Чехов как литературный герой: порождающая мифология

Вопросы, которые я позволю себе поставить, касаются реальности сегодняшнего чеховедения. А всякая реальность, к сожалению, не только пафосна, но и проблемна. И мне хочется думать, что эти вопросы имеют право быть заданными не только себе — даже если они прозвучат некоторым диссонансом к той общей пафосной установке, которая движет нами в наших занятиях Чеховым.

А поскольку ключевое слово «личность» отсутствует в названии темы моего доклада, начну именно с него.

Среди множества его определений мне представляется наиболее оптимальным даваемое психологами: особое качество человека, приобретаемое, проявляющееся и обнаруживаемое в социокультурной среде в процессе совместной деятельности и общения. Все другие определения, бытующие сегодня, так или иначе вытекают из этого или могут быть к нему сведены.

Совершенно очевидно, что проявляется это особое качество в событиях, эпизодах, состояниях, образующих естественное течение жизни человека, что биография как жизнеописание, структурирующее ее хаос, выделяет главные, т. е. смыслообразующие именно для данной жизни факты (причем представление о них как главных не остается неизменным не только для разных интерпретаторов биографии, но и для самого ее героя в разные моменты рефлексии над ней).

А личность как особое качество зависит к тому же от общего образа человека, концепция которого явно или скрыто присутствует в культуре в тот или иной момент. Если этот образ как общая концепция меняется, то меняются и связанные с ним ожидания и параметры интересов к особому качеству личности.

Отсюда вполне практические вопросы.

Как же тогда соотносится биография, представляющая собой цепь событий и эпизодов жизни, и личность как особое качество, проявляемое в фактах биографии? Сколько самой этой биографии — знания фактов — нужно, чтобы составилось адекватное реальности представление о личности?

Вообще, обязательно ли даже такая критическая их масса, как «летописи жизни и творчества», автоматически ведет к адекватному пониманию личности? И до какой степени и в какой форме восстановима прожитая человеком жизнь?

В какой мере тип биографии приближает ее читателя к реальности жизни реального человека? И не удовлетворяем ли мы в разного рода подобных рефлексиях — как научных, так и художественных — прежде всего, собственные психологические потребности, адаптируя тем или иным отбором фактов, цитат, имен, теми или иными акцентами чужую биографию и личность к своим нуждам?

Из чего вырастают биографические и личностные мифы, создающие смысловое поле, на котором в свою очередь вырастает следующее поколение биографических мифов, а то и откровенных химер?

И кто оказывается все-таки ближе к истине — современники, которые в общем историко-культурном и бытовом пространстве были рядом, или потомки, в руках которых, казалось бы, беспристрастные факты в виде документов, но смотрят они на них из другого времени, а значит, и осмысляют их, скорее всего, в инерции другого понятийного языка?

И, наконец, что же тогда есть сам факт, на который как условие объективности традиционно опирается любая биография?

Самый простой здесь ответ: факт есть то, что удается в нем увидеть. Т. е. содержание его в значительной степени оказывается результатом интерпретации, которую он получает, как пришли к убеждению философы уходящего столетия (Л. Флек), в свете того или иного стиля мышления.

А так как интерпретация не может не зависеть еще и от приоритетов времени и личных приоритетов интерпретатора, которые определяют стиль переживания жизни, в том числе и стиль мышления, то биографические и личностные версии, заявленные авторами и воспринимаемые читателями как абсолютно достоверная информация, на самом деле порождают реальность, никогда, очевидно, полностью не совпадающую с той, что была действительной жизнью и формировала личность.

И происходит это не только в силу искажения фактов или объективной невозможности их абсолютной полноты, но в первую очередь все-таки по причине несовпадения языков интерпретируемого и интерпретатора как систем заключенных в них понятий.

Это последнее мне представляется принципиально важным.

О личности писателя первое представление складывается, как все мы знаем, из личного опыта практического чтения, из ауры самих текстов. Именно они создают первоначальный эмоциональный образ автора — ощущение его близости («это мое и обо мне») или отчуждения («это не мое и не обо мне»). И образ этот возникает обычно помимо знания реальной биографии.

Что касается Чехова, то читательские письма к нему оказались в этом смысле поразительным психологическим документом. В представлении о его личности, возникшем только из восприятия прочитанных, а потом и увиденных на сцене сочинений, видимо, удивительно совпали потребности времени в определенных качествах человека и угадываемая реальная биография как тип чувствования, отвечающий этим потребностям и ожиданиям.

Параллельно с этим такая витающая в воздухе коллективная эмоция, общая для каких-то групп читателей, всегда корректируется и облекается текущей критикой в словесные формулы, создавая представление о писателе, становящееся его литературной репутацией.

Так складываются и закрепляются — именно как стиль восприятия — устойчивые представления не только о текстах, но прямо или косвенно и о личности писателя. Они переходят к следующим поколениям читателей, к другим эпохам. И в коллективном читательском сознании долгие годы или десятилетия в значительной степени действует именно инерция «навязанного» восприятия — как его установка более чем непосредственная, не отягощенная стереотипом реакция на текст, как это было у первых читателей.

И, наконец, с какого-то момента, когда начинается активное освоение реальной биографии писателя, она становится материалом для рефлексии, превращаясь в текст, а сам писатель в качестве уже его героя начинает существовать — и воспринимается — по законам текста.

Мифы, которые на разных этапах рецепции создаются такими способами, сами порождают новые смыслы и стиль их переживания и затем формируют самостоятельную реальность, которая в качестве реального культурного факта — образа времени и образа конкретного человека — «навязывается» другому времени с другими историческими задачами.

Эволюция в читательском сознании представлений и мифов о Чехове хорошо известна. Хотя было бы, наверное, полезно и просто интересно проследить, как это происходит — какие закономерности и случайности при этом действовали и действуют и как далеко они увели и уводят от реального Чехова и его времени.

Я же остановлюсь сейчас только на том, что происходит в этом плане с нашими отношениями с Чеховым сегодня.

Прежде всего, на наших глазах — вместе со всем XIX веком — Чехов как объект восприятия окончательно переходит в область истории.

Это трудно себе представить, но наше поколение, которое незаметно становится старшим, по сути, еще совсем недавно жило среди современников Чехова. Мы еще имели возможность — хотя бы гипотетическую — живых контактов с судьбами и психологиями, идентичными судьбам и психологиям героев Чехова, так сказать, с естественными носителями их языка.

Последнее мне кажется особенно важным потому, что в какой-то мере мы этим языком или, точнее, его инерцией были воспитаны, во всяком случае, система и иерархия ценностей еще определялась им.

Сегодня именно эту систему представлений ломает время. А существовавшая до недавних пор хотя бы на уровне каких-то конкретных контактов или решающих, «импритинговых» впечатлений и ощущаемая больше, может быть, на бессознательном уровне неразорванность языка и культурной памяти, а, значит, и особая их чувственная нагрузка, на которой формировались наши интересы и наш стиль мышления в отношении Чехова, сейчас становится чем-то вроде уходящей натуры.

И если имена и реалии, значимые и знаковые для чеховской эпохи, в нашем культурно-историческом тезаурусе еще означали живую связь времен, то для наших, условно говоря, детей — это уже только отвлеченная от личного переживания история.

Возможно, поэтому Чехов как-то внезапно — так, во всяком случае, это сейчас кажется — выпал из круга активного и практического чтения. Если не выдавать желаемое за действительное, то придется признать — его сегодня не читают так, как читали хотя бы еще в 60-е — 70-е — первой половине 80-х годов. Не читают добровольно — просто потому, что это интересно. Я имею в виду не школьников, пишущих сочинение по программе, и не студентов-филологов, готовящихся к экзамену, а обыкновенного что то еще все-таки читающего человека. Если он и читает, то не Чехова.

Чехова, скажут мне, смотрят, но — смотрят все же больше режиссерские интерпретации, достаточно часто отделенные от чеховских текстов пространством созданных этими прочтениями мифов.

Может быть, именно как следствие этого, а, может быть, и по каким-то другим причинам не интересуются и биографией писателя — так, как интересовались еще недавно.

В повседневном культурном «обороте» сегодня существует не более или менее цельный образ писателя, предполагающий знание каких-то фактов и обстоятельств его жизни, а обрывочная, случайная и часто искаженная информация о нем и его времени в совершенно к тому же произвольных контекстах.

Очень жаль, что никому из нас не пришло в голову фиксировать искажения реалий, фактов и обстоятельств биографии Чехова, постепенно закрепляющиеся в повседневном употреблении, равно как и случаи подмены понятийного языка в отношении Чехова и чеховского времени.

Я имею в виду и ошибки в цитировании, и использование каких-то произвольных версий биографии в системе собственных аллюзий и ассоциаций говорящего или пишущего, то есть некую новую для Чехова культурно-историческую апперцепцию.

Жаль, потому что в этих искажениях, безусловно, угадываются контуры совсем другой и для Чехова, и для чеховедения реальности — реальности, как это называется сегодня, исчезающего текста, что существенно корректирует сложившийся и казавшийся незыблемым стереотип представления о месте писателя в реальной культурной памяти сегодняшнего дня.

Что же происходит?

Личность Чехова примерно сто лет была символом, знаком, синонимом интеллигентности. С исчезновением из повседневной жизни самого этого феномена (я думаю, в первую очередь психолингвистического, как особого словаря языка переживания жизни) — как ее духовного приоритета — активное воздействие личности Чехова, судя по всему, тоже кончается. Во всяком случае, такое, каким оно было еще вчера.

Он выпадает из практического чтения: новое поколение гипотетических его читателей — носители совсем другого языка. И мы просто должны принять это как данность, не теша себя ни аберрациями корпоративных клише, ни отработанным юбилейным пафосом.

Интересно, что и в области профессиональных занятий сегодня в чеховедении преобладает интерес не к биографии как жизни живого человека, совершенно конкретными обстоятельствами формирующего в нем особое качество, делающее его личностью, не к реальному историческому контексту творчества и судьбы писателя (где на самом деле еще масса несделанного, несмотря на то, что Чехов по количеству о нем написанного, наверное, самый изученный и даже заизученный писатель), а к разного рода типологиям и интерпретациям текстов разной степени произвольности, где материал реальной биографии привлекается в неизбежно произвольных аллюзиях и ассоциациях. Можно, наверное, говорить даже о некоторой здесь избыточности. Или — ее неизбежности и закономерности. Но как всякая избыточность — если верить теории информации — она увеличивает энтропию, то есть попросту уводит от реального Чехова. В восприятии Чехова фактически происходит смена историко-культурного тезауруса.

У сегодняшних молодых исследователей — т. е. реальных и главных сегодня читателей Чехова — и совершенно другое ощущение биографии, судьбы, личности Чехова, самого времени.

У них качественно другие личные точки соприкосновения с ним. Да и сами тексты писателя — для них чаще импульс к изощренным штудиям, к построению интересных конструкций и концепций, чем то непосредственное чтение, которое в первую очередь и работает на обогащение языка чувственного опыта.

Это ни в коем случае не скрытое возрастное «мы были лучше» (не были!), а только констатация остро ощущаемых мною черт новой для чеховедения реальности — конечно же, в границах возможностей моего стиля мышления и чувствования.

Но вот что любопытно — именно сейчас, когда живой интерес к фактуре времени и биографии Чехова постепенно сходит на нет, начинают выходить капитальные работы, построенные целиком из документов или на документах. Ими объективно будет введена в оборот огромная масса фактов и новых их контекстов и интерпретаций.

И именно сейчас чеховедение — в основном в лице старшего поколения исследователей — объективно лучше всего готово к созданию таких работ. Мы, в сущности, только сейчас и начинаем понимать, как это нужно и можно делать.

Вопрос, следовательно, в том — не опоздали ли мы? Вопрос, конечно, риторический. А, может быть, такая постановка его и не совсем корректна. И не только потому, что каждое поколение будет делать то, что должно ему, а потому что у культурной рефлексии есть и своя имманентная логика развития.

Но как вопрос он все-таки, хотелось бы так думать, не лишний. Хотя бы потому, что безадресность научной продукции, которая чаще всего оказывается следствием замкнутости на самих себе, как вообще всякое пренебрежение обратной связью, в перспективе неизбежно ведет в семантический тупик, в котором наши частные усилия и на самом деле могут стать в какой-то момент напрасными.

А вот реальная биография Чехова, которая, как всякая биография, выполняет для ее читателя функцию моста между чужим временем и своим, из чеховедения перемещается сегодня в область художественного творчества.

За последний год я прочла посвященный Чехову сборник стихов — что-то вроде рифмованного дайджеста краткой летописи его жизни и творчества и собрания интерпретационных клише ушедшего в историю, как казалось бесповоротно, стиля мышления; три пьесы, в которых сюжетом стали конкретные обстоятельства жизни писателя, но принципиально иные, чем до сих пор оказывались в фокусе внимания пишущих о нем; один толстый роман со всеми романными фиоритурами, вышедший по меркам сегодняшнего дня огромным тиражом, — он охватывает биографию зрелого Чехова; и, наконец, пьесу, для которой не сама биография, а его произведение, «Чайка», послужило пусковым механизмом к сублимации каких-то, похоже, не очень ясных для самого автора проблем. Пьеса показательна именно как «смена вех» в отношении сегодняшнего дня к Чехову как типу личности и культурному знаку.

Не буду касаться конкретных вопросов поэтики и стилистики этих произведений. Меня сейчас интересует просматривающаяся в установке их авторов, в выборе сюжетов, в языке, которым пользуются авторы, общая тенденция, демонстрирующая тот факт, что для Чехова действительно начинается полоса нового интерпретационного мифотворчества.

А ведь именно его результаты, а не плоды академической науки, не ее уровень, выходят таким образом в открытое и сильно демократизированное (или — чаще — вульгаризированное) информационное пространство в виде культурного факта, именуемого ЧЕХОВ. Выходят туда, где по-настоящему и формируется обратная связь. И от того, какую фактологическую, эстетическую, историко-культурную, психологическую информацию несут подобные сочинения, зависит сама потребность общества в чтении как способе формирования адекватного высшим духовным ценностям языка переживания жизни. Ибо именно в этом пространстве образ писателя и его тексты существуют, прежде всего, для непосредственного чувственного проживания смысла, который они несут. И хотя бы в силу этого мы не можем высокомерно обходить подобные опыты, считая их просто малохудожественными, на том основании, что серьезные критерии к ним неприменимы.

В основании импульса к новому мифотворчеству лежат, конечно, некоторые общие особенности текущей культурной жизни, о которых мы все из практического житейского опыта знаем; изжит прежний пиетет перед классикой и каждым классиком как мессией большего или меньшего масштаба, на котором воспитывались многие поколения российских читателей. А вместе с этим отброшены отнюдь не пуританские или ханжеские табу, а писаные и неписаные правила этики и вкуса в отношении допустимого предела и способа вторжения в биографию. В культурной установке авторов таких сочинений напрочь отсутствует — именно на уровне безусловного рефлекса вкуса — ощущение разницы масштабов и дистанции между «я» Чехова и «я» пишущего о нем, отсутствуют сомнение в праве переходить границу и такое качество, как стыд. То самое, о чем писал в своем хорошо известном и поистине вещем письме Вяземскому Пушкин и что воспринимается как принципиальное снятие запрета с любых тем, и стало побудительным мотивом и импульсом к созданию подобных текстов.

Что касается Чехова, то между памятным нам и доведенным до абсурда пиететом перед ним как «человеком из мрамора» и сегодняшним отношением к нему как к сугубо частному человеку, «обыкновенному гению», который, как и все грешные, бывало, и женщин обманывал, и раздражался на домочадцев, и несправедлив бывал, и обижался чрезмерно, оказался еще — как разрешенное «свыше» неповиновение былой традиции, когда Чехов был богом интеллигенции, — обрушившийся на нас и серьезно все еще не отрефлексированный чеховедением факт неприятия Чехова такими культовыми фигурами Серебряного века, как Ахматова, Цветаева, Мандельштам. Думаю, что эмоционально он сыграл роль определенного толчка в направлении, по которому пошла потом демифологизация Чехова как в своем элитарном, так и массовом варианте.

Еще недавний интерес к судьбе и личности Чехова как проблеме мироощущения, личного стиля жизни (вспомним самые распространенные тогда цитаты и толкования — «общая идея», строки из письма И.И. Орлову о вере в «отдельного человека» или слова из «Крыжовника» о «молоточке» и т. п.), что было в предшествующие десятилетия стержнем и сверхидеей всех биографических текстов о Чехове (я говорю не об их уровне, а о векторе общей установки, которую определяла, естественно, не одна конъюнктура и желание иметь «правильного» писателя, но в первую очередь все-таки инерция именно чеховских приоритетов), сегодня заменяется интересом к Чехову как сугубо частному человеку (и это закономерно и прекрасно), но в форме сугубо бытового по содержанию и языку любопытства к личной — или даже интимной — жизни писателя.

Видимо, отсюда и преимущественный интерес авторов пьес и романа о Чехове даже не к психологии становления особого качества личности писателя именно как частного человека (а ведь многие важные сюжеты и факты его реальной биографии не становятся в изменившейся конъюнктуре менее актуальными и для частного человека — например, такие как «выдавливание из себя раба» или врастание провинциала в столичную жизнь, как превращение культурного маргинала в человека культурной элиты. Или — внутренний мотив его поездки на Сахалин, история дружбы и разрыва с Сувориным, работа во время холеры и голода, тяжелейшие творческие сомнения последних лет жизни и т. п.), а, главным образом, к пережитым Чеховым любовным историям или даже эпизодам, укрупненным до таких историй эвристическими усилиями авторов этих сочинений. Можно сказать, что коллективными усилиями на материале жизни Чехова и его друзей, приятелей, знакомых, по сути, воплощается идея телепередач о «мужских и женских историях» в виде беллетризированной хроники любовных увлечений.

Материалом для построения подобных сюжетов, выбора деталей, подробностей, кроме собственного воображения в его домысливающей функции, авторам этих сочинений служат чаще всего комментарии к тридцатитомному ПССП, изредка литературоведческие труды, в основном касающиеся прототипов, и основной корпус опубликованных воспоминаний современников.

Практически никто из пишущих сегодня художественные произведения о Чехове (художественные — по определению, а не по истинному их качеству) по-настоящему его биографию предварительно не изучает, в архивах не роется, ограничиваясь теми выборками фактического материала, которые есть в чужих комментариях, и своей концепции Чехова, сверх бытующих стереотипов, обычно не имеет.

Конечно, специалистам лестно, что «комментарии к Шекспиру» оказываются тут наравне с «самим Шекспиром», но — не мало ли этого для претензий на образ Чехова, которые, конечно же, лежат в подобных обращениях в биографии?

Стилеобразующей — т. е. образующей языковой слой этих вещей — становится поэтика бытового слуха и расхожего «здравого смысла», нередко низведенных до бытовой сплетни или восходящих к ней.

Мне кажется это существенным потому, что стиль прочитанного или увиденного на сцене формирует у гипотетического читателя или зрителя собственный стиль и язык переживания и мышления. Язык текстов поставляет нам всем формулы, в которых закрепляются определенные психологические сценарии поведения и эстетические реакции, через которые и происходит приращение не просто новой информации, но — понятийного языка, когда впечатление становится «прочувствованной мыслью».

Причем если в собственной жизни мы границы как раз именно сегодня учимся блюсти (практика разбора личного поведения на общих собраниях исчерпала себя), то естественную для человека и как-то еще извинимую в повседневной жизни слабость — свойственное всем нам, грешным, по временам бытовое любопытство к чужой жизни — мы начинаем удовлетворять заместительным любопытством к частной (или личной) жизни великих людей.

Когда-то, помнится, ходила ироническая формула: «Поговорим об искусстве: кто с кем живет». Похоже, что из устной фазы такая направленность интересов перешла в фазу создания на основе подобных разговоров текстов «об искусстве».

Между желанием понять психологию и логику чужого выбора как некую индивидуальную линию жизни, выбора, в котором всегда присутствует явный или скрытый драматизм — свой человеческий предел, свои противоречия и взлеты и всегда так или иначе сомнения в праве на него, — и бытовым любопытством к чужому «сюжету», которое подверстывает напряжение заключенного в нем драматизма под нивелированные представления и формулы житейского здравого смысла, проходит граница художественного такта. Им определяется профессионализм и нравственное право.

Сегодня, освобождаясь от чрезмерности былых морализаторских табу, мы освобождаемся, похоже, и от чувства меры, и от ощущения если не стыда, то хотя бы неловкости, которую должен испытывать нравственно здоровый человек, когда он оказывается перед тайной чужой жизни. И даже от простой целесообразности, заключенной в вопросе «зачем?», мы тоже себя освободили.

Во всяком случае, лихо въезжая в личное пространство писателя с собственным набором бытовых клише и личных комплексов, щедро делимся с писателем собственной пошлостью, цинизмом или проблемами своего психического здоровья. Как писал Паскаль, «во мне, а не в писаниях Монтеня, все то, что я из них вычитываю».

Интеллигентность — слово, как мы хорошо знаем, прошедшим столетием приращенное к Чехову, ставшее едва ли не синонимом его имени.

Это не просто какое-то неопределимое качество души, это, прежде всего, определенный понятийный язык и стиль жизни как его адекватная реализация. А она включает в себя наличие вкуса, меры, такта.

И если этот язык — как стиль жизни и чувствования — становится уходящей натурой, а на смену ему приходят — в качестве приоритетов — иные понятия, то же самое происходит и с художественными интерпретациями жизни, судьбы, личности Чехова. Ими сегодня запускаются в оборот факты, произвольно укрупненные до «главных», но, главное, навязывается понятийная система, не совпадающая с языком Чехова и с языком его времени.

Когда-то слово «личность» было у нас почти диссидентским, и благодарные читатели извлекали личность отовсюду, в том числе из биографических аллюзий.

Опыт жизни Чехова — это опыт сознательного формирования особого качества личности, называемого интеллигентностью. Именно в этом качестве у живых сил того, в общем, достаточно страшного времени была огромная потребность. Язык интеллигентности оказывался мощным катализатором самосознания того слоя общества, который относил себя к интеллигенции. Понятия этого языка и были чем-то вроде камертона, по которому выверялись личные качества и поступки, самоощущение, самооценка.

Сейчас личность как таковую никто, кроме нее самой, не угнетает. Но, похоже, нас в самих себе гораздо больше сегодня интересует не наличие этого особого качества, а что-то совсем другое. Во всяком случае, остающиеся ключевыми для всех времен, в том числе и для нашего, личностные проблемы частного человека — вроде приоритета средств перед целями или «точек необратимости» в самом человеке, десяти заповедей и принципа «не навреди» другому и другим и пр. — сегодня даже в интеллектуально «продвинутой» аудитории вызывают ироническую усмешку. Они слишком пафосны, слишком серьезны, в их пространстве не до игр, масок, ролей и — цинизма.

Конечно, дело здесь не в чьих-то личных предпочтениях и часто даже не в приблизительности знаний пишущих о Чехове, а в потребности времени (или отсутствии таковой) в ценностях, которые были обеспечены присутствием в активной, т. е. живой культурной памяти опыта Чехова.

Во Франции, которая, говорят, сегодня переживает бум биографической литературы, именно через художественную биографию пытаются восстановить историческую среду, дух эпохи (значит, у них есть в этом потребность?). И если в недавние еще времена структурализма личность выносилась за скобки, то теперь снова вернулся интерес к писательской деятельности, к социальному положению писателя, его реальному месту в мире. Т. е. именно к тому, от чего мы так резко оттолкнулись. «Мы снова открываем, что писать — значит находиться в определенном пространстве и времени, в определенных условиях. Что творчество образует особый социальный мир — и это заставляет обращаться к биографии», — сказал недавно по этому поводу Ж. Неф¹.

Через биографии великих людей читатель получает не просто знания. Он получает образ другого времени, т. е. эмоциональное, эстетическое его переживание. Именно так совершается прирастание полученного знания к собственному языку. И это самый надежный способ установить личностно необходимый каждому диалог с историей.

Для меня несомненно, что в ближайшее время для большей части нашей читательской аудитории представление о Чехове будет формироваться не столько чтением его произведений или даже не ими, а — биографической литературой о нем. И от того, какой она окажется, будет зависеть на самом деле многое.

Наверняка перед чеховедением встанет в ближайшее время и задача создания полноценной биографии Чехова. Будет ли она художественной, научно-популярной или возникнет еще какая-то ее форма, но в ней должны будут соединиться оптимальная для этой задачи полнота и точность фактической информации и умение выходить, говоря словами Тынянова, «за документ», но не его профанация.

Думаю, что создание биографии, которая начала бы формировать представление о личности Чехова в потребностях времени, т. е. представление об особом качестве личности Чехова как частного человека с его максимальной внутренней свободой и равной ей внутренней ответственностью (а у нашего времени, я думаю, большая, хотя и не осознанная до конца потребность в уяснении именно этих категорий), — это сегодня, как, впрочем, и всегда, прежде всего задача осознающей себя дистанции языков, т. е. в широком смысле семантическая задача.

Потому что факт — это действительно только то, что удается в нем увидеть, а значит, в первую очередь вся сложная система, образующая язык, в котором идет интерпретация другого языка.

И биография, как и любые предварительные к ней подходы, должна именно в этом смысле быть осознанно концептуальна. И, конечно, талантлива. Ибо только мера талантливости и даст, наверное, ответы на вопросы, которые были заданы в начале.

Примечания

Первая публикация: Гитович И. Чехов как литературный герой: порождающая мифология? // Таганрогский вестник. Таганрог, 2002. С. 14—25.

1. Биографии или контрбиографии. Беседа с Жаком Нефом // Иностранная литература. 2000. № 4. С. 274.