Поездка Чехова на остров каторги, итогом которой стала книга «Остров Сахалин», сохраняет свой интерес для научной рефлексии в разных аспектах. Но все чаще в светлое поле исследовательского сознания стал выходить самый текст книги — вне жесткой детерминированности его только биографическим контекстом и общественной значимостью содержания. Мы все больше осознаем, что перед нами книга прозы, подчиняющейся своим законам. И становится все очевиднее, что ее поэтика образует совершенно особый сюжет в творческой биографии Чехова, касающийся не только личной его писательской судьбы, но он делает очевидными еще и невидимые прежде развилки на пути самой литературы.
Правильность выбора жанра, т. е. изначальное умение гипотетического автора мыслить жанром, наиболее подходящим к материалу, каким он обладает, есть, как известно, главный признак писательского дарования. Чехов обозначил жанр книги, писавшейся, кстати, дольше, чем объективно содержал в себе трудностей исходный материал, как путевые записки. Добавив к этому предлог «из». Предлог как бы камуфлировал некоторые сомнения, или даже неуверенность, во всяком случае — осторожность. Из — это только выборка из чего-то, чем располагает автор. Или — часть впечатлений. У других они могли быть иными. Да и у него самого могли — в иной ситуации.
Путевые записки — как вообще очерковая литература — жанр к тому же промежуточный между беллетристикой и публицистикой.
Ко времени, когда писалась книга Чехова, он был достаточно популярен в текущей литературе. Ездили литераторы много и писали о поездках немало. В нем, кстати, работала — и работала довольно успешно — немалая часть писателей второго-третьего ряда. Внимательный читатель периодики, Чехов наверняка читал печатавшиеся там путевые очерки, незаметно накапливая в своей писательской памяти образцы, имевшие обращение в текущей литературе. Да и сам успел попробовать себя в нем, правда, избрав наиболее удобную и органичную для себя форму писем, которые посылал домой с дороги в Таганрог. Но письма эти представляли собой законченный текст литературного путевого дневника, блестяще, кстати, продемонстрировавший особенности и возможности писательского дарования Чехова в этой форме.
Путевые очерки, как и вообще очерки, — это, прежде всего, быстрая реакция языка на расширение границ осваиваемого литературой пространства — на новые коллизии, которые возникают в этом именно пространстве, на новые формы переживания самого расширения опыта и его границ, на новое отношение к описываемому и переживаемому.
Открытое авторское «я», возможность свободного включения голоса автора, его личной оценки, его позиция по отношению к описываемому делают жанр путевых очерков (записок, дневников) удивительно мобильным и свободным. Путешествующий как бы только фиксирует увиденное и пережитое. Его цель — всего лишь рассказать об этом. Важно поэтому только, что именно и как удается ему увидеть своими глазами и насколько удается пропустить свое переживание через имеющиеся предварительные знания и сделать полученное впечатление новым знанием.
В путевых очерках не просто важна, но и крайне значима личность путешествующего, ее масштаб, творческий темперамент, степень открытости и незашоренности.
В «Острове Сахалин», как мы знаем, немалую часть текста занимают выписки из прочитанных Чеховым научных трудов о Сахалине. Количество прочитанных Чеховым перед поездкой книг и статей, как известно, было велико. А для человека, который ставит целью написать путевые записки, пожалуй, и слишком велико. Потому что основой любой документальной прозы — а путевые записки относятся к ней — в любом случае оказывается художественная деталь, при условии, что она тщательно выбрана и, подобно линзе, способна сфокусировать проблему или явление. А деталь можно увидеть только собственными глазами, пережить собственным чувством, но никак не вычитать в чужом сочинении.
Интересно, что в статье о Сахалине в Энциклопедическом словаре Брокгауза — том на соответствующую букву вышел чуть позже выхода книги Чехова — обозначены в библиографическом списке те же работы, что и в списке Чехова. В Большой энциклопедии Южакова, том которой на букву «С» вышел позже чеховской книги, уже приводятся данные сахалинской переписи 1897 года. Но при этом ни в одном из библиографических списков нет чеховского «Острова Сахалин». Вот еще один вопрос к размышлению — почему книга Чехова не попала в число научных или хотя бы научно-популярных источников?
Обширные цитаты из научной или научно-популярной литературы, у которой своя особая стилистика (в ней «я» пишущего отсутствует, а отбирающиеся автором языковые средства направлены на то, чтобы текст был понят его читателем сразу и однозначно и не оказался загроможден оттенками смыслов, вызывающих переживания, — т. е. то, что отличает художественный язык от делового, к которому относится научный язык), соседствуют в тексте чеховской книги, а чаще продолжаются речью автора, у которой на самом деле должна быть прямо противоположная стилистическая структура.
При этом авторская речь оказывается далеко не всегда связанной с предшествующим или последующим чужим текстом какой-то обоснованной изнутри связью — например, корректирующим собственным комментарием.
Не знаю, проводил ли кто-нибудь из исследователей сверку прочитанного Чеховым о Сахалине с текстом его книги — на предмет того, сколько информации о Сахалине, содержащейся в его книге, было взято им из предварительно прочитанных источников, и как он использовал этот материал в книге. У меня — на основании очень беглого сравнения — сложилось впечатление, что Чехов скорее шел за полученной информацией, что именно она в качестве некоего предварительного представления или образа Сахалина — а не непосредственное впечатление — не просто его вела, но известным образом «навязывала» ему поэтику собственного слова. Т. е. автор как бы «подпирал» свои личные и хотя бы по одному этому уникальные впечатления чужим знанием. Подпирая, нивелировал, приглушал, обеднял. Словно не доверял до конца своему глазу. Естественно спросить себя — почему?
Книга писалась спустя какое-то время после поездки, когда уже можно было отсеять суть увиденного и пережитого от неизбежного сора впечатлений — выбрать из памяти те самые детали-линзы. Тут-то только выбор и показывает, в какой степени автор властен над материалом, или мир, который он описывает, навязывает ему все-таки свой хаос, в котором царит случайность, и, если это так, в итоге происходит «распад темы».
В свете этого основополагающего для жанра путевых заметок тезиса рискну предположить, что с самого начала подготовки к поездке Чехов, видимо, не очень отчетливо осознавал и даже просто ощущал, что именно он хотел бы и мог в результате написать. Именно поэтому он пытался решить задачу, невозможную с точки зрения языка, — совместить очерковую прозу с научным описанием.
Работа над текстом, что наглядно показано в обстоятельнейшем текстологическом комментарии к «Острову Сахалин» М.Л. Семановой в 30-томном Собрании сочинений и писем, шла в сторону предельной объективизации повествования. Чехов упрямо убирал из текста открытое «я», хотя делал это достаточно непоследовательно (это тоже хорошо видно по тексту). И тем разрушал столь важное для жанра путевых записок личное начало, лишая текст единственности собственного слова, найденного в личной рефлексии над увиденным и пережитым.
Читая «Остров Сахалин» и сравнивая варианты черновой рукописи с окончательным текстом, задаешься вопросом: а кому предназначалась эта книга? Читателю прозы, который, читая путевые очерки, настраивается на диалог и/или со-переживание? То есть с его стороны в процессе чтения должна возникнуть сильная эмоциональная отдача, которая и превращает чужое знание в свое — в прочувствованную мысль. Или Чехов ставил преимущественно просветительскую задачу: дать сумму объективной информации об острове каторги — его истории и географии, что, например, делают энциклопедические словари и научно-популярная литература? Потому что заставить читателя сопереживать — а Чехов наверняка хотел обратить его внимание на то, что происходит на Сахалине с человеком, обреченным на социальную смерть, — можно только средствами художественного языка. Стиль же «Острова Сахалин» в таких объективизированных местах делается удивительно похож на стиль современных ему энциклопедических статей, дающих ту же сумму знаний, но — средствами своей специфической стилистики и условиями своего жанра, в которых сверхзадача сопереживания, естественно, отсутствует.
Просто это разные и несовместимые — на уровне языка — задачи. Думаю, что изначальная неотчетливость собственной задачи обусловила уязвимость формы книги. Думаю, что это чувствовал и сам автор.
При этом именно в «Острове Сахалин» мы находим поразительные языковые предвидения в отношении формы. В частности, например, формы заметки или фрагмента. Услышь Чехов в записанных им мыслях и ощущениях самодостаточную форму и осмелься на такой эксперимент, то, может быть, не Розанов со своими «Опавшими листьями», а Чехов был бы сегодня эталоном этого жанра. «Остров Сахалин», если оставить в стороне куски чужого текста, «задавившие» собственное слово, в каком-то смысле предвосхищает и писательские записные книжки как самостоятельный жанр прозы с его уникальной формой выразительности. Все это просвечивает сквозь текст книги о каторге.
Попытка же расположиться в языковом пространстве между научным исследованием, претендовавшим и на то, чтобы стать диссертацией, и путевыми записками как жанром прозы удачной стать не могла.
В результате в «Острове Сахалин» мы имеем нечто вроде каталога сюжетов возможных рассказов или повестей, человеческих и социальных типов, которые могли бы стать героями прозы, образцов набросков чистой прозы. Ничто из этого не было до конца развернуто в тексте в самостоятельные рассказы, портреты, описания. Не было это использовано и позже. И вопрос, почему сахалинские впечатления не стали материалом для будущей прозы Чехова, задается так же часто, как и вопрос, зачем он поехал на Сахалин.
Если же посмотреть на все это в движении литературного процесса, то в его истории возникают периоды, когда удаются не чистые жанровые образования, а некие — по слову Пастернака — «проекты» жанра как предвидения новых его форм. Жанру словно становится тесно в привычных границах, но для создания новой разновидности языком еще не накоплено достаточного количества отступлений от нормы, чтобы перейти в качество новой нормы. Чехов оказался на этом конкретном перепутье первым.
Скажем, В. Дорошевич несколько позже «Острова Сахалин» написал законченную очерковую книгу о Сахалине, но его явная удача — в перспективе развития литературы — весит все же меньше, чем, условно говоря, жанровая неудача Чехова.
Итак, впечатления, годящиеся для прозы — сюжеты, типы, поразительные детали, — остались в тексте книги в виде кратких записей, возможных конспектов (или проектов) рассказов и использованными потом практически не были. Но использованными оказались пережитые на Сахалине состояния, отложившиеся в его эмоциональной памяти и определившие тональность всей последующей чеховской рефлексии над жизнью.
На всем, что писал Чехов после Сахалина, лежит его печать — сахалинские впечатления отложились и в знание человеческих пределов, войдя в базовую часть личности самого Чехова, в то, что создало ее «необратимые точки», что сформировало критерии, предложенные миру его творчеством.
Эмоциональная же память писателя, от работы которой зависит художественный результат — а именно она получила колоссальную подпитку в результате поездки на Сахалин, — складывается не только, а, может, и не столько из накопления житейских историй и реалий предметного мира, сколько из пережитых и запомненных навсегда состояний и переживаний — самого их строя. А фабулы потом только ложатся на такие состояния. И когда рассказываемая история на уровне проживания ее в памяти писателя совпадает с этим слышным ему, пережитым прежде и запомненным состоянием, возникает эффект короткого замыкания — рождение слова и формы.
Жанровая неопределенность «Острова Сахалин», как мне представляется, уменьшила возможное воздействие книги на читателя. И тем уменьшила число ее читателей. «Остров Сахалин» отчасти именно поэтому остался недопрочитанным текстом Чехова по отношению к его прозе и прозе вообще.
Наверное, об этой книге можно сказать словами Пастернака: это тот случай, когда «пораженье от победы» отличить и отделить невозможно. Ибо внешнее поражение оказывается в перспективе недослышанной победой и обещанным впереди прорывом. В любом случае, эта книга была неизбежна в судьбе и биографии писателя. А биография и судьба писателя такого масштаба, как Чехов, в известном смысле есть судьба — или путь — самой литературы.
Примечания
Первая публикация: Гитович И.Е. «Остров Сахалин»: текст и автор (к постановке вопроса) // А.П. Чехов в историко-культурном пространстве Азиатско-Тихоокеанского региона. Материалы межд. научно-практической конференции 21—30 сентября 2005 года в Южно-Сахалинске. Южно-Сахалинск: Лукоморье, 2006. С. 54—59.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |