Заключение

А.П. Чехов воссоздавал, по определению И.Н. Сухих, не «трагическое» состояние мира, как Ф.М. Достоевский, и не «героическое», как Л.Н. Толстой в «Войне и мире» (добавим от себя, что «идиллическое» здесь еще более существенно), а «прозаическое состояние мира» (15, 179). Такое определение эстетически неоднозначно: «прозаическая» картина мира может быть драматична или комична — в зависимости от избранного угла зрения.

Мы стремились показать, что встреча «поэтической» нормы авторского сознания с «прозаической» действительностью привела Чехова к художественной философичности, суть которой в раскрытии диалектического противоречия между сущностью и существованием человека. Художественная ипостась этого противоречия — коллизия между личностью и вписанным в обстоятельства характером персонажа. Данная коллизия послужила принципиальной основой как драматического, так и саркастического строя художественности зрелых творений писателя.

Такая раздвоенность эстетической системы художника не свидетельствует, как это нередко бывает, о неразрешимых противоречиях авторского миросозерцания. Дело прежде всего в том, что Чехов «писал человека, либо не успевшего духовно развернуться... либо находившегося в разладе со своим характером, который ему тесен, буквально по швам ползет, не вмещая его разросшуюся индивидуальность» (7, 252). В первом случае — личность уже своего внешнего инобытия — чеховская концепция личности могла быть адекватно реализована в архитектонической форме саркастической иронии, во втором — элегического драматизма: личность шире своего повседневного существования.

Важнейший идеологический фактор чеховской эпохи — российской действительности рубежа XIX и XX столетий — был четко определен В.И. Лениным в статье «Социалистическая партия и беспартийная революционность»: «Потребность в «человеческой», культурной жизни, в объединении, в защите своего достоинства, своих прав человека и гражданина охватывает всё и вся»¹. Чеховский драматизм персонализации² не весьма ярких, «усредненных» характеров и явился глубоким художественным обобщением тенденций жизни, отвечающих сформулированной общественной потребности. Изображение же человеческого существования, не поднимающегося до такой потребности, приводило писателя к «деперсонализации» характеров, к саркастическому строю художественности.

В приведенной нами цитате обращает на себя внимание знаменательное соседство. В.И. Ленин ставит рядом «объединение» и защиту достоинства и прав отдельной человеческой личности. Это две стороны единой духовной потребности, питавшей нравственную норму и художественность чеховского рассказа.

Наиболее адекватным выражением интересующей нас нравственной нормы представляется глубокий, не скользящий по поверхности жизни юмор, эстетический импульс которого, кажется, никогда не ослабевал в творческом сознании Чехова. Однако юмористическая художественность, по-видимому, не соответствовала бы исторической правде характеров и человеческих отношений, воспроизводимых писателем в зрелый период творчества. Поэтому нравственная норма сплочения и единения человеческих «я» в их не поддающейся нивелировке самобытности остается своего рода «личной тайной» самого Чехова, а эстетической доминантой его творчества выступает драматизм, осложненный юмором и саркастической иронией.

Завершая рассмотрение художественности чеховского рассказа в аспекте эстетической типологии, выскажем некоторые соображения об использовании чеховских текстов в учебном процессе.

Весьма эффективным представляется изучение рассказа «Душечка» одновременно с послесловием к нему Л.Н. Толстого. Квалифицированное проведение подобного занятия способно взять на себя роль своеобразного «введения» не только в художественный мир Чехова, но и в проблематику специфики литературоведческого анализа как научного познания («профессионального» чтения).

Опыт показывает, что практически в любой аудитории находятся как читатели, согласные с Толстым в его идиллической трактовке произведения, так и читатели, настаивающие на адекватности комического художественного впечатления. В ходе дискуссии студенты, как правило, недостаточно опираются на чеховский текст, актуализируя преимущественно свой собственный личный опыт и нравственные убеждения. Существенный момент занятия состоит в том, чтобы обратить их внимание на этот эффект читательской самоактуализации, присущий искусству слова вообще, а чеховскому — в особенности. При всей своей позитивности этот эффект таит в себе опасность эстетического произвола со стороны читателя.

На следующем этапе работы с этими текстами исключительно важна поляризация выявившихся прочтений и четкая постановка проблемы адекватности интерпретаций в системе эстетических категорий: сентиментальность — сарказм — драматизм и т. п. Для разрешения этой проблемы необходим целостный анализ произведения в его объективной, текстовой данности. При этом, как подчеркивал в свое время А.П. Скафтымов, «охват анализа» не должен выходить за пределы текста, но должен, однако, включить в себя полностью весь текст (14, 30).

Такой анализ, концентрируя внимание на особенностях чеховской поэтики сюжета и детализации, композиции и речевого строя, художественного времени и художественного пространства, в то же время позволяет аргументированно оспорить толстовское прочтение рассказа. Это, в свою очередь, дает возможность осмыслить различие концепций личности и миропониманий двух великих русских писателей. А выявление скрытого комизма характера героини проясняет своеобразие чеховской саркастической иронии (в противовес читательски более привычной «дочеховской» сатире, основывающейся на сверхличной заданности).

Эстетический анализ такого рассказа о смерти героя, как «Архирей», позволяет, нам кажется, убедиться в принципиальной нетрагичности — трагизм также требует сверхличной заданности в качестве точки отсчета — чеховского (элегического) драматизма. Анализ же драматизма «Невесты» дает возможность отмежевать чеховскую художественность от романтики, не менее чуждой эстетике чеховской прозы, чем сатира или трагизм.

Разборами «Душечки», «Архиерея» и «Невесты» (или эстетически эквивалентных им текстов) можно с достаточной определенностью очертить границы эстетической системы зрелого творчества писателя. Своего рода средоточием, «центром» этой системы представляется «Дама с собачкой». Являясь подлинным «ключом к Чехову», эта жемчужина мировой литературы открывает перед вузовским преподавателем неисчерпаемые возможности постановки проблем теории литературного произведения и методики его анализа.

Впрочем, это может быть сказано о многих чеховских творениях. Замечательным по своей «концентрированности» образцом поэтики Чехова является, например, миниатюра «На святках»; в высшей степени эффективным может стать учебный анализ «маленькой трилогии» в художественном единстве этого прозаического цикла, рассмотрение «хронотопа» рассказа «Студент» и т. д.

На наш взгляд, материал чеховского творчества совершенно недостаточно используется в средней школе — для формирования эстетической культуры чтения и художественного восприятия вообще. Поэтому в подготовке будущего учителя эстетическому анализу рассказов Чехова по праву следовало бы уделять особое внимание.

Примечания

1. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 135.

2. Понятие «персонализация» как типизация особого рода, на наш взгляд, точнее характеризует чеховскую манеру художественного мышления, чем термин «индивидуализация», на котором настаивают некоторые чеховеды.