Как подчеркивается душевная красота маленькой, незаметной Сони в сопоставлении с Еленой Андреевной! И как подчеркивается поверхностность, неподлинность внешней красоты Елены Андреевны в сравнении с душевной красотой Сони!
Золушка, которая — увы! — в отличие от сказочной Золушки, так и не дождется своего счастья, своего принца.
В.Ф. Комиссаржевская, с ее глубоким чутьем к чеховским темам, в роли Сони раскрыла именно то, что вложил в этот образ сам автор. В одной из рецензий того времени читаем:
«Из серенькой, терпеливой Сони Комиссаржевская сделала чудо. Маленькую, несчастную девушку она превратила в выразительницу общечеловеческого страдания. В мольбе Сони перед отцом-профессором о дяде Ване (в бурном третьем акте), в ее отчаянном призыве к милосердию прозвучал тысячеголосый вопль людей, загубленных беспросветной будничной жизнью. Комиссаржевская сумела оттенить в этой маленькой, безвестной героине не ее будничную серость, а душевную высоту и присущее ей созидающее жизненное начало»1.
В отличие от ленивой разрушительницы Елены Андреевны Соня, воплощающая, как удачно сказал автор рецензии, созидающее жизненное начало, поддерживает все лучшее и творческое в людях. Это особенно ясно видно в характере ее отношения к Астрову, к его труду, к его мечтам. Елена Андреевна не способна на большое чувство, она не может подняться до любви. У Сони талант любви, о ней можно сказать словами Чехова, что она обладает человеческим талантом. Сколько неисчерпаемой, светлой любви в ее отношении к дяде Ване, к Вафле, к няньке, сколько доверчивости, заботы в ее отношении к Елене Андреевне, к Серебрякову! Любовь Сони — любовь творческая, деятельная. С такою же силой, цельностью, с какою она любит Астрова, любит она и его мечту, излагает его мысли еще лучше, чем он сам; ей, так же как и ему, близка поэзия созидания. Подлинная женственность именно в этом светлом начале творческого добра.
Соня прекрасна и светла и в счастье и в горе. Два первых акта и начало третьего окрашены тревожной радостью ее любви, ожиданием счастья, — и как расцветает душа ее, сколько нежности и доброты излучает на всех окружающих! Как скромно и наивно сказывается во всем ее молодая любовь! Она приглашает Серебрякова поехать в лесничество: «В лесничестве тебе непременно понравится». В самом деле, как же может кому бы то ни было не понравиться в лесничестве, если там все полно Астровым и его мечтой!
А когда Елена Андреевна обрушивает на нее свой удар, передавая ей астровское «нет», — сколько душевной силы обнаруживает Соня! Дядя Ваня плачет, говорит о своем горе, отчаянии. Соня же о своем горе не говорит никому ни слова. Она находит в себе силы утешать дядю Ваню, укреплять его для жизни и труда, в то время как у нее самой все потеряно, все погасло. «Будем трудиться для других», — говорит она дяде Ване. У Сони нет чувства протеста, борьбы. Но, раздумывая о ее судьбе, наш зритель скорбит о неисчерпаемых душевных силах, расходовавшихся в прежнем обществе так хищнически, на такие оскорбительные пустяки.
Так, в образах и Астрова, и дяди Вани, и Сони развивается общая тема «маленького человека», с его душевным богатством, напрасно гибнущим в том мире, где все враждебно человеку.
От Акакия Акакиевича Башмачкина, от Макара Девушкина из «Бедных людей» до Вафли идет тематическая нить «маленького», забитого, «униженного и оскорбленного» человека. И, конечно, перекликается с болью и обидой Башмачкина, Девушкина и многих-многих других та обида, на которую Вафля жалуется няньке Марине:
«Сегодня утром, Марина Тимофеевна, иду я по деревне, а лавочник мне вслед: «Эй, ты, приживал!» И так мне горько стало!»
Сколько барского, пренебрежительного равнодушия в обращении с Телегиным Елены Андреевны, ее замечающей существования «маленького человека»! Ей ничего не стоит перепутать его имя-отчество. Вафля смиренно поправляет:
«Виноват-с... Не Иван Иваныч, а Илья Ильич-с... Илья Ильич Телегин, или, как некоторые зовут меня по причине моего рябого лица, Вафля. Я когда-то крестил Сонечку, и его превосходительство, ваш супруг, знает меня очень хорошо. Я теперь у вас живу-с, в этом имении-с... Если изволили заметить, я каждый день с вами обедаю».
Ах, но Елене Андреевне лень замечать рябенького человечка, почему-то сидящего с нею за одним столом, лень думать о том, что такие человечки работают на ее мужа и на нее! Соня, со своею чуткостью, исправляет ее дамскую бестактность:
«Илья Ильич наш помощник, правая рука. (Нежно.) Давайте, крестненький, я вам еще налью».
Марина отвечает Илье Ильичу на его слова о той обиде, которую лавочник нанес ему:
«А ты без внимания, батюшка. Все мы у бога приживалы. Как ты, как Соня, как Иван Петрович — никто без дела не сидит, все трудимся!»
По-своему она высказывает ту главную мысль чеховского творчества, которую с таким восторгом отмечал Горький в своей статье (1900) о повести «В овраге». Горький писал об одном из героев этой повести — старике плотнике Костыле, что он «человек мудрый и милый, как малое дитя»2.
«Кто трудится, кто терпит, тот и старше» — в этих словах Костыля и высказана главная чеховская мысль, указывал Горький. И поэтому Вафля «старше» лавочника, как дядя Ваня, Соня, Астров «старше» всех Серебряковых на свете.
Есть у Телегина черта, вызывающая ироническое отношение Чехова: это благодушие, блаженность, стремление убедить самого себя и всех окружающих, что все идет отлично в этом лучшем из миров. Отчасти Вафля представляет собой пародийное отражение того «блаженненького» дяди Вани, каким тот был до своего разочарования в профессоре. Вафля тоже благоговеет перед Серебряковым как представителем науки, этот рябенький человек — тоже участник служения кумиру, участник того культа, который еще так недавно составлял специальность всего этого дома, — как говорят французы: spécialité de la maison. У Вафли преклонение перед Серебряковым принимает комическую форму. Вафля пародирует дядю Ваню, израсходовавшего и свою жизнь и свое состояние на служение Серебрякову, еще и тем, что Вафля тоже отдал свою жизнь и свое состояние служению чужому счастью. Надо признать, что у него это сложилось особенно нелепо: все свое состояние Вафля отдал своей жене, сбежавшей от него с любовником на другой день после свадьбы, отдал на содержание ее детей, прижитых с любовником. Вафля гордится этим своим поведением, считая его выполнением некоего «долга». Так, верный своим приемам, драматург дает нам внутреннюю пародию на главного драматического героя своей пьесы, на его недавнее прошлое. Для Телегина культ Серебрякова — замена смысла жизни, оправдание своей жалкой судьбы. Он гордится тем, что, служа Серебрякову, он служит науке.
Когда Серебряков вносит свое эгоистическое предложение продать имение (означающее для нищего Вафли, несомненно, просто голодную старость в благодарность за все его труды), дядя Ваня потрясен, все замолчали, подавленные неожиданностью и бездушием профессорского проекта. Наступает тяжелая пауза. И Телегин говорит в смущении: «Я, ваше превосходительство, питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства. Брата моего Григория Ильича жены брат, может, изволите знать, Константин Трофимович Лакедемонов, был магистром...»
Он смущен потому, что ему стыдно за профессора, перед которым он благоговеет, — вот каков подтекст его смешной реплики. Для него Серебряков был и остался «высшим существом», и ему хочется считать все происходящее просто каким-то недоразумением, которое сейчас разъяснится, и все эти милые, хорошие люди по-прежнему будут друзьями. Он не может разрешить себе плохо подумать о Серебрякове. Ведь если это случится, то каков же будет смысл его жизни, его труда? Если бы он решился плохо подумать о профессоре, то он перестал бы быть Вафлей и стал бы... дядей Ваней!
Вафля жалок и смешон своим желанием видеть все хорошим, умиротворенным, добрым, своим идиллическим непониманием того, что все в этом доме ходят над пропастью. Вафля словно блаженствует на минированном поле. «Неблагополучно в этом доме», — говорит Елена Андреевна, — сколько ненависти, сколько драм! Ей, по свойственной ей душевной лени, тоже хотелось бы всех примирить, она не любит никаких потрясений, вообще ничего сильного, острого, требующего больших решений. А Вафля испытывает «неизъяснимое блаженство» оттого, что, дескать, все в этом доме «живут в мире и согласии». И пусть он добр, мил, чист, но его умиление нелепо. Положительно, дядя Ваня мог бы увидеть в нем карикатуру на свою собственную недавнюю простодушную доверчивость! До вершин нелепости доходит призыв Вафли не портить хороших отношений, в то время как никаких «хороших отношений» нет и в помине. В образе этого умиленного человечка как бы воплотилось все то, что мешает маленьким людям распрямиться, взбунтоваться. Телегин — из тех, кто боится острых мыслей, острых слов, кто хочет все загладить, всех примирить. И, конечно, нам в тысячу раз ближе бунт дяди Вани, — при всей его трагической бесплодности, — чем умиленности Вафли.
Профессор Серебряков, против засилья которого взбунтовался дядя Ваня, вырастает, говоря горьковскими словами, в глубоко продуманный символ. Если фригийский царь Мидас обладал свойством превращать в золото все, чего бы он ни коснулся, то Серебряков накладывает на все, чего касается своей старческой рукой, печать серой скуки и уныния. Так, даже красота в его руках становится нудной, подобно тому как даже поэзия в его изложении перестает быть поэзией. Он — гаситель света, радости, похититель молодости. Когда, во втором действии, мы попадаем ночью в его комнату, где он мучает Елену Андреевну своей подагрой и капризами, нам начинает казаться, что мы перенеслись в угрюмое жилище какого-то злого колдуна, не то Кощея, не то Черномора.
«Бездарность, тупость, вопиющее бессердечие», — такова точная характеристика Серебрякова, которую дает Войницкий. Он не оказал еще о лицемерии. Без этой черты был бы не полон портрет бездарного либерального сухаря, «ученой воблы», который, конечно, пресекает все творческое, живое и в области своей науки. Его речи перед домочадцами представляют собою поистине шедевр чеховской, внешне бесстрастной сатиры. Как изумительно характерно передан язык, весь стиль речи, вся манера этого привычного оратора, одного из многих заурядных, безличных академических златоустов с заезженными до тошноты остротами, латинскими изречениями, цитатами! «Повесьте, так сказать, ваши уши на гвоздь внимания», «Я пригласил вас, господа, чтобы объявить вам, что к нам едет ревизор». Так и видишь его на кафедре, любующимся гладкостью и ровностью бесцветной ленты своих безжизненных, выхолощенных слов. И то, что этими привычно гладкими академическими словами он говорит о таком жизненном деле, как продажа имения, которая, если бы она состоялась, сломала бы жизни Сони, Войницкого, Телегина, Марины, Марьи Васильевны, всех этих людей, молившихся на профессора, — в том самом обстоятельстве, что Серебряков способен говорить такими словами о таких делах, уже сразу предстает его старчески сморщенная, мертвенная, лицемерная, эгоистическая, мелкая душа. Изображая себя «человеком ученым, книжным, чуждым практической жизни», он, однако, выступает с хорошо продуманным своекорыстным проектом, от которого он вынужден отказаться только потому, что сталкивается с таким решительным сопротивлением дяди Вани. Привыкший к тому, что его желания всегда беспрекословно выполнялись всеми домочадцами, он и сейчас уверен в том, что они безропотно примут его проект. И, конечно, так и случилось бы, если бы не произошло в дяде Ване коренного внутреннего изменения. И то, что Серебряков не понял, не заметил этого изменения, тоже свидетельствует о полнейшей его нечуткости, безразличии к окружающим его людям. Он оказывается попросту глуп со своим бессердечием.
Вся речь Серебрякова полна лицемерия. Вот со скорбной, елейной миной он заявляет: «Жизнь моя уже кончена, о себе я не думаю, но у меня молодая жена, дочь-девушка». После паузы он произносит: «Продолжать жить в деревне мне невозможно». Итак, только что провозгласив, что о себе он не думает, старик тут же проговаривается: «Жить в деревне мне невозможно». Проговорившись, он спохватывается: «Мы для деревни не созданы». Но, однако, кто это — «мы»? Соня? Но она как раз и «создана» для деревенской жизни, никакой иной жизни она не знает. Елена Андреевна? Но ей решительно все равно, где тянуть свое уже надоевшее ей существование. Следовательно, речь идет только о нем, Серебрякове: это ему не хочется жить в деревне. Да он и сам признавался в этом Елене Андреевне еще во втором действии: «Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти...»
Он не может жить в деревне по той простой причине, что он — суетный старик, привыкший к внешней шумихе и лишенный настоящих, глубоких научных интересов; характерно, что, тоскуя о городской жизни, он думает не о библиотеках, не об архивах, а только о своей «известности, успехе, шуме». Иными словами, он думает только о себе, хотя и заявляет, что он предлагает сделать это (продать имение) «для блага Сони». Итак, для блага Сони он собирается выгнать ее из родного угла.
Все ненавистно Чехову в Серебрякове — от его благообразной, ложно-значительной внешности до черствой нечуткости к людям. Сколько пренебрежения в заявлении Серебрякова дяде Ване, что тот мог бы взять себе денег, сколько хотел, из доходов от имения! Он не понимает, что глубоко оскорбляет этим заявлением дядю Ваню, не понимает, что доход от имения был для дяди Вани неприкосновенным, священным, что высшая радость для Ивана Петровича, его честь, его гордость и заключались в том, чтобы высылать все до копеечки профессору. Одним этим своим заявлением Серебряков обнаруживает, что он даже никогда и не задумывался над мотивами беззаветного служения ему Войницкого. Он просто принимал это как должное и вот теперь третирует дядю Ваню как обыкновенного управляющего, который мог бы и украсть, если бы захотел. Войницкий и все прочие для Серебрякова — это такая неинтересная, ютящаяся где-тд у его подножья мелкота, «толпа», — что он, «герой», «избранная личность», даже и не думает о том, что у них могут быть какие-то свои мысли, чувства, переживания. Он далек от понимания самого главного: что дядя Ваня совершил подвиг во имя его, Серебрякова, отдал ему свою жизнь. «Я не понимаю, чего ты добиваешься», — говорит он Войницкому, действительно не понимая причин его волнения. Он не способен понять, что своим проектом продажи имения он нанес жестокий удар дяде Ване. Кульминацией Серебрякова, высшим сатирическим достижением Чехова в разоблачении этого общественного типа является классическая прощальная реплика — назидание Войницкому и Астрову:
«Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать! (Общий поклон.) Всего хорошего!»
Ничего не поняв в разыгравшейся вокруг него драме, он сохраняет свое самодовольство. Людям, занятым с утра до ночи только трудом, он снисходительно советует «дело делать», сам всю жизнь занимаясь пустой болтовней, перепевом мыслей из чужих трудов. И какое, собственно, «дело» он предлагает делать? Мы так и видим ироническую улыбку Чехова над характерной либеральной фразеологией, над типичнейшим либеральным пустомелей, у которого, кроме благообразно-бездушной фразы, ничего нет за душой.
«Ничтожнейший человек», — бросает Серебряков дяде Ване. Эти слова и характеризуют исчерпывающим образом самого Серебрякова.
Примечания
1. Сборник «А.П. Чехов и наш край», Азчериздат, Ростов-Дон, 1935, стр. 71.
2. «М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи, высказывания», Гослитиздат, М. 1951, стр. 122.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |