович считает для себя необходимым окунуться в это горе, побывать на этом острове невыносимых человеческих страданий.
«...В места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку», — пишет он А.С. Суворину, высказавшему сомнение в целесообразности чеховской затеи.
Антон Павлович на протяжении нескольких месяцев тщательно готовится к путешествию. Изучает и реферирует уйму литературы очень широкого диапазона: от истории открытия и освоения острова («...Не далее, как 25—30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека...») до статей по геологии, этнографии и уголовному праву. Вот где ему пригодился опыт работы с научной литературой, приобретенный еще в студенческие годы, когда он собирался писать диссертацию по истории врачебного дела в России.
А.П. Чехов критически оценивает попадающие ему в руки материалы, бракуя статьи, которые писались людьми, знающими о Сахалине только понаслышке, или теми, кто «на сахалинском вопросе капитал нажили и невинность соблюли».
В последующем, в процессе работы над своими очерками, Чехов снимет многие ссылки на недостоверные источники, противопоставляя им данные, полученные им самим. А по поводу «похвального слова» сахалинской каторге, произнесенного генерал-губернатором А.И. Корфом в присутствии писателя, заметит, что это «не мирилось в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, телесные наказания».
Так или иначе, но книги открыли ему глаза на то, чего он раньше не знал и что, по убеждению Чехова, «под страхом 40 плетей» следует знать всякому: «...Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это свалили на тюремных красноносых смотрителей...»
В одном из очерков А. Моруа проводит любопытную мысль, что в своем творчестве писатель «компенсирует себя как может за некие несправедливости судьбы», возобновляя жизнь в своих произведениях под новой маской. Так, по его мнению, Фабриций в «Пармской обители» — это Стендаль в роли молодого и красивого аристократа.
Несложно заметить связь между А.П. Чеховым и некоторыми из его героев. Но он не прячет свое лицо за чужой маской.
Хотя научная карьера Антона Павловича не удалась, он не изображает себя в образе преуспевающего профессора, а, превозмогая тяжелую болезнь, едет на Сахалин, где проделывает большую научно-исследовательскую работу.
Отправляясь на Сахалин, скромнейший Антон Павлович пишет А.С. Суворину: «...Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий... Я хочу написать хоть 100—200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине...»
Последнее признание представляется весьма существенным: Чехов собирается взглянуть на каторгу глазами врача.
Но прежде надо было попасть на далекий остров.
Из Москвы он выехал в середине апреля 1890 г. Дорога до Сахалина продолжалась почти три месяца — 81 день.
Это был трудный и рискованный путь в открытой повозке то под холодным дождем по невылазной грязи с переправами через бурные в половодье реки, то в жару и зной сквозь удушливый дым лесных пожаров.
«...От неспанья и постоянной возни с багажом, от прыганья и голодовки было кровохарканье, которое портило мне настроение, и без того неважное», — признается писатель в одном из писем с дороги.
В связи с этим мне представляются по меньшей мере неубедительными попытки некоторых биографов Чехова (в частности, Юрия Соболева) объяснить мотивы этой поездки бегством писателя от «скучной и нудной жизни», которую он якобы влачил до сих пор.
Описывая свое первое появление на острове, когда толпа каторжан, стоявших возле пристани, выполняя одно из унизительных правил устава, словно по команде сняла перед ним шапки, А.П. Чехов не удержится от иронического замечания: «...Такой чести до сих пор, вероятно, не удостаивался еще ни один литератор...»
И хотя каторжане не знали, кого они приветствуют, в факте этом, подмеченном писателем, содержится что-то символическое: любой просвещенный и честный человек готов снять шляпу перед автором «Острова Сахалина».
«...Чувство благодарности за большое духовное наслаждение, доставленное мне его произведениями, сливается у меня с мыслью о той не только художественной, но и общественной его заслуге, которая связана с его книгой о Сахалине», — напишет в своих воспоминаниях известный юрист и литератор А.Ф. Кони.
С нашей склонностью все округлять, я чуть-чуть не написал, что Чехов пробыл на Сахалине 3 месяца, тогда как сам Антон Павлович точно указал: 3 месяца и 2 дня.
Эта точность — лишнее доказательство того, как нелегко ему далась эта жизнь в аду.
За это, в общем-то, короткое время Чеховым была проделана колоссальная работа: он прошел весь остров с севера на юг, побывал почти во всех населенных пунктах и познакомился с жизнью большинства ссыльных. Он был на ногах с пяти утра до поздней ночи.
«...Я видел все, кроме смертной казни», — напишет он по возвращении.
Чехов говорил, что материала, собранного им на Сахалине, «хватило бы на три диссертации», хотя не без основания подозревал, что какие-то существенные стороны сахалинской действительности от него были скрыты.
Сейчас доподлинно известно, что начальник Главного тюремного управления М.Н. Галкин-Враский отдал тайное распоряжение не допускать Антона Павловича до общения с политическими ссыльными. Это указание из столицы породило секретный приказ начальника острова, направленный в округа, который цитируется здесь по книге Н.И. Гитович «Летопись жизни и творчества А.П. Чехова»: «Выдав свидетельство лекарю Антону Павловичу Чехову о том, что ему разрешается собирать разные статистические сведения и материалы, необходимые для литературной работы об устройстве на острове Сахалине каторги и поселений, с правом посещения им тюрем и поселений, поручаю Вам иметь неослабное наблюдение за тем, чтобы Чехов не имел никаких сношений с ссыльно-каторжными, сосланными за государственные преступления и административно сосланными, состоящими под надзором полиции».
Чтобы знакомство с жизнью ссыльных не было поверхностным, А.П. Чехов единолично проводит перепись всего населения по специально разработанной им подробной анкете, содержащей 12 пунктов. Администрация острова предложила ему помощника, но он решительно отказался, поскольку, заполняя анкету, имел возможность побеседовать с опрашиваемым.
А.П. Чехов привезет домой более 10 тысяч статистических карт, позволивших провести глубокое медико-социологическое исследование. И хотя Антон Павлович с присущей ему скромностью заметит, что результаты исследования не могут отличаться полнотой, более серьезных данных не найти ни в литературе того времени, ни в сахалинских канцеляриях. К этому следует добавить, что, по данным нашего современника, исследователя творчества Чехова Е.Б. Меве, перепись населения на острове, произведенная Чеховым, была первой частичной переписью в России, в основу которой был положен научно-статистический метод разработки.
О том, что Чехов прекрасно понимал разрушительную силу молчаливых цифр, добытых статистическим методом, свидетельствует фраза из рассказа «Крыжовник»: «Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания...»
Книга «Остров Сахалин» носит скромный подзаголовок: «Из путевых записок». Но, по существу, это серьезный научно исследовательский труд. Ради академичности работы Чехов отказался от детективно-занимательных сюжетов, которыми щедро снабжала его каторга. Однако в отличие от обычных научных работ, в которых процесс познания ученым предмета исследования остается «за сценой», в «Острове Сахалине» читатель становится очевидцем и участником проводимого исследования. Вместе с автором он видит ту предельную степень унижения человека, дальше которой, по словам Чехова, нельзя уже идти.
Особое значение Антон Павлович придавал материалам переписи детского населения. В архиве писателя хранится 2122 статистические карты, в которых зафиксированы все малолетние обитатели острова. А вот как он рисует обобщенный портрет «сахалинского ребенка»:
«...Сахалинские дети бледны, худы, вялы; они одеты в рубище и всегда хотят есть... Жизнь впроголодь, питание иногда по целым месяцам одною только брюквой, а у достаточных — одною соленою рыбой, низкая температура и сырость убивают детский организм чаще всего медленно, изнуряющим образом, мало-помалу перерождая все его ткани...»
Дети в условиях каторги обречены на вымирание, и матери хотят только одного: чтобы «господь милосердный прибрал их поскорее»...
Антон Павлович, справедливо считавший проституцию одним из самых позорных явлений российской действительности, с особой болью рассказывает о сахалинских девочках, вынужденных торговать своим телом, описывает семьи, в которых мать и дочь «обе поступают в сожительницы к поселенцам и обе начинают рожать как бы в перегонку».
Страшная упасть сахалинских детей не идет у него из головы. Это — как тяжелейшее потрясение:
«Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных, — сообщает он в одном из писем к А.Ф. Кони. — Проституцией начинают заниматься девочки с двенадцати лет. Школа существует только на бумаге — воспитывают же детей только среда и каторжная обстановка...»
После возвращения домой А.П. Чехов пытается хоть минимально улучшить положение сахалинской детворы: собирает по подписке деньги, посылает на остров книги и учебные пособия, хлопочет об открытии приютов.
Особую окраску очеркам придают описания сахалинской природы, которую Чехов чаще всего показывает в восприятии осужденного на каторгу человека («Каторжане, глядя на мрачный берег Дуэ, плакали»).
Писатель постоянно подчеркивает, что на острове все предназначено для угнетения человека. И даже такая живописная деталь, как ворота, — «не простые обывательские ворота, а вход в тюрьму».
И когда на острове по случаю прибытия генерал-губернатора устраивается фейерверк, А.П. Чехов замечает: «...Каторга и при бенгальском освещении остается каторгой, а музыка... наводит только смертельную тоску».
Трубы и барабаны военного оркестра не в состоянии заглушить мерный звон кандалов, который слышится и в шуме морского прибоя, и в гуденье телеграфных столбов, и даже в мертвой тишине острова.
Звон кандалов — тот камертон, но которому А.П. Чехов настраивает свое перо, когда пишет эту страшную в своей правдивости и обыденности книгу.
Завершающая глава очерков целиком посвящена исследованию заболеваемости и смертности населения Сахалина, а также организации медицинского обслуживания.
Для выяснения этих вопросов А.П. Чехов использовал материалы больничных отчетов, а главное — метрических книг, из которых он выписал причины смерти за последние 10 лет.
Антон Павлович предупреждает, что данные, полученные им, нельзя считать полными и абсолютно достоверными, так как в метрические книги записываются только христиане; при этом регистрация производится священником по записке врача или фельдшера, и Чехов встречал там самые невообразимые диагнозы, как, например, «неразвитость к жизни».
И все-таки эти источники информации позволили исследователю сделать важный вывод о том, что основной причиной смерти ссыльного населения является туберкулез легких, свирепствующий на острове.
Он вскрывает специфические причины распространения этой болезни на острове: «...Значительная смертность от чахотки в ссыльной колонии зависит, главным образом, от неблагоприятных условий жизни в общих тюремных камерах и непосильной тяжести каторжных работ, отнимающих у рабочего больше, чем может дать ему тюремная пища. Суровый климат, всякие лишения, претерпеваемые во время работ, побегов и заключения в карцерах, беспокойная жизнь в общих камерах, недостаток жиров в пище, тоска по родине — вот главные причины «сахалинской чахотки».
А.П. Чехов не обошел своим вниманием и тюремную медицину. Он показал, как за лоснящимся фасадом, украшенным бюстом С.П. Боткина, процветают воровство, равнодушие и даже садизм.
Когда Антон Павлович увидел на руднике старика-кавказца в глубоком обмороке и попросил врача дать ему хоть валериановых капель, выяснилось, что в аптечке нет никаких лекарств.
А.П. Чехов встречал на острове большое количество ран и трофических язв, но ни разу не слышал запаха йодоформа. И все это при том, что по отчетным данным на лекарства уходили громадные суммы.
Точно так же обстояло дело с простейшим медицинским инструментарием. Антон Павлович в тюремном лазарете попытался вскрыть гнойник, и ему все время подавали крайне тупые скальпеля. Между тем, смета, отпущенная на лазарет, в 2,5 раза превышала расходы лучшей в Московской губернии Серпуховской земской больницы.
Обстановка Александровского лазарета потрясает своим ужасом: «В бараке, где находятся больные, на одной кровати лежит каторжный из Дуэ, с перерезанным горлом; рана в полвершка длины, сухая, зияющая; слышно, как сипит воздух Больной жалуется, что на работе его придавило обвалом и ушибло ему бок: он просился в околоток, но фельдшер не принял его, и он, не перенеся этой обиды, покусился на самоубийство, — хотел зарезаться. Повязки на шее нет, рана предоставлена себе самой. Направо от этого больного, на расстоянии 3—4 аршина от него, — китаец с гангреной, налево — каторжный с рожей... У хирургических больных повязки грязные, морской канат какой-то подозрительный на вид, точно по нему ходили».
В эпоху таких выдающихся врачей, как Г.А. Захарьин и С.П. Боткин, лечение в тюремном лазарете превращается в профанацию медицины: врач должен ставить диагноз, не прикоснувшись к больному, на расстоянии, так как между ним и пациентом — преграда из деревянной решетки и надзиратели с револьверами.
Во что можно превратить самую гуманную на земле профессию, писатель показывает в наблюдаемой им сцене освидетельствования перед наказанием:
«...Доктор, молодой немец, приказал... раздеться и выслушал сердце для того, чтобы определить, сколько ударов может вынести этот арестант. Он решает этот вопрос в одну минуту и затем с деловым видом садится писать акт осмотра...»
Больничные порядки на острове отстали от цивилизации, по мнению А.П. Чехова, на два века, и он не удивился бы, если бы увидел, что умалишенных здесь сжигают на кострах по указанию тюремных врачей.
К обвинительному заключению русской каторге, собранному писателем и журналистом, добавились материалы, добытые Чеховым-врачом.
Над «Сахалином» Антон Павлович работал долго. Он планировал отдать этой книге «годика три» и считал, что хотя и не является специалистом, но «напишет кое-что дельное». Он очень серьезно смотрел на эту свою работу и мечтал, чтобы книга, пережив автора, стала «литературным источником и пособием для всех интересующихся тюрьмоведением».
«...Мой «Сахалин» — труд академический... — напишет он А.С. Суворину после завершения работы над книгой. — Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености и тому, что старые писатели называли педантством. И я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат...»
Книге этой он придавал серьезное значение и однажды в присутствии Михаила Павловича высказал предположение, что за нее ему могут присудить степень доктора медицины honoris causa.
Если подходить к этой его работе со строгих позиций современного ВАКа, то она, как принято формулировать в таких случаях, удовлетворяет всем самым высоким требованиям, предъявляемым к диссертациям, а ее автор, совершивший гражданский и научный подвиг, несомненно, заслуживает искомой степени.
Но в этом ему было отказано: декан медицинского факультета, к которому обратился однокашник и друг Антона Павловича профессор Г.И. Россолимо, не пожелал даже разговаривать с ним на эту тему. Дело, конечно, не в том, что патологоанатом профессор И.Ф. Клейн не оценил по достоинству научного значения работы А.П. Чехова. И не в том, что на ученую степень претендовал автор «легкомысленных» рассказов, вчерашний Антоша Чехонте, как предположительно объяснял причину отказа К.И. Чуковский. Присуждение ученой степени автору «Острова Сахалина» означало бы официальное признание столь крамольной книги, а вместе с тем — существование тех чудовищных явлений, которые в ней описаны.
Однако книга Чехова выполнила ту задачу, которую ставил перед собой автор: она потрясла читающую публику, возбудив интерес общества к «острову изгнания» не только в России, но и за рубежом.
По примеру Антона Павловича на Сахалин устремились прогрессивные журналисты. Известный репортер и фельетонист В.М. Дорошевич рассказывал, что его долго не допускали на остров:
«— Тут, батюшка, Чехова пустили — так потом каялись. Пошли из Петербурга запросы... Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки? Потом себя кляли, что показали!»
Под влиянием общественного мнения царское правительство вынуждено было направить на Сахалин своих ревизоров и произвести некоторые реформы в положении каторжных и ссыльных.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |