Повседневность — чеховская тема; вряд ли кто будет оспаривать это утверждение. Повседневность стала предметом внимания этого писателя с первых шагов его творчества. Можно сказать, что основной побудительный мотив поведения чеховских героев от первых до последних повествовательных и драматических произведений Чехова — это отношение человека к повседневности. Почему же эта тема, в общем-то в художественной литературе периферийная, актуализировалась в творчестве последнего великого реалиста XIX века? Наивно полагать, что причину этого явления следует искать в современной писателю исторической эпохе. К тому же мы не историки, а потому попытаемся осмыслить это явление в литературоведческом плане.
Очевидно, что эстетическая значимость повседневности как предмета художественного изображения проблематична. Слово «повседневность» означает бесконечную, регулярную — изо дня в день — повторяемость таких жизненных реалий, которые утратили для человека свою познавательную привлекательность. По вполне понятной причине: повседневность — это «простое воспроизводство» жизненно необходимого для человека, но этот процесс осуществляется как бы помимо желаний человека, однако при обязательном его участии. Именно сознание человеком внутренней своей незатронутости этим процессом порождает в нём негативное отношение к повседневности, которая незаслуженно драматизируется. Таким образом, повседневность «непоэтична» по всем своим параметрам: «мелочи жизни», бессобытийность, царство необходимости. Повседневность — как бы антипод мира художественного, в котором, по существу, представлена квинтэссенция реальной жизни человека, сознающего себя не придатком жизненного процесса, а действующим лицом. Представляется, что художественная литература была создана человеком в качестве альтернативы повседневности. В художественной литературе, в том числе реалистической, повседневность — это сфера жизни материальной, бездуховной, косной, находясь в плену у которой человек утрачивает представление о цели и смысле жизни. Тем самым повседневность драматизировалась.
Между тем повседневность — основа бытия человека, и потому эстетическое её освоение не могло не стать одной из творческих проблем реализма, который не оставил без внимания ни одну из существенных сторон бытия человека. Возможно ли освободиться от «литературного», оценочного к ней подхода? «Литературность» — это эстетический эффект, порождаемый присутствием в произведении автора. Чехов устраняет этот эффект. Он соотносит своего героя с реальным человеком, который отличается от традиционного литературного героя тем, что сущностные его признаки — не результат авторской их селекции, а присущи ему объективно, значит — каждому человеку. Признаки эти суть физические, душевные и умственные способности, из индивидуальной комбинации которых в процессе жизни складывается жизненный статус человека, определяющий его место в обществе. По существу, этому жизненному статусу нет альтернативы. Человек у Чехова подлинно единичен — как и реальный человек, но основные факторы его жизни, как и формы его жизнедеятельности, общие всем людям. И потому внутренняя свобода человека минимальна. В то же время человек у Чехова — субъект личного бытия, он сознаёт себя внутренне свободным. Сознание своей зависимости от внешнего мира и порождает психологическую коллизию как необходимый момент в процессе обретения жизненного статуса. Таков порядок вещей. Эпическую природу этой коллизии Чехов обосновывает, помещая человека в один ряд с природными существами: ведь человек органический «элемент» целостного мира.
Мир Чехова — мир эпический. Трудно представить его таковым, читая чеховские новеллы. Но в каждой из новелл Чехов показывает читателю человека, пребывающего в мире, в сущностных его свойствах, с его отношением к порядку вещей. Вот почему повесть «Степь» — эстетическая манифестация Чехова. И здесь человек соприсутствует с природными существами, повинуясь миропорядку. В новеллах эта эпическая концепция мира и человека уходит в подтекст.
Центральная в художественной литературе проблема соотношения в бытии человека свободы и необходимости представлена у Чехова в её предельном выражении: необходимость — это миропорядок в целом, внутренняя же свобода реального единичного человека, содержание жизни которого определяет его жизненный статус (необходимость!), минимальна. Необходимость — реальность объективная, внутренняя свобода — реальность психологическая. Жизненный статус человека, его «футляр», отчуждается человеком, иллюзорно сознающим себя внутренне свободным. Такова ирония личного бытия человека, объективно ему присущая. Эта ирония и становится у Чехова знаком реабилитации повседневности: чеховский герой «олитературивает», драматизирует повседневность, потому что «литературно» его сознание, склонное упорядочивать жизненный хаос. Реальная, неупорядоченная действительность порождает у него чувство страха. «Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться, — жалуется своему приятелю герой рассказа «Страх» сельский хозяин Силин. — <...> Я вижу, что мы мало знаем и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для чего и кому всё это нужно» (Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. М., 1974—1983. Т. 8. С. 131. Далее цитируется это издание с указанием в тексте тома и страницы).
В своих отношениях с действительностью человек исходит из представлений о том, что действительность должна быть разумной, упорядоченной, иметь некий внутренний смысл, когда же не находит в ней искомого, это его озадачивает. Показательно, что Силин констатирует несовершенство самого человека («мы») как досадное недоразумение, хотя, по существу, рисует и свой собственный «портрет». Такова специфика сознания человека, насквозь «литературного», поскольку человек в его отношении к жизни уподобляется автору художественного произведения, создающего хоть и вымышленный, но увлекательный мир.
Чехов исключает присутствие в своих произведениях авторской оценки человека или действительности. Сами герои, вполне автономные от автора, но при этом не дистанцированные от читателя (реальный человек!), свидетельствуют о своём положении в мире в соответствии со своим кругозором единичного, «нелитературного» человека, содержание жизни которого — повседневность, в иерархии культурных ценностей мыслимая как царство пошлости и скуки. Поэтому чеховские герои «возвышают» себя над повседневностью, не имея на то никаких оснований. «Она лежала и всё думала о том, как эта провинциальная жизнь бедна событиями, однообразна и в то же время беспокойна. То и дело приходится вздрагивать, чего-нибудь опасаться, сердиться или чувствовать себя виноватой, и нервы в конце концов портятся до такой степени, что страшно бывает выглянуть из-под одеяла» (9, с. 23—24). Что перед нами — образ жизни провинциального городишки или внутреннее состояние Юлии Белавиной, героини повести «Три года»? Конечно, последнее, потому что предмет изображения у Чехова — точка зрения человека на мир. Чеховский герой постоянно стремится дистанцироваться от того образа жизни, который присущ ему органично, отстаивая тем самым внутреннюю свою свободу. Москвич Дмитрий Гуров отзывается о повседневности с ещё большим драматизмом: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном. Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остаётся какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах» (10, с. 137).
Отрицая повседневность, чеховский герой сознаёт её как единственно возможный для себя образ жизни («и уйти и бежать нельзя»). Правда, любовь Гурова к Анне Сергеевне словно бы открыла ему глаза на образ жизни москвичей и свой собственный. Посреди повседневности любовь — событие более высокого порядка. Однако как долго будут продолжаться их любовные отношения? Не станут ли они со временем столь же привычными и малосодержательными, как отношения Гурова со своей женой и Анны Сергеевны со своим мужем? Не таков ли порядок вещей, что человек постепенно ко всему привыкает и начинает тяготиться самим процессом жизни?
В инвективах чеховских героев относительно повседневности постоянно присутствует иронический подтекст, хотя бы уже потому, что чеховский герой — реальный человек — не уполномочен автором на эстетически значимые оценки. Обратим внимание, что Чехов не случайно постоянно отсылает читателя к реальному человеку, обозначая социально-профессиональный статус героя: студент-медик, бессрочно-отпускной рядовой, старший механик, земский врач, гробовщик и т. п. — и этот статус читатель обязан воспринимать буквально. Во-вторых, чеховский герой иллюзорно дистанцируется от действительности, достойным представителем которой он сам является. И что такое повседневность как не миропорядок в кругозоре реального единичного человека? С горечью, искренне, с сердечной болью говорит ветеринарный врач Иван Иваныч («Крыжовник») о прозе жизни человека, в сущности же о вековечном порядке вещей, которому он выносит приговор, отнюдь не будучи мизантропом: «Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днём едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников» (10, с. 62). Высказывания чеховских героев симптоматичны, они отсылают читателя не к предмету оценки, заведомо парадоксальной, а к мотивам высказывания. Чем обусловлена нарочитая прозаизация Иваном Иванычем бесценного дара — жизни? И усталостью от неё пожилого человека, по-видимому, не избалованного её радостями в его статусе ветеринарного врача, и тем, что жизнь его была небогата событиями, если самое яркое из них — вполне заурядная история человека, бежавшего от скуки чиновничьей службы на природу. Немаловажен и темперамент Ивана Иваныча, даже внешне напоминающего Дон Кихота. Темперамент рассказчика сообщает «истории» о чиновнике, «который ел крыжовник», не вполне уместный гражданский пафос. Следует принять во внимание и то обстоятельство, что в роли рассказчика человек отнюдь не озабочен «правдой жизни», он стремится произвести на своих слушателей впечатление. Этим чеховские рассказчики отличаются от автора, как раз озабоченного тем, чтобы создать достоверный «портрет» реального человека.
Реалистическая достоверность художественного мира Чехова существенно иная сравнительно с классическим реализмом, потому что в центре этого мира не автор, а реальный человек, достоверность которого выверена по самому читателю. Обычно в художественном мире присутствуют по крайней мере два мира — мир автора и мир героя. Мир Чехова имеет также два измерения — мир реальный, определяющий судьбу героя, и мир героя, мир иллюзорный. Вот почему Чехов ставит своего героя не перед выбором, а перед необходимостью обретения того образа жизни, который соответствует жизненному статусу героя, заставляя его переступить через иллюзорное сознание своей исключительности. «Она молода, изящна, любит жизнь; она кончила институт, выучилась говорить на трёх языках, много читала, путешествовала с отцом, — но неужели всё это для того, чтобы в конце концов поселиться в глухой степной усадьбе и изо дня в день, от нечего делать, ходить из сада в поле, из поля в сад и потом сидеть дома и слушать, как дышит дедушка? Но что же делать? Куда деваться? И никак она не могла дать себе ответа» (9, с. 316). Перед таким вопросом оказалась героиня рассказа «В родном углу» Вера Кардина. Как бы хотелось ей «отдать... свою жизнь чему-нибудь такому, чтобы быть интересным человеком, нравиться интересным людям, любить, иметь свою настоящую семью...» (9, с. 320). Помаявшись от своей неприкаянности в родном углу, Вера принимает решение: «выйдя замуж, она будет заниматься хозяйством, лечить, учить, будет делать всё, что делают другие женщины её круга», и эту жизнь «она будет считать своею настоящею жизнью, которая суждена ей, и не будет ждать лучшей... Ведь лучшей и не бывает! Прекрасная природа, грёзы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое» (9, с. 324).
Далеко не все чеховские герои способны столь здраво рассуждать о жизни, но едва ли не все они переживают этот акт самоопределения человека в мире, акт соприкосновения с реальной жизнью, которая, в отличие от согревающих душу идеальных о ней представлений, пугает его, властно навязывая ему свои вековечные, апробированные многими поколениями формы существования, благодаря которым только и возможно самоопределение человека, обретение им места в мире. И эта реальная жизнь — повседневность.
Чехов реабилитировал реальную жизнь человека — повседневность, смыв с его лица литературный грим. Сюжеты повествовательных и драматических произведений Чехова отражают процесс освобождения человека от «грёз», от «литературного» видения мира, отражают процесс осознания героем повседневности как жизни реальной, дарующей человеку его место в мире.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |