Как уже отмечалось, диалогичность представляет собой сложное явление, характеризующее как экзистенциальное, так и речевое бытие современного общества, и ее изучение осуществляется в рамках различных аспектов гуманитарного знания, так или иначе связанных с коммуникативной деятельностью. Фактором, способствовавшим возрастающему интересу представителей различных областей гуманитарной сферы к вопросам диалогичности, и обоснованием правомерности соответствующих научных изысканий стало признание диалогической природы мыслительной и речевой деятельности в трудах таких ученых, как М.М. Бахтин, В.С. Библер, Г.М. Кучинский, О. Розеншток-Хюсси, М. Бубер и др. [см.: Бахтин 1972, 1979; Библер 1975; Кучинский 1988; Розеншток-Хюсси 1994; Бубер 1995].
В настоящее время феномен диалогичности находится на пересечении научных интересов представителей философии (М. Бубер, Ф. Розенцвейг, Э. Левинас, О. Розеншток-Хюсси), культурологии (В.С. Библер, Ю.М. Лотман, М.С. Каган), психологии (Л.С. Выготский, Г.М. Кучинский), литературоведения (М.М. Бахтин), лингвистики (М.Н. Кожина), поэтому исследования диалогичности, представленные в соответствующих работах, как правило, носят междисциплинарный характер.
В рамках нашего исследования актуальными являются филологические аспекты освещения проблемы диалогичности, в связи с чем представляется необходимым остановится более подробно на рассмотрении основных положений, относящихся к осмыслению диалогичности в трудах отечественных литературоведов и лингвистов.
1.1.1. Литературоведческие аспекты изучения диалогичности
Основы изучения диалогичности в современной русистике были заложены в философско-литературоведческих трудах М.М. Бахтина, который обозначил проблему диалогичности через понятие полифоничности словесного произведения — многоголосия, множественности «самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний» [Бахтин 1979, с. 114]. Теория диалогичности, развиваемая в трудах М.М. Бахтина, имеет особую значимость для нашей работы. Она принята в качестве теоретической базы исследования, в связи с чем представляется необходимым осветить основные положения данной теории.
Концепция М.М. Бахтина выстроена на романной почве, так как в большинстве своих работ ученый поднимает проблемы диалогичности, исследуя творчество Ф.М. Достоевского [Бахтин 1979]. Исходя из основного принципа диалогической речи как формы общения, М.М. Бахтин выдвинул такие понятия, как диалогичность, диалогические отношения, в центре которых — духовная сфера смысла диалога. В его трактовке диалогичность становится универсальным понятием и рассматривается как неотъемлемое свойство всех процессов, протекающих при участии человеческого сознания, как «особая форма взаимодействия между равноправными и равнозначными сознаниями» [там же, с. 309]. В свою очередь, диалогические отношения, по мысли М.М. Бахтина, предполагают включение себя с другими в общее человеческое сознание, способность к общению и согласию, они пронизывают «все отношения и проявления человеческой жизни, вообще всё, что имеет смысл и значение» [Бахтин 1972, с. 71].
Ключевой проблемой для дальнейшего изучения диалогичности, в том числе в лингвистике, стала впервые обозначенная в главе «Слово у Достоевского» книги «Проблемы поэтики Достоевского» [Бахтин 1979] проблема «чужого слова». Как утверждал М.М. Бахтин, слово по своей природе диалогично, ему свойственна «диалогическая ориентация»: на всех своих путях слово встречается с чужим словом и не может не вступать с ним в живое направленное взаимодействие. Поэтому «диалогические отношения возможны не только между целыми (относительно) высказываниями, но и диалогический подход возможен <...> даже к отдельному слову, если оно воспринимается не как безличное слово языка, а как знак чужой смысловой позиции, как представитель чужого высказывания, то есть если мы слышим в нем чужой голос» [там же, с. 213—214]. Обмен словами и есть диалог, где оно слова является реакцией на другое, где происходит проникновение «чужого слова» в речевую ткань говорящего. Согласно М.М. Бахтину, всякое понимание высказывания говорящего рассматривается как активно-ответная реакция на чужую речь.
Наличие «двояко направленных слов» обусловливает, по М.М. Бахтину, необходимость классификации слов с точки зрения этого принципа. Выделяя три типа прозаического слова — «прямое», «объектное» и «слово с установкой на чужое слово» («двуголосое слово») — и их разновидности, М.М. Бахтин подчеркивает, что «взаимоотношения с чужим словом в конкретном живом контексте носят не неподвижный, а динамический характер: взаимоотношение голосов в слове может резко меняться, однонаправленное слово может переходить в разнонаправленное, внутренняя диалогизация может усиливаться или ослабляться, пассивный тип может активизироваться и т. п.» [там же, с. 231].
Развивая эту мысль по отношению к литературному произведению, М.М. Бахтин указывал на то, что путем абсолютного разыгрывания между чужой речью и авторским контекстом устанавливаются отношения, аналогичные отношению одной реплики к другой в диалоге. Этим автор становится рядом с героем, и их отношения диалогизируются.
Таким образом, М.М. Бахтин вводит представление о статусе слова как минимальной структурной единицы и тем самым, по словам Ю. Кристевой, включает текст в жизнь истории и общества, в свою очередь рассматриваемых в качестве текстов, которые писатель читает и, переписывая их, к ним подключается [Кристева 2000, с. 428].
Диалогические отношения в концепции М.М. Бахтина осознаются и как сфера общения не только людей, но и эпох и культур. При этом, как известно, собственно литература как словесное искусство в целом начинается с диалога художника с окружающим его миром.
Современное литературоведение также обращается к понятию диалогичности и трактует его в русле бахтинской теории полифонического романа, то есть романа, воплощающего в себе множественность языковых инстанций, находящихся в диалогических отношениях, которые, по мысли М.М. Бахтина, существуют между всеми элементами романной структуры, в связи с чем и сам роман выстраивается как некий «большой диалог» [Бахтин 1979, с. 52]. Иными словами, диалогичность характеризуется в литературоведении как вовлеченность (или, напротив, невовлеченность) сознания, поведения, высказываний человека в процессы межличностного общения [Нестеров 2004, с. 376], и диалогичность текста литературного произведения, таким образом, проявляется «как своеобразный настрой на некоего реципиента, как импульс, с самого начала определяющий принципы текстопостроения» [Прихода 2011, с. 235].
Исследователи отмечают, что признание диалогичности литературной коммуникации «требует особого внимания к вездесущей фигуре читателя, который в качестве адресата участвует в акте творчества» [Чернец 2004, с. 11], на основании чего интерпретация читателями литературного произведения является неотъемлемой формой его функционирования [там же], а сам принцип диалогичности предстает как один из основных методов герменевтического анализа [Кузнецов 2002].
В литературоведческих исследованиях понятие диалогичности тесно соприкасается с понятием интертекстуальности. Диалогичность и интертекстуальность признаны двумя важнейшими категориями современной коммуникации, в том числе художественной, однако, как подчеркивается в специальной литературе, до сих пор не существует четкого теоретического обоснования понятий, стоящих за этими терминами, поэтому решение вопроса об их соотношении сопряжено с определенными трудностями [см.: Фатеева 1998, 2007; Саксонова 2001; Колокольцева 2015 и др.].
Становление интертекстуального подхода к анализу художественного произведения приходится на вторую треть XX века. Термин «интертекстуальность» был введен в научный обиход в конце 1960-х годов теоретиком литературоведческого постсруктурализма Ю. Кристевой, переосмыслившей «диалог культур» М.М. Бахтина с формальной позиции как диалог текстов. Проблему интертекстуальности, таким образом, исследовательница обозначает как проблему межтекстового диалога [см.: Кристева 2000, 2004].
Получившая широкое распространение теория и практика интертекстуального анализа сопоставима с бахтинской концепцией «чужого слова». Ученый утверждал, что источником «познавательно-этического момента содержания», необходимого для художественного произведения, является не только «мир познания и этической действительности поступка», но и предшествующая и современная литература, при взаимодействии с которой рождается и диалог [Бахтин 1975, с. 35].
Р. Барт, Ю. Кристева и другие теоретики литературы сближаются с М.М. Бахтиным в признании значимой роли «готового», уже существующего в культуре слова. Так, Р. Барт утверждал, что текст «соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников» [Барт 1994, с. 388].
Развивая эту мысль, Ю. Кристева пишет о том, что «всякое письмо есть способ чтения совокупности предшествующих литературных текстов» и что «всякий текст вбирает в себя другой текст и является репликой в его сторону» [Кристева 2004, с. 170].
Как следствие, интертекстуальное отношение представляет собой одновременно и конструкцию «текст в тексте», и конструкцию «текст о тексте» [Фатеева 1998, с. 43].
В свою очередь, интертекстуальный анализ, по словам И.П. Смирнова, в качестве исходной установки предполагает, что «смысл художественного произведения полностью или частично формируется посредством ссылки на иной текст, который отыскивается в творчестве того же автора, в смежном искусстве, в смежном дискурсе или в предшествующей литературе [Смирнов 1995, с. 11].
Дальнейшее изучение культурно-текстового феномена интертекстуальности осуществлялось под влиянием виднейших постструктуралистов и постмодернистов — Р. Барта, Ж. Дерриды, Ж. Женетта, М. Фуко, Ю.М. Лотмана и др. В их трудах была предложена глобальная трактовка интертекстуальности, согласно которой последняя предстает как универсальное свойство текста вообще и предполагает, что «любой текст — это интертекст» [Барт 1989, с. 418]. В соответствии с таким пониманием теория интертекстуальности осмысляется как теория безграничного и бесконечного текста, интертекстуального в каждом своем фрагменте [см. Кристева 2004].
Теоретики постструктурализма и представители постмодернистского литературоведения подчеркивали, что интертекстуальность любого произведения создается не только совокупностью конкретных предшествующих текстов (как вербальных, так и невербальных), но и набором общих смысловых кодов. Вновь созданный текст и предшествующие текстопорождающие компоненты образуют интертекстуальное пространство, вбирающее в себя весь культурно-исторический опыт создателя текста [Петрова 2011, с. 135].
Позднее вопросы интертекстуальности попали в фокус внимания лингвистов и нашли отражение в работах по герменевтике, лингвопоэтике, лингвистике текста и стилистике [см., напр.: Арнольд 1999; Козицкая 1999; Фатеева 1998, 2007; Чернявская 2004; 2007; 2009; Кузьмина 2007, 2011 и др.]. В этих исследованиях сформировалось более узкое понимание интертекстуальности, основанное на ее сведении к формальным признакам межтекстовых связей, тогда как аспект интегрированности текста в культуру отошел на второй план.
В такой трактовке интертекстуальность рассматривается как «особое качество определенных текстов, которые специально ориентированы на связи с какими-либо текстами, диалог с конкретной чужой смысловой позицией» [Чернявская 2004, с. 107], и таким образом ограничивается лишь теми случаями, когда «один текст содержит явные отсылки к конкретным предтекстам» [Безруков 2005, с. 3]. Согласно данному подходу диалог автора с предшественниками (диалог создаваемого текста с конкретными предшествующими текстами) является сознательным, и потому автор намеренно делает взаимодействие между текстами видимым для читателя, маркируя его с помощью «определенных языковых сигналов» [Кузьмина 2007, с. 20]. Как следствие, актуальность приобретает проблема интертекстовых включений — цитат, аллюзий, реминисценций, значимых для организации текста «как мозаики из цитат с достигаемым системно-смысловым эффектом» [Безруков 2005, с. 9].
В рамках узкого подхода интертекстуальность признается важнейшей категориальной характеристикой текста, самостоятельной текстовой категорией, «отражающей соотнесенность одного текста с другими, диалогическое взаимодействие текстов в процессе их функционирования, обеспечивающее приращение смысла произведения» [СЭСРЯ, с. 104]. При этом подчеркивается, что связь текста с другими текстами является принципиальной и осуществляется на всех его уровнях [Снигирев 2000, с. 5].
В концепции, базирующейся на узкой трактовке интертекстуальности, важнейшее значение имеет не только порождение текста и межтекстовое взаимодействие, но и проблема «автор — читатель». Именно читатель определяет авторскую интенцию и воспринимает текст в его диалогической соотнесенности. При этом, как полагает И.В. Арнольд, особая роль в адекватности восприятия того или иного текста отводится «межтекстовой компетенции» читателя [Арнольд 1993, с. 9].
Н.А. Фатеева также считает обоснованным различать две стороны интертекстуальности — читательскую (исследовательскую) и авторскую [Фатеева 2007, с. 16]. С точки зрения лингвистики при исследовании интертекстуальности наиболее важным является читательский аспект, который связан с установкой на изучение ассоциаций, возникающих у читателя в процессе выделения, узнавания в тексте других текстов и выявление сложных многомерных связей с ними, что способствует адекватному и более углубленному пониманию текста или разрешению проблемы его непонимания [Фатеева 1998; 2007; Лучинская 2012]. Кроме того, некоторые языковеды высказывают мнение о том, что интертекстуальность есть отражение и реализация когнитивной базы порождающего текст субъекта, его интертекстуального тезауруса [Кузьмина 2011].
В целом, как полагают исследователи [см., напр.: Илунина 2013; Ковалева 2013], узкая трактовка интертекстуальности является приоритетной в глазах большинства современных литературоведов и лингвистов, поскольку анализ языковых маркеров и выявление закономерностей функционирования в тексте интертекстовых включений позволит ученым «добиться более глубокого исследования текста, так как зачастую без учета интертекстуальных ссылок понимание текста оказывается затруднительным, а порой и невозможным» [Ковалева 2013, с. 142].
Таким образом, анализ специальной литературы показал, что к настоящему времени в филологии сложилось два подхода к изучению феномена интертекстуальности. С одной стороны, можно говорить о широком толковании интертекстуальности, характерном для текстологической теории постмодернизма, и узком понимании, сложившемся в более поздних лингвистических и литературоведческих работах, — с другой.
Как уже отмечалось, в связи с существованием многочисленных концепций интертекстуальности и диалогичности, в трудах современных исследователей предлагаются неоднозначные дефиниции для каждого из указанных явлений, отсутствуют какие-либо четкие критерии, по которым последовательно проводилась бы их дифференциация.
Тем не менее для нашего исследования актуальным и методологически важным является выявление соотношения категорий интертекстуальности и диалогичности (в литературоведческом аспекте) в художественном дискурсе и разграничение соответствующих терминов.
На наш взгляд, узкая трактовка интертекстуальности в большей степени сопоставима с тем, как рассматривают категорию диалогичности литературоведы, поскольку учитывает, что интертекстуальность, подобно диалогичности, получает конкретное воплощение и в межтекстовом взаимодействии (то есть речь идет о взаимодействии на уровне «автор — автор» или «текст — текст» как о проблеме литературных влияний и заимствований), и в диалоге автора и читателя (взаимодействие «автор — читатель» или «текст — читатель» как предмет интереса герменевтического анализа).
Однако специфика диалога между автором и читателем с позиций категорий интертекстуальности и диалогичности определяется различно. Так, если рассмотрение отношений «автор/текст — читатель» в аспекте диалогичности текста предполагает прежде всего вовлеченность читательского сознания в процесс сомышления и сотворчества, то интертекстуальное изучение текста на уровне взаимодействия «автор/текст — читатель» направлено на раскрытие содержательной стороны художественного текста и уяснение его места в глобальном литературном процессе. В соответствии с таким подходом читательское восприятие важно лишь для того, чтобы, вступив в «игру», которую предлагает автор, адекватно интерпретировать его замысел посредством вычленения в данном тексте сознательно маркированных автором компонентов содержательной структуры других текстов, не выходя при этом за рамки функционирования и эволюции литературы определенной эпохи или страны.
Другими словами, можно отметить, что категория интертекстуальности носит текстоцентрический характер, тогда как для категории диалогичности характерен антропоцентризм [Колокольцева 2015, с. 9].
Кроме того, нам представляется, что между интертекстуальностью и диалогичностью в литературоведческом понимании существует еще одно принципиально важное различие. Оно заключается в том, что категория интертекстуальности ограничивает фокус своего внимания рассмотрением двух уровней межтекстовых взаимодействий (автор/текст — автор/текст, автор/текст — читатель), в то время как категория диалогичности не только обращается к анализу взаимодействий автора/текста с предшествующими авторами/текстами и автора/текста с читателем, но и вскрывает особенности взаимоотношений автора и его героев.
Поскольку в настоящем исследовании нас интересуют вопросы взаимодействия различных субъектов сознания и речи в тексте художественного произведения, обоснованным будет являться использование термина «диалогичность» — в том понимании, которое в литературоведческой традиции принято вкладывать в него вслед за М.М. Бахтиным.
1.1.2. Лингвистические аспекты изучения диалогичности
Обзор специальной научной литературы позволяет констатировать, что к настоящему времени в лингвистике сложилась достаточно обширная база для изучения диалогичности.
Исследование категории диалогичности текста получило в работах ученых многоаспектное теоретическое обоснование. Однако прежде чем раскрыть сущностные характеристики данного явления в лингвистическом преломлении, необходимо более подробно остановиться на рассмотрении понятия «диалог», поскольку зарождение и дальнейшее развитие теорий диалогичности в языкознании непосредственно связано со становлением теории диалога.
Результаты культурологических, философских, психологических и ряда других междисциплинарных гуманитарных исследований [см., напр.: Бахтин 1972, 1979; Библер 1975; Кучинский 1988; Розеншток-Хюсси 1994; Бубер 1995 и др.] наметили необходимость понимания диалога как глобального явления, охватывающего все сферы человеческого общения, и как основы человеческого бытия в целом, поэтому теория диалога стала одной из важнейших междисциплинарных проблем.
Отечественная традиция лингвистического изучения категории диалогичности складывалась параллельно с традицией литературоведческой, однако изначально основное внимание языковедов было сконцентрировано на исследовании природы диалога и монолога и выявлении сущностных различий между этими двумя формами речи.
В русистике основы теории диалога как формы существования языка были заложены прежде всего в трудах М.М. Бахтина, Л.В. Щербы, Е.Д. Поливанова, В.В. Виноградова, Л.П. Якубинского и др. [см.: Щерба 1957; Бахтин 1963; Виноградов 1963; Якубинский 1986; Поливанов 1991]. Осмысляя феномен диалога, М.М. Бахтин, чьи работы стали основой научной теории диалога, полагал: «Быть — значит общаться диалогически. Когда диалог кончается, все кончается <...> Два голоса — минимум жизни, минимум бытия» [Бахтин 1979, с. 45].
Л.В. Щерба, исследуя восточно-лужицкое наречие, пришел наблюдению о том, что «монолог является в значительной степени искусственной языковой формой» и что «подлинное свое бытие язык обнаруживает лишь в диалоге» [цит. по: Якубинский 1986, с. 25].
Первенствующее значение диалогу отводил и Е.Д. Поливанов, указывая на то, что другие случаи применения языка (песня, монолог, бредовая речь) могут рассматриваться как вторичные, поскольку представляют собой не то, для чего существует и усваивается каждым индивидуальным мышлением языковая система, а лишь окказиональное применение этой системы [Поливанов 1991].
В.В. Виноградов также называл диалог наиболее употребительной формой социально-речевого общения, в то время как монолог признавался им продуктом индивидуального построения [Виноградов 1963, с. 18].
Л.П. Якубинский отмечал, что полноценное диалогическое общение возможно только при наличии у собеседника «апперципирующей массы», поскольку «...наше восприятие и понимание чужой речи (как и всякое восприятие) апперцепционно: оно определяется не только (а часто и не столько) внешним речевым раздражением, но и всем прежде бывшим нашим внутренним и внешним опытом и, в конечном счете, содержанием психики воспринимающего в момент восприятия; это содержание психики составляет «апперципирующую массу» данного индивида, которой он и ассимилирует внешнее раздражение» [Якубинский 1986, с. 37].
Как видим, в работах старших языковедов диалог трактуется как более естественная по сравнению с монологом форма речи, предполагающая наличие адресанта и адресата, при этом условием успешности диалогического общения выступает общность восприятия коммуникантов.
В дальнейшем эти идеи развивались в различных направлениях. В частности, лингвистами была разработана типология диалога. Так, например, в работе Е.М. Галкиной-Федорук выделяются диалог-противоречие и диалог-синтез [Галкина-Федорук 1953]. А.К. Соловьева предлагает различать диалог-спор, диалог-объяснение, диалог-ссору и диалог-унисон [Соловьева 1965]. Типология диалога — один из важнейших вопросов изучения этого языкового явления, так как открывает широкие возможности изучения структуры диалога с учетом особенностей тактики диалогического поведения [см.: Арутюнова 1970; Балаян 1974 и др.]. Учет коммуникативной характеристики диалога ориентирует исследователей на необходимость изучения модального значения диалога и его компонентов. По мнению Н.Д. Арутюновой, «диалогическая модальность выражается в формах согласия или несогласия, подтверждения или отрицания, возражения, парирования, «отведения» реплики и т. п.» [Арутюнова 1970, с. 46].
На современном этапе диалог трактуется как конкретное воплощение языка в его специфических средствах, как форма речевого общения, сфера проявления речевой деятельности человека и — шире — как форма существования языка [Ухова 2001], то есть разграничивается широкое и узкое толкование диалога.
Узкое понимание, как отмечается в «Стилистическом энциклопедическом словаре русского языка» под редакцией М.Н. Кожиной, связано с противопоставлением диалога как формы речи, заключающейся в обмене взаимообусловленными репликами, монологу как высказыванию одного лица [СЭСРЯ 2003, с. 44]. Такой трактовке соответствует определение диалога, приводимое, например, в «Словаре лингвистических терминов» под редакцией О.С. Ахмановой: диалог — это «одна из форм речи, при которой каждое высказывание прямо адресуется собеседнику и оказывается ограниченным непосредственной тематикой разговора» [СЛТ 2004, с. 132].
Широкая трактовка, в основе которой лежит диалогическая теория М.М. Бахтина о взаимодействии как процессе, создающем единство взаимозависимых и дополняющих друг друга субъектов, предполагает, что «любой текст (в том числе и «внешне» монологический) в той или иной мере диалогизировал, поскольку продуцируется с установкой на активное восприятие его адресатом» [СЭСРЯ 2003, с. 44]. В определении диалога (диалогической речи), представленном в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» под редакцией В.Н. Ярцевой, подчеркивается важность формирования языкового высказывания адресата под влиянием адресата речи: диалогическая речь — «форма (тип) речи, состоящая из обмена высказываниями-репликами, на языковой состав которых влияет непосредственное восприятие, активизирующее роль адресата в речевой деятельности адресанта» [ЛЭС 1990, с. 135].
Таким образом, размывание границ в рамках дихотомии «монолог — диалог» и понимание диалога как глобального явления, охватывающего все сферы человеческого бытия, делает диалог применимым к анализу общих отношений языка и текста. Пронизывая собой и монологическую речь, диалог порождает феномен диалогичности.
Положение о диалогической природе мыслительной и речевой деятельности [см.: Библер 1975; Бахтин 1979; Кучинский 1988 и др.] было актуализировано во многих научных направлениях, каждое из которых формирует свое представление о сущности диалогичности и ее функциях. В лингвистике наиболее перспективной областью научных изысканий в аспекте диалогичности стали вопросы, связанные с изучением коммуникативного аспекта языка, что, в свою очередь, обусловило закономерное развитие функционально-коммуникативного подхода [см., напр.: Кожина 1983, 1986, 1987; Москальская 1981; Колшанский 1984 и др.]. Исследователями, развивающими данный подход, утверждается, что любой, в том числе монологический, текст создается с учетом фактора восприятия адресата, а потому текст следует понимать как отражение ситуации диалогического общения. Кроме того, по замечанию Г.В. Колшанского, текст необходимо рассматривать как двусторонний, т. е. обращенный к определенному адресату, «даже если в качестве адресатам выступает сам говорящий субъект» [Колшанский 1984, с. 172].
В настоящее время особую актуальность приобрело обращение языковедов к проблеме диалогичности текста. При этом в специальной литературе существуют различные трактовки сущности диалогичности.
Так, в некоторых стилистических работах диалогичность монологического контекста признается стилистическим приемом и ассоциируется с использованием средств активизации внимания [Славгородская 1986; Винокур 1990 и др.].
Однако в большинстве современных лингвистических исследований диалогичность понимается как важнейшая текстовая категория и рассматривается применительно к монологическим структурам текста, в рамках которых актуальны диалогические отношения [Кожина 1986; Красавцева 1987; Прохватилова 1999; Дускаева 2004; Арутюнова 2007; Болотнова 2009 и др.].
Исследователи отмечают, что диалогичность в глобальном смысле есть «речевое проявление социальной сущности языка, реализуемой при коммуникации» [Кожина 1986, с. 13], а также выступает в качестве одного из типологических признаков текста в целом [Федотова 2013].
В специальной литературе, в рамках рассмотрения дискуссионных проблем текстовых категорий, обсуждается категориальный статус диалогичности. Большинство исследователей сходятся во мнении, что категория диалогичности текста представляет собой особую, обусловленную социальной сущностью языка форму взаимодействия между когнициями участников диалога, для которой характерна ориентированность на адресата и модификация высказывания под его влиянием [Кожина 1986; Дускаева 2004; Арутюнова 2007 и др.].
В трудах М.Н. Кожиной на материале текстов научного стиля впервые была обоснована закономерность выделения диалогичности как текстовой категории, варьирующейся в своем выражении по разным функциональным стилям [см.: Кожина 1986, 1987 и др.]. Ученый предлагает рассматривать диалогичность в рамках функциональной семантико-стилистической категории, объясняя свой подход «намерением определить такой состав категорий, который отражал бы триаду коммуникативных составляющих текста (адресант — предмет речи — адресат)» [Кожина 1986, с. 34]. Концепция диалогичности М.Н. Кожиной признана в современной функционально-коммуникативной лингвистике одной из наиболее разработанных.
Опираясь на труды М.М. Бахтина, М.Н. Кожина, особую роль в организации текстовых категорий отводящая экстралингвистическим факторам, определяет диалогичность как «выражение в тексте средствами языка взаимодействия общающихся, понимаемого как соотношение смысловых позиций, как учет реакций адресата (в том числе второго Я), а также эксплицирование в тексте признаков собственно диалога» [Кожина 1986, с. 36]. При этом, согласно М.Н. Кожиной, диалогичность, так же как и диалог, обладает всеохватностью и наиболее явно эксплицируется в собственно диалоге как в форме речи, но «пронизывает» собою и другую ее форму — монолог [там же, с. 37]. Кроме того, М.Н. Кожина считает, что данная категория занимает господствующее положение и среди других функциональных семантико-стилистических категорий (оценки, логичности, гипотетичности, абстрагизации, акцентности, субъектности и др.) ввиду того, что является более общей и широкой.
Исследуя письменную речь, М.Н. Кожина выделяет несколько основных «форм диалогичности», к которым относит: 1) «разговор с другим» упоминаемым лицом/-цами, идейными (теоретическими) противниками и единомышленниками (Я — ОН, ОНИ); 2) сопоставление (или столкновение) двух и более различных точек зрения по какому-либо вопросу (ОН1 — ОН2; ОН1 — ОН2 — Я); 3) разговор с читателем, обращение к нему с целью привлечь его внимание к содержанию речи (Я — ВЫ, МЫ С ВАМИ); 4) разговор со своим вторым, объективированным Я (как диалог-самоанализ, самоконтроль) (Я1 — Я2) [там же, с. 68]. При этом исследователь отмечает, что выражение диалогичности в тексте чрезвычайно многообразно по своим разновидностям, а также по степени эксплицированности диалогичности [там же, с. 69].
Каждая из перечисленных форм диалогичности, согласно М.Н. Кожиной, имеет соответствующее лингвистическое выражение. Так, первая и вторая формы выражаются посредством использования чужой речи: прямой речи в виде цитации и косвенной; третья форма реализуется преимущественно благодаря разного рода императивным формам и обращением ко 2-му лицу (лицам) и прямым вопросам, активизирующим внимание читателя; наконец, четвертая форма, непосредственно связанная с рассуждением как формой речи, осуществляется через употребление вопросительных предложений (в том числе риторических вопросов), вводных слов, подчеркивающих логику мысли и ход рассуждения, и вставных конструкций. Кроме того, М.Н. Кожина обращает внимание на то, что в научных текстах третья и четвертая формы диалогичности, особенно в форме вопросно-ответного комплекса, оказываются полифункциональными [там же, с. 71].
Говоря о языковых средствах выражения диалогичности в письменной речи, М.Н. Кожина разграничивает две группы явлений. К первой группе ученым отнесены средства, транспонируемые в письменную речь из устного диалога (к ним она относит вопросительные предложения и вопросно-ответный комплекс; чужая речь в виде прямой цитации; косвенная речь как пересказ чужого мнения; императивы как обращения к читателю; экспрессивные средства, в том числе эмоциональную и оценочную лексику). Во вторую группу явлений входят средства, более специфичные для письменной формы общения (в ряду которых М.Н. Кожина называет конструкции и обороты связи; противительные, соединительные и усилительные союзы и частицы в акцентирующей функции; вводные и вставные слова, словосочетания и конструкции, а также ссылки и сноски как средство компрессированного характера выражения двухмерности текста) [там же, с. 76—84].
В целом, по мысли лингвиста, текст, в том числе научный, представляет собой с точки зрения диалогичности двухслойную (в случае полилога — многослойную) смысловую структуру, каждый «слой» (аспект) которой эксплицирует определенную точку зрения (мнение, концепцию), переплетаясь, сталкиваясь и сопоставляясь с другими или дополняя, уточняя их, а также оценивая [там же, с. 71].
Начиная с 1990-х гг. М.Н. Кожина обращается к проблеме изучения категории диалогичности в аспекте полевого структурирования [см.: Кожина 1998]. На материале научного стиля с учетом значимости языковой единицы в выражении коммуникативного задания и частоты употребления единиц в речи лингвистом выделены ядерные и периферийные средства создания диалогичности.
Ядерные средства определяются М.Н. Кожиной как средства, которые, организуя циклы выражения диалогичности, служат непосредственной актуализации смысловых позиций, характера их взаимодействия, придают высказыванию черты диалога. К их числу она относит цитацию; ссылки; вопросно-ответные комплексы; местоименно-глагольные формы 1-го лица множественного числа; конструкции «модальные слова + инфинитив», обращенные к адресату; косвенную речь; сноски; конструкции связи (побудительные); местоименно-глагольные формы 1-го лица единственного числа; предложения с отрицанием; противительные и противительно-отрицательные союзы; лексемы, оценивающие чужую речь; лексему «читатель»; вводные слова и словосочетания источника информации; вводные слова противопоставления; сложноподчиненные предложения с придаточными условия; конструкции «модальные слова + инфинитив» авторской оценки чужой речи [там же, с. 182].
Под периферийными исследователь понимает те средства, которые лишь помогают экспрессивно передать воздействие, создать необходимую тональность высказывания. Среди них М.Н. Кожина называет вводные слова информирующего типа; акцентирующие частицы; вводные слова и словосочетания логики изложения; лексику оценки исследуемых фактов; указательные местоимения и наречия; вопросительные предложения логики; восклицательные конструкции; местоименно-глагольные формы 2-го лица [там же].
Таким образом, в трудах М.Н. Кожиной, как видим, выявлены формы и подробно описаны языковые средства выражения категории диалогичности в научном тексте. Идеи М.Н. Кожиной получили развитие прежде всего в работах представителей Пермской школы функциональной стилистики, при этом научные интересы лингвистов сосредоточены на текстах научного и публицистического стиля.
Так, в диссертации Н.А. Красавцевой рассматривается диалогическая структура научного дискурса в жанре научной рецензии [см.: Красавцева 1987], в исследованиях Л.Р. Дускаевой освещаются вопросы диалогической природы газетных жанров [см.: Дускаева 1994, 1995 и др.].
Однако, как можно отметить, в функциональной семантико-стилистической концепции М.Н. Кожиной недостаточно дифференцированы типы диалогичности (например, в тексте «разговор с идейными единомышленниками» часто переходит в «сопоставление различных точек зрения», которое, в свою очередь, может трансформироваться в «разговор со своим вторым Я»), не изучен в должном объеме функциональный потенциал данной категории. Разработанный М.Н. Кожиной подход к решению проблемы диалогичности накладывает ограничения по стилю на привлекаемые в качестве материала исследования тексты, в связи с чем его применение на практике не всегда является эффективным.
Иной подход представлен в работах О.А. Прохватиловой, которая конкретизирует осмысление текстовой категории диалогичности и рассматривает ее как речемыслительную функционально-семантическую категорию, в которой проявляются те или иные признаки диалога [Прохватилова 1998, 1999, 2006 и др.].
Согласно О.А. Прохватиловой, «диалогичность рассматривается как свойство текста, отражающее отношения говорящего и слушающего, субъекта и адресата речи, соотношение «я»-сферы и «ты»-сферы модуса высказывания». На пересечении сфер интересов адресата и адресанта находится предмет речи, поэтому закономерно утверждать, что явление диалогичности в полной мере отображает все три коммуникативные составляющие текста [там же, с. 109].
В зависимости от соотношения релевантных признаков О.А. Прохватилова дифференцирует три типа диалогичности, каждый из которых обладает определенным комплексом средств и функций и соотносится с такими понятиями, как адресация и авторизация, — внешнюю, внутреннюю и глубинную.
Внешняя диалогичность связана с понятием адресации, то есть реализацией в речи ее направленности на адресата, и, следовательно, актуализацией «ты»-сферы высказывания. Внешняя диалогичность понимается исследователем как экспликация в речи отношений «говорящий — слушающий» (в высказывании), «пишущий — читающий» (в тексте) [там же, с. 254].
Среди функции внешней диалогичности отмечаются следующие:
обозначение статуса адресата и его оценка говорящим (эксплицируется с помощью таких языковых средств, как глагольные и местоименные формы 2-го лица множественного числа, вопросительные предложения, вопросно-ответные единства и обращения);
обозначение отношений «говорящий — слушающий» (с помощью обращений, «мы»-форм и форм повелительного наклонения) [там же, с. 236—251].
Источником второго типа диалогичности — внутренней — является авторизация, которую О.А. Прохватилова трактует как указание на то, является ли говорящий источником информации. Феномен авторизации исследователь связывает с модификациями «я»-сферы высказывания, возникающими вследствие замещения в речи позиции говорящего лица [там же, с. 255].
Средствами изменений «я»-сферы высказывания выступают, по мысли исследователя, формы чужой речи. О.А. Прохватиловой установлены сигналы ввода чужой речи в монологический контекст (при прямой речи — глаголы речи широкой семантики; глаголы волевой семантики или глаголы, выражающие не только факт речи, но и ее содержательные и экспрессивны параметры; темпоральные характеристики личных глагольных форм; при полупрямой речи — неопределенно-личные формы 3-го лица множественного числа вводящего универсальные высказывания глагола говорить, которые у потребляются автономно и в составе конструкций с как; глагол речи в сочетании с союзом что); типы диалогических отношений, которые возникают между авторской позицией и приводимой чужой речью (унисонные и конфликтные); функции воспроизводимой чужой речи (авторитарная или аргументативная, интерпретирующая, полемическая) [там же, с. 255—285].
Третий тип диалогичности — глубинная диалогичность — характерен для молитвы и проповеди как современных разновидностей духовной речи и является воплощением особого диалога, составляющего основу религиозного общения. Важнейшими ее признаками, согласно О.А. Прохватиловой, являются актуализация «я»-сферы высказывания (при цитировании Священного Писания), актуализация «ты»-сферы высказывания (при включении в проповедь молитвословий) и появление особого Адресата речи [там же, с. 290].
В русле предложенной О.А. Прохватиловой концепции выполнен ряд исследований, посвященных выявлению специфики реализации категории диалогичности на различном стилистическом материале — в духовной речи [Прохватилова 1998; 1999; 2006 и др.], политической рекламе [Чубай 2007], письменной научной речи [Вотрина 2012]. Результаты этих исследований подтвердили, что осмысление диалогичности как речемыслительной функционально-семантической категории является наиболее перспективным и дает системные представления о данной категории, поскольку предполагает четкое дифференцирование типов диалогичности, подробное описание средств их экспликации и перечень функций. Представляется, что концепция О.А. Прохватиловой может быть применена по отношению к текстам любой стилистической принадлежности, в том числе к художественному тексту, в связи с чем принята в качестве теоретической базы нашего исследования.
1.1.3. Аспекты изучения диалогичности художественного текста
Как уже отмечалось, выражение текстовой категории диалогичности варьируется в зависимости от функционального стиля текста [Кожина 1986]. В связи с этим особый интерес для нашего исследования представляют работы, в которых с лингвистической точки зрения рассматривается реализация категории диалогичности в художественном тексте.
Анализ специальной литературы позволил установить, что к настоящему моменту имеется не так много лингвистических работ, посвященных изучению диалогичности художественного текста. Проблема диалогичности освещается на материале произведений различных писателей, при этом, как правило, англоязычных [см., напр.: Амвросова 1987; Плеханова 2002; Скорик 2010]. Некоторые теоретические вопросы диалогичности художественного дискурса затрагиваются в статье О.С. Федотовой [Федотова 2013].
Исследователями выявлены различные типы диалогичности в художественном тексте [Скорик 2010; Федотова 2013], установлены разноуровневые языковые единицы, сигнализирующие о появлении в повествовании голоса персонажа [Амвросова 1987] или маркирующие диалогические отношения между автором и читателем [Плеханова 2002; Скорик 2010].
Остановимся более подробно на содержании данных работ.
В диссертационном исследовании С.В. Амвросовой на материале текстов английской художественной прозы XX века выявляются языковые средства полифонии [см.: Амвросова 1987]. Стремление автора представить в художественном произведении возможно более объективную и полную картину окружающего мира, избегая субъективности, дидактичности и морализаторства, приводит к «расслоению авторского «я»», и, как вслед за Т.Г. Винокур замечает С.В. Амвросова, для передачи такой «расслоенной» авторской позиции используется особый способ — через «синкретическое повествующее лицо, объединяющее в себе черты повествователя и персонажа» [Винокур 1979, с. 52]. «Синкретический повествователь-персонаж» получает «совмещенную» характеристику: одна или несколько из разнообразных повествовательских точек зрения замещается персонажной (персонажными).
В качестве языковых единиц-сигналов персонажного голоса в повествовании С.В. Амвросова называет лексические, к которым относит слова, семантически и/или ассоциативно связанные с прямой речью персонажа, и слова, семантически и/или ассоциативно соотносимые с персонажным набором языковых средств; и грамматические, в ряду которых выделяет морфологические и синтаксические языковые единицы, подчеркивая, что особо важную роль в создании полифонии анализируемых английских романов играют части речи, лексическое значение которых ослаблено — артикль, местоимение, междометие, модальные слова.
В монографии Т.Ф. Плехановой [см.: Плеханова 2002] утверждается, что авторский диалог представляет собой языковое воплощение диалогического принципа организации художественного текста [там же, с. 89]. Согласно данной концепции, автор произведения является основным «носителем» диалогичности и задает тон и ритм повествованию, обращаясь как к персонажам, так и к читателю, пытаясь убедить их в своей правоте [там же, с. 101].
На материале английской художественной прозы Т.Ф. Плеханова систематизирует языковые маркеры «диалогического дискурса автора», относя к ним временные формы глаголов; формы повелительного и сослагательного наклонения, подчеркивающие направленность высказывания на адресата; указательные местоимения и наречия, которые указывают на общую смысловую связь авторского диалога с предыдущим контекстом; порядок слов в предложении. Отмечается, что вводные слова и словосочетания, скорее, относятся к индивидуально-авторским особенностям изложения. Делается наблюдение о том, что скрытый авторский диалог проявляется в тексте в форме вставок, как часть предложения невставного характера, в виде сложного или простого предложения, а также в форме несобственно-прямой речи. Важным показателем диалогического дискурса автора, по мнению исследователя, выступают сентенционные предложения, обладающие обобщающим характером.
Другая исследовательница — К.В. Скорик — помещает в фокус своего анализа языковые средства диалогизации художественного текста в англоязычной прозе, направленные на актуализацию диалогических связей как внутри самого текста, так и за его пределами [см.: Скорик 2010]. Категория диалогичности художественного текста осмысляется автором данной работы как объединяющая в себе признаки коммуникативности, адресованности, ответности, интертекстуальности, полифоничности, целостности и связности.
Явление диалогизации художественного текста в данном исследовании понимается как акт коммуникации между адресантом (автором) и адресатом (читателем), которые, в свою очередь, рассматриваются в качестве субъектов речевой художественной коммуникации. Кроме того, К.В. Скорик выделяет промежуточных коммуникантов — персонажа и «другого» автора.
На основании анализ языкового материала исследователь дифференцирует различные типы диалогизации в англоязычной художественной прозе: межсубъектная эксплицитная, межсубъектная имплицитная, интертекстуальная и внутритекстовая диалогизация, и предлагает классификацию средств диалогизации, в рамках которой описываются разнообразные синтаксические (конструкция с цитируемой речью; вопросно-ответный комплекс; вопросительное предложение; незаконченное предложение; восклицательное предложение; цитация; императив; предложения, содержащие утверждение или отрицание; обращение; вставка (комментарий)), морфологические (личные и притяжательные местоимения 1 л. ед. ч. и мн. ч., 2 л.; глаголы в форме 1 л. мн. ч.; междометия; союзы с противительным и альтернативным значением; модальные слова со значением возможности или необходимости), лексические (лексема «reader»; лексические единицы противоположной оценочной направленности; прилагательные, выражающие оценку) и стилистические (аллюзия, афоризм, повтор) средства.
О.С. Федотова, применительно к произведениям литературы, предлагает под термином «диалогичность» понимать «определенное многообразие форм диалога, лежащих в основе нарратива» [Федотова 2013, с. 167]. На основании этого она говорит о нескольких возможных проявлениях диалогичности в художественном тексте: в форме диалога автора и читателя, диалога между персонажами, а также в двух менее очевидных разновидностях — диалога автора и персонажа и диалога персонажа с самим собой [там же].
Таким образом, подводя итог обзора лингвистических работ, в которых так или иначе затрагиваются вопросы реализации категории диалогичности в тексте художественного произведения, можно констатировать, что изучение диалогичности художественного текста является важным направлением современной лингвистической науки. Большинство ученых сходятся во мнении о том, что данная категория может рассматриваться как основополагающий признак художественного текста. Тем не менее отмечается неоднородность в подходах исследователей к рассмотрению диалогичности и, как следствие, различное понимание ее сущностных характеристик.
В своем исследовании мы, опираясь на концепцию О.А. Прохватиловой [см.: Прохватилова 1991; 1999], относим к проявлениям диалогичности в художественном тексте диалог между автором и читателем, который квалифицируется нами как проявление внешней диалогичности; диалог автора с персонажем (в форме несобственно-прямой речи) и диалог персонажа с самим собой (в форме внутреннего монолога, данного как прямая речь), рассматриваемые нами как средства реализации внутренней диалогичности.
Кроме того, необходимо отметить, что исследование художественного текста с позиций функционирования в нем категории диалогичности носит междисциплинарный характер, поскольку предполагает совмещение как лингвистических, так и литературоведческих аспектов, что обусловлено спецификой самого материала исследования, так как при рассмотрении языковой экспликации диалогичности в литературном произведении невозможно не учитывать те элементы и компоненты, которые связаны с поэтикой писателя и во многом определяют концептуальный уровень организации художественного произведения.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |