Я всегда ношу с собой пистолеты.
А.С. Пушкин «Дубровский»
Я всегда ношу при себе револьвер.
А.П. Чехов «Вишневый сад»
«Вокруг» в данном случае означает то, что хотя речь пойдет о дуэли, в поле нашего зрения попадут и другие ситуации смертельного противостояния двух противников. О войне речь не идет, поскольку, участвуя в ней, человек вовлечен в убийственное действо в составе массы людей — народа — и, в общем-то, не несет личной ответственности за то, что делает. Другое дело, когда два человека согласно решаются убить друг друга и хотят сделать это по всем «благородным» правилам, как, например, в «Выстреле» Пушкина.
Неожиданным образом с дуэлью сходится и ситуация самоубийства. Здесь человек оказывается один на один с самим собой, но именно это «один на один» позволяет сказать, что в момент самоубийства человек не одинок полностью. Хотя он стреляет в себя, какой-то момент отстраненности, может быть, граничащей с безумием, здесь присутствует — иначе он не смог бы нажать на курок. В этот же ряд убийственных противостояний, если говорить о чеховских пьесах, входит самоубийство при свидетелях («Иванов») и стрельба (опять же при свидетелях) по безоружному человеку — вроде той, что учинил Войницкий в «Дяде Ване».
«Дядя Ваня» вообще некоторым образом напоминает о пушкинском «Выстреле», где было много стрельбы, но при этом никто не пострадал. Общей здесь оказалась и тема мести, которая свершилась спустя долгие годы. Своего выстрела Сильвио ждал шесть лет, Войницкий взялся за револьвер через двадцать пять лет.
Конечно, это время для обоих персонажей прошло по-разному. Сильвио жил постоянным чувством мести, Войницкий же, напротив, превозносил Серебрякова. Чувства разные, однако их объединяет то, что в обоих случаях это было долгое устойчивое переживание по поводу другого человека, переживание, ставшее смыслом всей жизни. Сильвио: «Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении». Войницкий — Серебрякову: «Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех стенах... Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному».
Сильвио завидовал графу, и Войницкий — с тех пор как «прозрел» — тоже стал завистником. В обоих случаях речь идет о женском внимании. Сильвио возненавидел графа за успехи «в обществе женщин», за то, что тот сделался «предметом внимания всех дам, особенно самой хозяйки», с которой сам Сильвио находился в связи. Нечто похожее видим в словах Войницкого: «Да, завидую! А какой успеху женщин! Ни один Дон Жуан не знал такого полного успеха!». Елена Андреевна отдала Серебрякову «молодость, красоту, свободу, свой блеск» (ср. у Пушкина о графе почти теми же словами: «Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость...»).
Сильвио дважды имел возможность и право выстрелить в своего соперника, но не сделал этого ни в первый, ни во второй раз. Войницкий стрелять не имел никакого права (если говорить о правилах дуэли), но при этом выстрелил дважды, и оба раза неудачно. В этом смысле оба случая явно перекликаются между собой: и по числу выстрелов (сделанных или не сделанных), и по своему результату.
Возможно, сближение финалов «Выстрела» и «Дяди Вани» не выглядело бы достаточно убедительным, если бы не те слова, которыми Сильвио закончил дуэль, а Войницкий, напротив, начал свою «охоту» на Серебрякова. «Будешь меня помнить» — сказал Сильвио и оставил графа на суд его собственной совести. «Будешь ты меня помнить!» — сказал Войницкий и побежал за револьвером. Это не просто похожие фразы; это практически одинаковые фразы, к тому же сказанные в сходных, если иметь в виду стрельбу по человеку, обстоятельствах. Конкуренцию этой паре может составить только пара высказываний из «Дубровского» и «Вишневого сада», составившая эпиграф к этим заметкам: «Я всегда ношу с собой пистолеты» и «Я всегда ношу при себе револьвер». И граф и Серебряков остались живы, хотя угроза гибели была для них совершенно реальной. Но можно ли, собственно, представить себе какой-то другой исход: мог ли Сильвио убить графа, а Войницкий — Серебрякова? Сильвио помешала вбежавшая в комнату жена графа, Войницкий же просто плохо стрелял и к тому же был очень возбужден. Однако истинные причины такого исхода обеих историй состоят в невозможности решить дело иным, противоположным образом. Приход графини, скорее, не помешал, а помог Сильвио поступить именно так, как он поступил. Это была та минута, когда Сильвио получил шанс по-новому оценить ситуацию. Он уже увидел на лице своего противника «смятение» и «робость», и этого хватило для того, чтобы жажда мести перегорела, изжила себя. Что касается Войницкого, то для него убить человека означало бы перечеркнуть свою собственную жизнь. Весь набор смыслов, заложенных в чеховской пьесе, не допускал подобного исхода. Иначе говоря, выстрелить-то он мог, но попасть в человека — нет.
* * *
Если попробовать отыскать следы пушкинского «Выстрела» в других чеховских пьесах, то в числе возможных вариантов окажется дуэль из «Трех сестер», во время которой Соленый убивает Тузенбаха. Само собой, это не более, чем предположение, но чем еще можно оперировать в данном и подобном ему случаях? Другое дело, что сопоставление должно быть достаточно убедительным.
Почему стрелявший в Тузенбаха персонаж имеет фамилию — «Соленый»? Можно не обращать на это никакого внимания, а можно, если придерживаться версии о возможном влиянии пушкинской повести на пьесу Чехова, сравнить ее с именем главного героя «Выстрела»: Сильвио и Соленый, конечно, не одно и то же, однако звуковое сходство имеется, к тому же «соль» по-украински это «сіль». Фамилия «Тузенбах» также может получить некоторое объяснение. В «Выстреле» заходит разговор о карте, в которую хороший стрелок может попасть с тридцати шагов. Число шагов нас не интересует, однако упоминание о карте как о мишени для стрельбы кое-что значит. Фамилия «Тузенбах», если говорить о ее «устройстве», состоит из «туза», то есть «карты», и «выстрела». «Бах» для русского уха — это вовсе не «ручей», а хлопок, например, хлопок выстрела («Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!»). Наше предположение тем более правдоподобно, что Сильвио стрелял не просто в карту, а именно в туза: «Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пуля на пулю в туза, приклеенного к воротам». В «Евгении Онегине», где говорится о дуэли и о секунданте Зарецком, также встречаем интересующий нас мотив.
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал
Сильвио имел дело с графом, Соленый — с бароном (в чеховских пьесах нет больше никаких баронов, есть один второстепенный граф в «Иванове»). Таким образом, персонажи из «Выстрела» и «Трех сестер» оказываются в единой рубрике «титулованных», что объединяет их между собой. Объединяет их и то, что в обоих случаях дуэль случается из-за женщины. Сильвио, состоявший «в связи» с хозяйкой бала, говорит, что «возненавидел» графа. О Соленом в «Трех сестрах» сказано, что «влюблен в Ирину и будто возненавидел барона...». Можно, опять-таки, посчитать все перечисленное простым совпадением (дуэль из-за женщины — обычное дело), однако есть смысл, как кажется, иметь в виду и эту версию.
Во всех чеховских пьесах в финале звучат револьверные выстрелы. Во всех, кроме «Вишневого сада», где, правда, есть вооруженный револьвером Епиходов, который никак не может решить, жить ему или застрелиться. Может показаться несколько неожиданным, но первое сближение чеховской пьесы с «Выстрелом» обнаруживается уже в самом ее названии. У Чехова — «вишни», у Пушкина были «черешни», которые принес с собой на дуэль молодой граф (известен случай и из жизни самого Пушкина, когда он пришел на дуэль с черешнями и ел ягоды на глазах противника).
В «Выстреле» черешни не просто деталь, а эмблематически значимое место, своего рода визитная карточка текста, по которой его легко узнать среди многих других. Что касается «Вишневого сада», то здесь роль выбранного слова особенно важна, подчеркнута, поскольку речь идет о названии: на этом уровне случайностей почти не бывает. А так как Чехов — хотел он того или нет — сочинял свои истории на «фоне Пушкина», то, возможно, и «вишни» старого сада что-то помнят о черешнях из «Выстрела»1. Не буду настаивать, но может быть, и в «Трех сестрах» редкое слово «черемша», которое четыре раза подряд произносит Соленый, появляется не случайно. Во-первых, более близкого по своему звучанию слова, чем «черемша», к слову «черешня» найти нельзя. Во-вторых, «черемша» появляется сразу после разговора, в котором очевидным образом присутствует тема дуэли. Тузенбах говорит о придирчивости Соленого и призывает его к примирению («давайте мириться»). На что Соленый отвечает, что ничего не имеет против барона, заканчивая фразу весьма знаменательным образом: «Но у меня характер Лермонтова. (Тихо.) Я даже немножко похож на Лермонтова...». В целом данное высказывание — с восстановленным смыслом — прочитывается следующим образом: хотя я не против Вас, но я так же вспыльчив, как Лермонтов, и потому дуэль неизбежна. У Пушкина в «Выстреле» молодой граф совершенно нереальным образом выплевывал косточки от черешен так, что они долетали до противника: фактически граф «стрелял» в Сильвио черешневыми косточками. Можно сказать, что дуэль и черешня здесь соединяются в напряженное смысловое целое, способное оставить реальный след в памяти читателя и всплыть в тот момент, когда он возьмется сочинять что-нибудь на похожую тему.
Вишня/черешня и смерть. У Пушкина они сходятся очевидным образом. Сильвио собирается убить графа, а тот, стоя под пистолетом, ест черешни. У Чехова связь менее очевидная: вишневый сад как метафора уходящей, погибающей жизни. Впрочем, не только метафора: сад действительно погибает. В финале пьесы слышно, как рубят топором вишневые деревья. В предметном, вещественном отношении черешня или вишня — ягода особая. Для культуры, знакомой с огнестрельным оружием, вишня — совсем не то, что клубника или малина. У вишни с ее ярко красным, напоминающим кровь соком, есть еще и твердая косточка, которая на подсознательном уровне семантизируется как пуля, как повод для кровотечения. Иначе говоря, причина, по которой Мюнхгаузен стрелял в оленя косточками от вишни, а Сильвио, стоя под выстрелом графа, наблюдал, как тот плюется — в его сторону — черешневыми косточками (плевал — стрелял), одна и та же, и состоит она в смыслах, которые культура в эти ягоды вложила. Можно сказать, что в названии пьесы — «Вишневый сад» — заложен заряд, дающей о себе знать в финальной «лопнувшей струне», которая, сливаясь со звуком топора, рубящего вишневые деревья, приговаривает к смерти и старика Фирса. Собственно, и само слово «струна» может оказаться неслучайным. Оно — по своей форме — сходно со словом «стрелять». Сходны и две ремарки, описывающие звуки в двух чеховских пьесах. В финале «Трех сестер» — «Слышен глухой, далекий выстрел». В финале «Вишневого сада» — «Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный».
Возвращаясь к пушкинской повести, в которой описана двойная — с длительной отсрочкой и ожиданием — дуэль, можно предположить, что на Чехова могло оказать влияние и то, что дуэлей было именно две, и само долгое ожидание выстрела. В «Иванове» сцена самоубийства дана как освобождение от долгого ожидания: «Постой, я сейчас все это кончу! <...> Долго катил вниз по наклону, теперь стой! Пора и честь знать!», а в «Выстреле» дождавшийся мига отмщения Сильвио предает графа его «совести». Оба слова очень близки друг другу: у кого нет совести, у того не может быть и чести.
В самом начале пьесы «Иванов» звучит первый — ненастоящий — выстрел: подвыпивший Боркин подкрадывается к Иванову с ружьем, а затем неожиданно «прицеливается в его лицо». Второй выстрел — в финале — уже самый настоящий. В конце «Пьесы без названия» Софья Егоровна дважды стреляет в Платонова. Сначала она дает промах, а затем стреляет еще раз — в грудь, в упор. В «Чайке» видим двойную попытку самоубийства Треплева: между первой пробой и второй прошло два года.
Еще о двойках. В «Вишневом саде» у Епиходова — этого потенциального самоубийцы, который никак не может решить, застрелиться ему или нет, было прозвище — «двадцать два несчастья». А двадцать второе августа — это день, когда несчастье действительно случается — на аукционе продан вишневый сад.
И еще о Епиходове. Фраза, которую он произносит в начале второго действия, практически полностью совпадает со словами, сказанными Дубровским. Речь — об огнестрельном оружии. Дубровский: «Я всегда ношу с собой пистолеты». Епиходов: «Я всегда ношу при себе револьвер».
В «Выстреле» Пушкина двойка относится не только к числу дуэлей, но и к тем выстрелам, которые Сильвио уступал своим противникам. Дважды он разрешал в себя стрелять, хотя более всего боялся погибнуть, не отомстив обидчику. Вообще-то ситуация труднообъяснимая — Сильвио отказывается от дуэли с поручиком потому, что боится риска: «Если б я мог наказать Р****, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его». И в то же время Сильвио дважды добровольно подставляет себя под выстрелы своего настоящего врага — молодого графа. В первый раз он мотивирует это волнением, которое было в нем столь сильно, что он, давая «себе время остыть, уступал ему первый выстрел». Во второй раз в финале повести Сильвио отказывается от выстрела, объясняя это тем, что стреляет в безоружного человека: дуэлянты бросают жребий, и выстрел достается графу.
Поступок поручика, прилюдно бросившего в Сильвио шандалом, был достаточно обидным: не случайно, как сообщает рассказчик, офицеры «не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым». Любопытно, что тема отсроченного выстрела возникает и здесь: поручик, выходя из комнаты, сказал, что «за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету». Однако ни на другой день, ни позже своим выстрелом Сильвио не воспользовался. Я не берусь объяснить все эти странности, но то, что описанные в «Выстреле» события глубоко входят в ум читателя, в том числе, читателя, склонного к сочинительству, сомнений не вызывает.
Возможно, что «Выстрел» отозвался и в знаменитых словах Чехова о стреляющем ружье: «Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него» (из письма А. Лазареву-Грузинскому от 1 ноября 1889 г.). В беседе Чехова с И.Я. Гурляндом (лето 1889 г.) на месте ружья оказывается пистолет: «Если Вы в первом акте повесили на стену пистолет, то в последнем он должен выстрелить. Иначе — не вешайте его». Сравним сказанное с ситуацией «Выстрела». В самом начале повести упоминается «коллекция пистолетов», хранившаяся у Сильвио. В конце же повести, в ее, так сказать, «последнем акте» пистолеты вступают в дело в полном согласии с чеховским принципом. Иначе говоря, когда видишь, как перекликаются между собой моменты сюжетно-композиционные (начало/конец) и фактические (пистолет/стрельба), трудно отмахнуться от мысли, что какая-то связь между пушкинской повестью и чеховским высказыванием все-таки существует.
* * *
Возвращаясь к приметам участников дуэли, вспомним о том, что у Чехова барон Тузенбах выделен среди других персонажей дважды: и тем, что он «барон», и тем, что он «Тузенбах», то есть человек с иностранной (немецкой) фамилией (барон, впрочем, тоже нечто нерусское).
В чеховской «Дуэли» среди двоих стрелявшихся находим персонажа с такими же приметами. Фон Корен — немец, а «фон» означает дворянский титул.
В пушкинском «Выстреле» участники дуэли — человек с иностранным именем «Сильвио» и «молодой граф».
В «Евгении Онегине» дуэлянты имели фамилии русские (пусть и придуманные), но один из них — вполне «иностранец»: автор называет только что приехавшего из Германии Ленского «полурусским соседом» с «геттингентской» душой.
В «Пиковой даме», в сцене, где Германн целится пистолетом в старую графиню (не дуэль, конечно, однако пистолет настоящий, и графиня умирает по-настоящему), вновь полный набор: немец Германн и графиня.
В финале повести «Дубровский» в экс-Дефоржа (то есть иностранца) стреляет князь Верейский. Это не дуэль, но ситуация противостояния двух соперников налицо. Оба вооружены (не только Дубровский, как выясняется, носит при себе пистолеты), оба выясняют отношения прилюдно, как два выделенных персонажа, и никто более в это дело не вмешивается.
У Л. Толстого в «Войне и мире» взявшийся за дуэльный пистолет Пьер Безухов — граф, к тому же граф с именем, которое русским никак не назовешь. В «Отцах и детях» Тургенева в дуэли участвуют Базаров и англоман, «совершенный джентльмен» — Павел Петрович (на нем был тот особенный отпечаток, «который дается человеку одним лишь долгим пребыванием в высших слоях общества»). А в «Вешних водах» Санин стреляется на дуэли с бароном Денгофом, то есть с немцем и бароном одновременно. Даже у Б. Окуджавы — писателя вполне современного — в «Путешествии дилетантов» на первой же странице описывается дуэль, в которой принимает участие князь — князь Мятлев.
Дуэль пришла в Россию как явление западной аристократической культуры. Поэтому можно предположить, что, описывая дуэль, сочинитель держал в уме и иностранное происхождение дуэли, и ее аристократичность. Так дуэлянты сами собой становились иностранцами настоящими или «символическими», а также графами и баронами. Поскольку же наиболее известное описание дуэли или в чем-то близких к ней ситуаций дал Пушкин, постольку именно его «дуэльный текст» стал образцом для подражания — осознанного или неосознанного.
Какую-то роль в подобном «распределении признаков» могла сыграть и дуэль самого Пушкина с Дантесом. Здесь все сошлось вместе: и иностранное происхождение Дантеса, и его баронство. Даже сам Пушкин оказался в том же ряду: по происхождению он не вполне русский, а через «камер-юнкерство» — представитель пусть младшей, но все же придворной знати.
* * *
Если держаться предположения о том, что пушкинский «дуэльный текст» мог как-то сказываться на описаниях дуэли и перекликающихся с ней положений в последующей литературе, то прояснятся детали, смысл которых каким-либо иным образом объяснить невозможно.
У Чехова есть одноактная пьеса «Медведь», где основным событием является дуэль, которая должна произойти между некой вдовой и ее соседом. По ходу действия вдова несколько раз называет своего противника «бурбоном»2, что придает ему некий нерусский вид, хотя, само собой, он от этого иностранцем не становится. Более интересно то, что вдова несколько раз называет своего противника «медведем», что в сочетании с названием данного сочинения дает повод отнестись к этому слову более внимательно.
Мне не пришло бы в голову искать связь между пушкинскими «дуэлями» и «выстрелами» и названием этой одноактной пьесы Чехова, если бы не рассматривавшаяся выше литературная перекличка. Мы видели, что в чеховских описаниях, касающихся дуэли, проявляется что-то пушкинское. А раз так, то, может быть, и «медведь» окажется в этом же огнестрельно-дуэльном ряду? У Пушкина, если брать медвежий мотив, на самое видное место встанет случай из «Дубровского»: псевдо-француз Дефорж, оказавшись один на один с медведем, достал пистолет и уложил медведя наповал. Это не дуэль в общепринятом смысле слова, однако налицо ситуация смертельной опасности, противостояния, где два противника оказываются друг против друга и разойтись по доброй воле уже не могут. Если смотреть на дело таким образом, то и нерусское имя Дубровского (Дефорж) окажется на своем месте. Медведь появляется и в «Евгении Онегине» и как раз в интересующем нас контексте: Татьяна видит во сне, как ее встречает и преследует медведь с «острыми когтями», который затем превращается в Евгения. Сон Татьяны дан как символическое предварение будущей дуэли: только место пистолетной пули занимает нож, который медведь-Евгений вонзает в Ленского.
Дуэль и медведь как смысловая пара объявляются у Чехова не только в «Медведе» — пьесе о дуэли, — но и в «Трех сестрах». «Он ахнуть не успел, как на него медведь насел» — эту фразу дважды произносит Соленый, а затем — уже в третий раз — Чебутыкин. Произнося эту фразу, Соленый вполне определенно имеет в виду барона, которого он уже решил застрелить на дуэли. Да и сама фраза — все из того же ряда противостояния, смертельного поединка, в котором один из участников непременно должен погибнуть. Чебутыкин (военный доктор) повторяет вслед за Соленым «Он ахнуть не успел, как на него медведь насел», и сразу после этого отправляется на дуэль.
В «Войне и мире» Толстого дуэль также связана с темой медведя. Долохов в разговоре с Ростовым прямо сравнивает состояние человека перед дуэлью с состоянием охотника, идущего на медведя: «Видишь ли, я тебе в двух словах открою тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещание да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно, как мне говаривал наш костромской медвежатник. Медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну, так-то и я».
Собственно, и сам Пьер Безухов представлен в романе как большой и очень сильный человек — что-то вроде медведя. Отсюда — и танец Пьера в обнимку с настоящим медведем и прямое его сравнение с медведем. «Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне: «Образуйте мне этого медведя...»».
Можно сказать, что, приняв вызов Пьера, Долохов выходит на схватку с медведем. И хотя Пьер совсем не умеет стрелять, заложенная в нем природная «медвежья» мощь делает свое дело, и на дуэли он оказывается победителем.
Почему медведь? Для русского человека — это самый опасный зверь, а поход на медведя с рогатиной один на один — это настоящий поединок равных соперников. «Хозяин в дому, что медведь в бору». Собственно, никого из других зверей и нельзя вызвать на поединок. Медведь спит в берлоге, человек его тревожит, «вызывает», если говорить языком дуэли, и медведь выходит, поднимаясь во весь рост. Медведь — единственный из хищников, кто умеет ходить, как человек. Поэтому охота на медведя, проведенная по всем правилам, — это и есть «дуэль» в собственном смысле слова, ведь в поединке участвуют двое, и только от них самих зависит, как сложится дело жизни и смерти.
Прописывая сцены с Дефоржем, стреляющим в медведя, с медведем-Евгением, убивающим Ленского, возможно, с Сильвио, стреляющим в муху (ср. с басней Крылова «Пустынник и медведь», где медведь убивает муху, севшую на лоб пустынника: «хвать друга камнем в лоб»3), Пушкин, конечно, воспроизводит смыслы, заложенные в мифопоэтической традиции. В принципе, то же самое можно было бы сказать о Чехове и Толстом, однако, скорее всего, без пушкинского — столь отчетливо, со смысловыми акцентами, прописанного — контекста здесь не обошлось. Так же, впрочем, как и в случае с придуманными дуэлянтами, которые так охотно превращались то в иностранцев, то в титулованных аристократов.
Примечания
1. В свою очередь и черешни «Выстрела» помнят о стрелявшем в оленя вишневыми косточками Мюнхгаузене: при сличении двух текстов обнаруживается так много совпадений и перекличек, что посчитать это простым совпадением не представляется возможным. Подробнее см.: Карасев Л.В. Пушкин. «Выстрел»: об одном из возможных литературных источников // Вопросы литературы. 2009. № 5. С. 417—425.
2. У М.Е. Салтыкова-Щедрина в рассказе «Медведь на воеводстве» медведя, совсем как в чеховской пьесе, обзывают «бурбоном» — и все это на фоне темы «особого кровопролития».
3. Во время первой дуэли шапка Сильвио «была прострелена на вершок ото лба».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |