Художественные миры Достоевского и Чехова в нашем сознании соотносятся как антиподы, несмотря на их принадлежность к реалистической парадигме художественности. Достоевскому тесно в пределах классического реализма, и он настойчиво оговаривает свою творческую установку: его реализм «фантастический», или «в высшем смысле». Эффект достоверности ситуаций, событий, внутренних состояний героя для этого писателя не особенно актуален; он проявляет чудеса изобретательности ради интенсификации трагических коллизий, бросая в «тигель» творчества психопатические состояния человека, тексты Священного Писания, «нигилистические» теории крайнего толка, поэтику драматургии и «низовой» литературы, религиозную символику и сюрреалистические эффекты, радикально преобразуя модель классического романа XIX века, словом, манифестируя сугубую «литературность» своих произведений.
Чехов тщательно «стирает» всякие признаки «руки автора» в произведении, иронизирует над понятием «герой», в творческом процессе строго ориентируется на жизненный опыт читателя, предпочитая его литературным эффектам, и готов отредактировать чуть ли не всю мировую литературу, устраняя из произведений всё то, что не соответствует его пониманию реалистической достоверности. По-видимому, именно в этом пункте — в различном понимании художественности как системы средств эстетического воздействия на читателя — дистанция между Достоевским и Чеховым особенно заметна.
Сколько бы, однако, ни бросалось в глаза отличие художественных миров этих писателей, смежность во времени литературных эпох Достоевского и Чехова даёт основание предполагать, что два художника эпохального масштаба не могут не иметь схождений в пределах некоторых центростремительных тенденций литературного процесса, образующих главное его русло. Одну из этих тенденций — автономизацию литературного героя — Э.А. Полоцкая усматривает в творчестве Достоевского и Чехова: ««Разность» между автором и героем... в творчестве Достоевского и Чехова достигла невиданных в русской литературе размеров» (1, с. 188). Н.Д. Тамарченко, казалось бы, наблюдает явление прямо противоположное: «В романах Достоевского и Толстого основным ракурсом изображения героя становится его самосознание, и в этой сфере дистанция между автором и героем преодолевается; оба этих писателя не оставляют за пределами кругозора своих ведущих героев ничего существенного в мире и в них самих» (2, с. 187). Однако и преодоление дистанции между автором и героем призвано породить тот же эффект автономности, как бы самодостаточности позиции героя, разумеется, в определённых границах. Понятно, что эффект автономности героя — авторская установка в коммуникативной цепи автор — произведение — читатель, где последнему отводится существенная роль, поскольку он является не только реципиентом художественного произведения, но и обусловливает его структуру, как мы увидим из дальнейшего рассмотрения темы.
В классическом реализме человек предстал перед читателем во всём мыслимом внутреннем его потенциале, и потому дистанция между кругозорами автора и героя имела тенденцию таять. Но чем больше усложнялся герой, тем значительней становилась дистанция между героем и читателем. И если герой Достоевского идеолог и обладает, по мнению М.М. Бахтина, высокой степенью суверенности своего кругозора («Автор не оставляет за собой никакого существенного смыслового избытка и на равных правах с Раскольниковым входит в большой диалог романа в его целом» (3, с. 88)), то нетрудно представить, насколько эта дистанция внушительна. В преодолении дистанции между читателем и литературным героем и заключался творческий потенциал реализма последних десятилетий XIX века, которым и воспользовался Чехов, кардинально переосмысливший эффект воздействия художественного произведения на читателя, манифестируя в своём творчестве новый тип достоверности художественного изображения. Критерием достоверности у Чехова становится такого рода референтность мира художественного жизненному опыту читателя, когда «внутренний мир» произведения становится для него «родным и близким», поскольку в нём отражаются самые актуальные для каждого человека психические и материальные жизненные реалии. И тем не менее художественный мир чеховских произведений остаётся для читателя во многом «загадочным». Что же мешает читателю адекватно осмыслить героя, в котором он должен узнать себя самого?
Художественное произведение ориентировано автором как на «наивного» читателя, пониманию которого доступен только «внутренний мир» произведения, так и на читателя имплицитного, способного понимать художественный язык автора. М.М. Бахтин указывает на сотворчество автора с героем в мире Достоевского: «Здесь вся действительность становится элементом его (героя. — Э.А.) самосознания» (3, с. 55). Таким образом, автор делегирует герою значительную часть своих полномочий. Сходное явление мы наблюдаем и у Чехова: повествование «в тоне и духе героя» как бы гарантирует герою автономность его кругозора. Правомерно утверждать, что и в том и в другом случаях автономность кругозоров героев только имитируется.
Герой Достоевского явно «отобранный» («Достоевский искал такого героя, который был бы сознающим, по преимуществу такого, вся жизнь которого была бы сосредоточена в чистой функции осознания себя и мира» (3, с. 58), и в этом смысле «литературен». При этом нравственно-философский дискурс героя-идеолога надёжно защищён со стороны автора от идейной его дискредитации: ведь, по М.М. Бахтину, у Достоевского «автор не оставляет за собой никакого существенного смыслового избытка» (3, с. 88), «У Достоевского слово автора противостоит полноценному и беспримесно чистому слову героя» (3, с. 65). Тем не менее этот дискурс, будучи объектом изображения, одной из форм бытия героя, призван провоцировать «наивного» читателя на «восприятие» идеи этого героя в качестве безальтернативной жизненной позиции. Следовательно, сама возможность диалога автора с героем у Достоевского только имитируется.
У Чехова герой вполне референтен по своему кругозору читателю — каждому человеку как субъекту личного бытия, эмоционально его переживающему в универсальной ситуации пребывания человека в мире. Ввиду самоочевидности наличия этих признаков у человека, чеховский герой, его аналог, как бы ничем автору не обязан, и в этом смысле его нельзя считать «отобранным». Казалось бы, авторские интенции в отношении такого героя ничего к его сущности не добавят. Тем не менее автономен чеховский герой только в кругозоре «наивного» читателя, сознание которого аналогично сознанию литературного героя. В соответствии с идеальной своей сущностью сознание человека, как и героя, порождает виртуальный, вымышленный мир. В этом качестве оно — аналог художественного сознания автора-творца, который, однако, в отличие от героя, не выдаёт вымысел за действительность. Творящее сознание автора концептуально и выражается в системе художественных форм, одной из которых и является герой. Литературный герой мыслится автором пребывающим в действительности, а «совершенный и цельный художник на веки вечные отделён от «реального» и «действительного» (4, с. 475).
Художественный конфликт — это конфликт кругозоров автора и героя. У Чехова в этот конфликт вовлечён ещё и читатель.
Эстетическая концепция человека подобна замыслу о человеке Творца, которого (замысла) знать ему не дано. Герой Достоевского сознаёт себя идеологом, хотя автор поручил ему иную роль — «великого грешника», которому предназначено пройти все стадии духовного пути человека: искушение — преступление — наказание — обретение статуса духовного существа, и «идея» героя — лишь одна из этих стадий. И потому в качестве идеолога герой Достоевского автономен иллюзорно, реально автономен он в статусе духовного существа.
Герой Чехова пробует себя на разные роли, причём на роли значимые, которые ему явно не по плечу. Воображая себя «героем», он не знает о том, что автор поручил ему играть эту ироническую роль до тех пор, пока он не обретёт только ему присущее, ему предназначенное место в жизни. И здесь налицо конфликт кругозоров автора и героя, мнимой и подлинной автономности героя, если понимать под его автономностью ту его позицию в художественном произведении, которая предназначена ему автором.
Достоевский и Чехов исповедовали разные типы реализма, но для каждого из них актуален эффект автономности героя. И Достоевский, и Чехов как бы приглашают читателя к сотворчеству, предпочитая читателя имплицитного. Но и «наивный» читатель является у них существенным фактором построения художественного мира.
Литература
1. Полоцкая Э.А. О поэтике Чехова. М., 2001.
2. Тамарченко Н.Д. Типология реалистического романа. Красноярск, 1988.
3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
4. Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |