Список трудов, посвященных изучению различных аспектов художественной прозы А.П. Чехова, достаточно обширен. В работах чеховедов определена специфика поэтики писателя, в частности выявлены особенности сюжетостроения и композиции его произведений [Чудаков 1971, 1986; Лакшин 1975; Катаев 1979; Бялый 1981; Линков 1982; Сухих 1987; Громов 1989; Тюпа 1989, 2013 и др.], проанализирована природа жанров, в которых творил писатель, и преломление жанровых традиций в чеховском творчестве [Кубасов 1990; Капустин 2003 и др.], установлены интертекстуальные связи в художественном целом его прозы [Бердников 1981; Кройчик 1986; Катаев 1989; Толстая 1994 и др.], описаны характерные черты его языка и стиля [Барлас 1991; Кожевникова 2003, 2011; Сопочкина 2003 и др.], исследована специфика диалогических и монологических структур в языке художественной и публицистической прозы писателя [Милых 1981; Моисеева 1998; Изотова 2006; Моисеева-Пронь 2009 и др.]. Материалы, посвященные вопросам языка и словоупотребления писателя, содержатся в ряде сборников статей специалистов по творчеству А.П. Чехова (см.: «Язык прозы А.П. Чехова», 1981; «Язык и стиль А.П. Чехова», 1986; «Языковое мастерство А.П. Чехова», 1986, 1988, 1995 и др.). В диссертационных работах последнего десятилетия освещаются различные аспекты репрезентации языка картины мира писателя [Кочнова 2005; Виноградова 2008; Игумнова 2009 и др.].
При этом в большинстве литературоведческих исследований отмечается, что произведениям А.П. Чехова присуща диалогичность, которая реализуется в равноправии позиций автора (повествователя), героя и читателя и таким образом служит основой объективности повествования, выступающей в качестве ведущего конструктивного принципа поэтики писателя.
Чеховедами давно доказано, что в основе диалогичности чеховской прозы лежит одна из наиболее характерных и основополагающих для понимания всего творчества черт поэтики писателя, не терпящего безапелляционные суждения и избегающего их в своей художественной практике [Кройчик 1986, с. 58], — стремление избегать прямого, открытого, тенденциозного решения той или иной проблемы [Кубасов 1990, с. 28].
Так, по словам Л.Е. Кройчика, «доктор Чехов рассказывает историю жизни как историю болезни, но рецептов не предлагает» [Кройчик 2007, с. 12]. Как подчеркивает А.В. Кубасов, писатель «ясно сознавал сложность и неоднозначность вопросов, выдвигающихся современной жизнью в России, на которые нельзя было дать готового ответа», и эти вопросы заставляли А.П. Чехова «искать истину не в монологическом слове повествователя, рассказчика или героя, а в их диалоге». А.П. Чехов понимал недостаточность одного сознания, каким бы глубоким оно ни было, и потому «обращался к сложному сплетению сознаний, отражающих разные стороны «правды», разные аспекты истины» и утверждал принцип взаимопроницаемости и взаимодополнительности сознаний героев и рассказчика, повествователя [Кубасов 1990, с. 28].
Согласно В.Б. Катаеву, одной из важнейших установок творческого сознания А.П. Чехова было стремление «показывать жизнь прежде всего как чье-то знание о жизни» [Катаев 1979, с. 44]. Подтверждение этой мысли находим в книге В.Я. Линкова, по мнению которого «своеобразие героев Чехова состоит в особом аспекте изображения их, который выдвигает на первый план не человеческие качества героя (добрый, злой, мужественный, сентиментальный и т. д.), а его восприятие жизни» [Линков 1982, с. 55]. Развивая эту мысль, Л.Г. Петракова делает важной замечание о том, что «чеховская проза диалогична не столько потому, что герои ведут нескончаемые разговоры друг с другом, сколько потому, что чеховские персонажи постоянно вступают в диалог с окружающей их жизнью» [Петракова 2010, с. 86].
Специалисты по творчеству А.П. Чехова сходятся во мнении о том, что чеховская фраза представляет собой «место интерференции, взаимодействия различных субъектных сфер, контрапункт голосов, объединенных формой безличного повествования» [Кубасов 2013, с. 89], поскольку писатель «устранил всякую возможность выделить в его повествовании какой-либо преобладающий, тем более — один-единственный голос» [Громов 1989, с. 192].
В целом «чеховский художественный текст представляет собой систему подразумеваний и соответствий» [Громов 1989, с. 260], и в связи с этим важную задачу исследователи видят в том, чтобы выяснить, чье сознание стоит затем или иным фрагментом фразы [Кубасов 2013].
Опираясь на имеющиеся к настоящему времени литературоведческие работы, посвященные творчеству А.П. Чехова, можно констатировать, что в изучении вопроса о диалогичности чеховской прозы существует два аспекта. С одной стороны, исследователи акцентируют внимание на специфике взаимоотношений автора и читателя, с другой — отводят важную роль рассмотрению отношений между автором и героем, особое взаимодействие сознаний которых приводит к двусубъектности повествования.
Говоря о своеобразии отношений автора и читателя, ученые называют принципиальным новаторством А.П. Чехова усиление роли читателя в его произведениях. Так, в работах В.И. Тюпы отмечается, что «чеховская поэтика привнесла в литературу принципиально новое позиционирование адресата художественного письма» [Тюпа 2013]. По образному выражению итальянского литературоведа и слависта В. Страды, Чехов «воспринимает мир со своеобразнейшим «показателем преломления» и с каждым читателем ведет «задушевный разговор наедине»» [Страда 1995, с. 49].
Особенно показательна в этом отношении ранняя чеховская проза, поскольку общая эстетическая позиция писателя 1880-х годов предполагала, по наблюдениям И.Н. Сухих, постоянный учет кругозора читателя: повествователь, герой и читатель «находятся в одном мире, служат в соседних департаментах, сидят рядом в театре, поблизости нанимают дачи и т. д.» [Сухих 1987, с. 43—44]. Возникающая при этом позиция общения повествователя и читателя, по мнению исследователя, предполагает не заискивание перед читателем, а доверие к нему, «расчет на его активность и нравственную чуткость, на его своеобразное «сотворчество»» [там же].
Тем не менее в мире чеховского художественного текста «повествователь выступает не как завершающая смысловая инстанция, а как один из равноправных субъектов диалога, читатель участвует в диалоге как со-искатель» [О Вон Ке 2000]. Как утверждает И.Н. Сухих, «для чеховской художественной системы характерна до конца проведенная позиция диалогической активности по отношению к читателю, почти полное совмещение мира художественного образа и читательского кругозора», а потому читатель «неизбежно должен проецировать изображенные конфликты и проблемы в свою жизнь» [Сухих 1987, с. 168].
Сам А.П. Чехов четко обозначил свою позицию относительно данного вопроса. Известно часто цитируемое высказывание писателя: «Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам» [П., т. IV, с. 54]. Как пишет Е.И. Лелис, «вполне рассчитывая на читателя, А.П. Чехов дает ему возможность и право понимать и чувствовать так, как тот сам готов понимать и чувствовать» [Лелис 2013, с. 115]. Именно на таком доверии к читателю базируется чеховский принцип объективности в художественном изображении действительности [Кройчик 1986, с. 59]. Н.В. Изотова полагает, что в диалогической активизации читателя выразилось новаторство нравственно-эстетической позиции писателя [Изотова 2006].
О значимости взаимоотношений между автором и читателем в чеховском повествовании пишет и Л.И. Еремина. По мысли исследователя, чеховский рассказчик зачастую «непосредственно адресует свое описание читателю, делая его потенциальным участником сценического действия», «собеседником, сопереживающим и сочувствующим», поскольку «все действия максимально приближены к читателю, совершаются как бы на его глазах». Благодаря «обращенности» повествователя к читателю создается интонация живого рассказа [Еремина 1983, с. 114].
Схожие наблюдения мы находим и в исследовании А.П. Чудакова, который отмечает, что ранние чеховские произведения характеризуются постоянным вмешательством «активного» персонифицируемого повествователя в ход рассказа, обсуждением с читателем развития фабулы, разъяснением ему своих примеров, прямым обращением к читателю с вопросами и т. д. [Чудаков 1971].
Однако, как показывает ученый, развитие творческого метода писателя, выразившееся прежде всего в смене повествовательных типов и переходе от субъективной манеры ранних рассказов и сценок к объективному повествованию начиная со второй половины 1880-х годов, естественным образом повлекло за собой редуцирование или даже полный отказ от некоторых форм прямого диалогического общения автора и читателя. В частности, А.П. Чудаков уточняет, что прямое обращение к читателю — «черта, отмирающая в чеховском повествовании в первую очередь» [Чудаков 1971, с. 24].
В работах А.П. Чудакова соотносятся представления о степени активности читателя с доминирующим в тот или иной период чеховского творчества типом повествования. Согласно исследователю, яркая репрезентация отношений между автором и читателем как субъектами диалогического общения имеет место лишь в ранней прозе писателя, тогда как в зрелых рассказах, созданных в соответствии с принципами объективной манеры изложения, роль читателя становится менее очевидной и на первый план выходят взаимоотношения автора и героя.
Что касается рассмотрения диалогичности прозы А.П. Чехова в аспекте отношений между автором-повествователем и героем, то литературоведы обращают внимание на сложное преломление взаимодействия их сознаний. Как писал А.В. Кубасов, «взаимодействие <...> кругозоров героя и повествователя глубоко содержательно. Несмотря на кажущееся господство одного субъекта сознания в том или ином фрагменте рассказа, все они оказываются двусубъектными. Сознание героя корректируется, дополняется сознанием повествователя или сливается с ним, в результате последний преодолевает собственную ограниченность, поднимается над собой» [Кубасов 1990, с. 21].
По наблюдениям Л.И. Ереминой, одним из наиболее распространенных изобразительных приемов в чеховском повествовании является «скольжение речи по разным субъектным сферам», которое определяет «психологическую атмосферу» текста с позиций определенного лица. Сочетание позиций автора/персонажа входит как один из основных элементов в структуру повествования, при этом позиция автора находится в сложных, обычно «внутренне-диалогических» отношениях с позицией персонажа [Еремина 1983, с. 110—111].
В ряде литературоведческих работ раскрывается характер взаимоотношений между автором и персонажем в прозе А.П. Чехова. Так, по мнению М.М. Гиршмана, в произведениях писателя «полностью отсутствуют иерархические отношения» [Гиршман 1980, с. 133].
В.И. Тюпа также указывает на то, что «чеховский автор не возвышается над своими героями, не вырастает в «сверхличность»» [Тюпа 1989, с. 115]. Соглашаясь с исследователями, А.В. Кубасов развивает эту мысль, говоря об отказе Чехова-автора от авторитарности своей позиции и признании «равноправия субъектов по отношению к истине, следствием чего является последовательное усиление и утончение диалогичности» [Кубасов 1990, с. 37].
О равенстве и демократическом соотношении между автором и героем как субъектами познания пишет в своем диссертационном исследовании о Вон Ке, подчеркивая при этом, что дистанция между автором и героем в повествовании А.П. Чехова оказывается не фиксированной, а динамической, пульсирующей [О Вон Ке 2000].
Учет подробностей психологического состояния героев, свойственный уже ранним рассказам писателя, несмотря на комизм положений и образов, когда писатель предлагает читателю взглянуть на мир глазами персонажей своих произведений [Петракова 2010], и изображение окружающего мира «сквозь призму конкретно воспринимающего сознания» персонажа [Катаев 1979, с. 44] обусловливают тот факт, что чеховскому повествованию свойственна насыщенность «голосом» героя, его эмоциями и оценками, в нем сосуществуют два типа речи: речь героя и речь автора [Чудаков 1971, с. 51—59]. При этом основной формой включения слова героя в авторское повествование и важнейшим компонентом повествовательной структуры чеховского текста выступает несобственно-прямая речь.
Общепризнанным является сложившееся на сегодняшний день представление о сущности несобственно-прямой речи, восходящее к трудам М.М. Бахтина, в которых она характеризуется как «гибридная конструкция», в которой смешаны «два голоса, две речевые манеры, два стиля, два «языка», два смысловых и ценностных кругозора» [Бахтин 1975, с. 118; см. также: Соколова 1968; Чернухина 1984; Долинин 1985; Солганик 2000; Труфанова 2001; Сысоева 2004; Беличенко 2006; Борисова 2014; Боднарук 2015 и др.], что, по М.М. Бахтину, способствует возникновению диалогичности текста, основанной на различиях в экспрессивной и стилистической окраске отдельных его частей [Бахтин 1975, с. 130—134].
В «Стилистическом энциклопедическом словаре русского языка» под редакцией М.Н. Кожиной несобственно-прямая речь трактуется как «способ передачи чужой речи, при котором используются элементы прямой и косвенной речи», как речь повествователя, пронизанная «вместе с тем лексикой, значениями (семантикой), синтаксическими конструкциями речи персонажа — источника информации, его интонациями, чувствами, мыслями» [СЭСРЯ 2003, с. 251].
Говоря о функциях несобственно-прямой речи, исследователи отмечают, что вследствие смещения субъективно-модального плана «повествование о герое или авторская характеристика героя переходит в непосредственную передачу автором внутреннего состояния персонажа, в запись его внутренней речи» [Поспелов 1957, с. 221].
Возникающий «эффект слияния голосов повествователя и героя» [Кубасов 1990, с. 29] позволяет освещать одно и то же явление одновременно с разных точек зрения (с точки зрения субъективной и объективной), благодаря чему оно приобретает большую глубину [Ковтунова 2002, с. 66]. При этом включение в текст несобственно-прямой речи всегда усложняет повествование за счет обязательного присутствия «другого» (по отношению к повествующему), голоса, который принято называть чужой речью [Беличенко 2006]. Анализ несобственно-прямой речи производится самим читателем, который, по утверждению А.В. Кубасова, «должен уловить дву субъектность, двуинтонационность целой фразы» [Кубасов 1990, с. 29].
Несмотря на то что исследователи едины в понимании сущности несобственно-прямой речи, в современной филологии открытыми остаются вопросы, связанные с типологией различных способов передачи чужой речи, в том числе с отграничением несобственно-прямой речи от такого явления, как косвенная речь [Труфанова 2001; Шевлякова 2011]. Это обусловлено тем, что мнения специалистов относительно статуса несобственно-прямой речи расходятся.
Так, вслед за академической «Русской грамматикой» ряд ученых квалифицирует несобственно-прямую речь как явление собственно грамматическое, трактуя ее как часть парадигмы сложившихся в языке форм передачи чужой речи: прямая речь — косвенная речь — несобственно-прямая речь [РГ-80, т. II, § 2803—2805; см. также: Бабайцева 1987; Валгина 2003 и др.]. В такой интерпретации несобственно-прямая речь имеет место в случае, «если авторский план не существует отдельно от плана чужой речи, а слит с ним» [РГ-80, § 2803].
В Стилистическом энциклопедическом словаре русского языка несобственно-прямая речь также рассматривается в ряду других существующих способов передачи чужой речи, среди которых прямая и косвенная речь. При этом отмечается, что для оформления несобственно-прямой речи «не используются никакие вводящие глаголы речи и мысли («говорил, что...», «думал, что...»), то есть отсутствует формальный сигнал перехода от авторской речи к чужой», и подчеркивается, что, в отличие от косвенной речи, «несобственно-прямая речь не выделяется в тексте авторскими словами, не вводится как придаточная часть сложноподчиненного предложения» [СЭСРЯ 2003, с. 251].
Другие исследователи, например И.И. Ковтунова, напротив, относят несобственно-прямую речь к сфере стилистики, считая ее «стилистическим приемом слияния и взаимопроникновения повествовательной речи автора и элементов внутренней речи персонажа, несущей изобразительную функцию» [Ковтунова 1956, с. 37]. По мнению ученого, несобственно-прямая речь «разнообразна по форме и лишена определенных грамматических признаков» [Ковтунова 1953, с. 18], а потому не может признаваться синтаксической конструкцией.
Аналогичную точку зрения разделяет и Л.А. Соколова, которая также предлагает рассматривать несобственно-прямую речь в качестве явления исключительно стилистического, полагая, что она относится не к формам передачи чужой речи, а к «способам изложения содержания» [Соколова 1968, с. 10]. Определяя несобственно-прямую речь как «одно из основных стилистических понятий в художественном произведении» — наряду с такими понятиями, как «речь автора» и «речь персонажа», — Л.А. Соколова заменяет традиционный термин «несобственно-прямая речь» термином «несобственно-авторская речь» [там же, с. 11—12].
В контексте нашей работы мы придерживаемся положения о стилистической природе несобственно-прямой речи и в рамках традиции, заложенной М.М. Бахтиным, считаем, что несобственно-прямая речь выступает в качестве характерного для художественного текста средства создания диалогичности.
В композиционной структуре художественного текста чужая речь, зафиксированная в рамках авторского нарратива в формах несобственно-прямой речи, рассматривается нами как включающий в себя широкий спектр разнообразных речевых (грамматических и лексических) приемов единый феномен перевода повествования в плоскость сознания героя.
По мнению чеховедов, несобственно-прямая речь занимает особое место в рассказах А.П. Чехова, и особенно велика ее роль в организации повествования в зрелой прозе писателя [Кройчик 1986; Кубасов 1990; Кожевникова 2011 и др.], потому как, передавая реакции персонажа на происходящее и его размышления, позволяет реализовать важнейший для поэтики писателя принцип объективности, который предполагает, что из повествования устраняется субъективность рассказчика и на первый план выдвигается точка зрения и слово героя [Чудаков 1971]. Несобственно-прямая речь позволяет писателю, по словам Е.И. Лелис, «решить труднейшую художественную задачу — создать такую картину мира, которая не содержит открытых авторских оценок, но отражает обостренно-тонкое ощущение писателем жизни» [Лелис 2013, с. 150—151].
Литературоведы сходятся во мнении, что несобственно-прямая речь в чеховской прозе не только помогает передать разнообразный мир чувствований героя и показать движение, а порой незавершенность его мысли, но и призвана глубже раскрыть характер героя, не прибегая к внешним оценкам, то есть является средством его непрямой характеристики [Кройчик 1986, с. 168—169; Кубасов 1990, с. 29].
Анализ специальной литературы позволил выявить ряд работ, в которых на материале произведений А.П. Чехова рассматриваются типы несобственно-прямой речи, выявляются ее функции и устанавливаются разноуровневые языковые средства ее манифестации в чеховском повествовании.
Так, в монографии Н.А. Кожевниковой о стиле А.П. Чехова [см.: Кожевникова 2011] и диссертационной работе Г.А. Сопочкиной, посвященной системе способов передачи чужой речи и ее реализации в идиостиле писателя [см. Сопочкина 2003], анализируются вариативные формы передачи чужой речи, в том числе содержатся наблюдения общего характера, касающиеся тенденций функционирования несобственно-прямой речи в чеховских рассказах всех трех периодов творчества.
Н.А. Кожевникова полагает, что помимо несобственно-прямой речи, передающей реакции персонажа на происходящее и его размышления, в чеховской прозе развивается повествовательно-описательный тип несобственно-прямой речи. В соответствии с наблюдениями исследователя, с помощью несобственно-прямой речи повествовательного типа чаще всего передается портрет персонажа и его характеристика; описания природы, интерьеров, вообще окружающей среды; то, что остается за пределами непосредственного восприятия персонажа (ретроспективные фрагменты, характеристика недействующих лиц, персонажей, не существенных для его понимания); воображаемые картины, в которых участвует персонаж [Кожевникова 2011, с. 81—88].
Н.А. Кожевникова отмечает, что несобственно-прямая речь повествовательно-описательного типа играет существенную роль в композиции многих рассказов, в основе которых лежит чередование субъектных планов, и вводится указанием на точку зрения персонажа, но сам ее характер близок к авторскому повествованию, в связи с чем граница между авторским повествованием и несобственно-прямой речью часто бывает неотчетлива [Кожевникова 2011, с. 88].
К числу работ, в которых отражены результаты анализа своеобразия используемых языковых средств, маркирующих несобственно-прямую речь в чеховском третьеличном повествовании, относятся диссертационные исследования О.А. Прохватиловой [см.: Прохватилова 1991] и Е.В. Андреевой [см.: Андреева 2004], а также указанная выше монография Н.А. Кожевниковой [см.: Кожевникова 2011]. При этом если Н.А. Кожевникова пишет о средствах несобственно-прямой речи применительно ко всему творчеству А.П. Чехова, то О.А. Прохватилова избирает в качестве материала для изучения раннюю прозу А.П. Чехова, в то время как исследовательский интерес Е.В. Андреевой сконцентрирован на поздних рассказах писателя.
В перечисленных работах отсутствует единая общепринятая номенклатура средств несобственно-прямой речи. Тем не менее сопоставление приводимых учеными перечней позволяет утверждать, что для перевода повествования в плоскость сознания героя А.П. Чеховым употребляет средства лексического и грамматического уровня. К первым исследователи относят стилистически маркированную (разговорную и оценочную) лексику. В ряду грамматических средств базовыми можно считать средства экспрессивного синтаксиса, среди которых восклицательные и вопросительные предложения и лексические повторы; средства смены модального плана, прежде всего вводные слова и конструкции; средства смены темпорального плана — глагольные формы настоящего или будущего времени; неопределенные местоимения и наречия.
Подводя итог, можно констатировать, что в прозе А.П. Чехова несобственно-прямая речь связана со сменой субъектных планов (повествователь → герой), осуществляемой посредством комплекса лексических и грамматических средств и сопровождающейся взаимопроникновением авторского и персонажного восприятия мира, что обусловливает возможность существования в пределах авторской речи разных субъектных сфер и часто делает границу между авторским повествованием и несобственно-прямой речью неотчетливой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |