1. Жизнь прожитая и жизнь описанная
Биографию сегодня все чаще называют жанром «без правил», хотя само понятие жанра уже предполагает определенные правила построения соответствующего ему текста и необходимость как-то им следовать1.
Неопределенность относительно текста биографии начинается с дефиниции, которую чаще всего подменяют переводом-калькой: биография — жизнеописание. Нет более или менее ясного представления о ее сюжете — на чем, собственно, он должен держаться и нужно ли в биографии писателя специально останавливаться на вопросах творчества, хотя, казалось бы, в чем тут вопрос, если именно в писательстве заключен главный смысл его жизни и сильнее всего выражается его личность? Нет убедительных и четких определений подвидов биографий — чем, к примеру, отличается научно-популярная биография от просто биографии, что такое академическая биография и т. п. Одновременно с таким отсутствием четкости в вопросе о подвидах возникают странные мутации в их определении — вроде литературно-научной биографии (так определяется в словаре «Русские писатели» книга о Чехове А.А. Измайлова) и накапливаются сомнения в реальности существования некоторых привычных подвидов биографии: например, все чаще ставится вопрос, не является ли теоретической фикцией научная биография?
Как литературный жанр биография то резко выпадает из круга читательских потребностей, то, наоборот, узурпирует литературное пространство, заметно тесня в круге чтения беллетристику, но на причины таких «перепадов» интереса к биографии как жанру единого взгляда исследователей, похоже, тоже нет. Известный социолог Борис Дубин считает, что расцвет биографического жанра приходится на кризисные этапы развития общества. Очевидно, это действительно связано с разрушением в такие моменты привычной концепции человека, и биография, так или иначе рассказывающая историю великой личности, помогает в такие моменты самоидентификации читателя. Этим она ему и интересна. Впрочем, и изучением биографии — как конкретных биографических текстов, так и общих вопросов биографики — исследователи занимаются мало.
В современных словарях русского языка при слове «биография» с некоторых пор указывается не одно, как раньше, его значение, а два: биография — жизнеописание и биография — реальная жизнь, прожитая человеком. Возможно, такое смешение значений в повседневном бытовом языке стало и одной из причин путаницы между смыслами жизни и смыслами форм ее описания. Между тем разница эта принципиальна.
Жизнь, прожитая «человеком с биографией», как называют выдающихся людей, о которых в культурной традиции принято рано или поздно знать «все», закончившись, остается уже навсегда неизменной. Мы знаем, что Чехов родился в 1860 году в семье мелкого лавочника, сына крепостного, выкупившего себя вместе с семьей на волю задолго до отмены крепостного права, что временем своего рождения и фактом своей социальной принадлежности он был типичным человеком пореформенной России, и это обстоятельство определило во многом и саму его жизнь, и многое в характере его писательства. Местом жизни семьи Чехова стал Таганрог, где на свет появились все дети Чеховы. Учился будущий писатель в Таганрогской гимназии, затем на медицинском факультете Московского университета... И это то, что в биографии писателя навсегда остается неизменным. Но в каком-то более глубоком смысле прожитая Чеховым жизнь остается и останется до конца непознанной, ее реальное течение никогда не будет адекватно представлению ни в каком жизнеописании и не сможет быть документально подтверждено во всей полноте фактов, реалий, составлявших как ее внешний сюжет, так и сюжет внутренний, куда входит уже и процесс творчества, и самые сокровенные размышления писателя, и вся палитра выпавших на его долю переживаний, все противоречия его характера и судьбы. Прожитая жизнь окончательна и не имеет ни вариантов, ни сослагательного наклонения.
Когда же после смерти «человека с биографией» возникает потребность общества в осмыслении его опыта, тогда для него начинается время жизнеописаний и их истории. Дальше само знание о нем зависит от функционирующих в обществе биографических версий.
Высказывается мнение, что для создания полноценной и честной биографии нужно, чтобы с момента смерти ее героя прошло определенное время. Называется даже оптимальная цифра — не меньше пятидесяти лет. В реальности же биографии пишутся то буквально по следам ухода героя, то до их написания проходит куда более пятидесяти лет. А бывает, что биографии появляются еще при жизни героя, и тогда сам герой активно участвует в формировании концепции своей личности и образа, «навязываемого» затем будущему, что тоже подрывает жанровую определенность.
Но как бы то ни было, любое из жизнеописаний есть только версия прожитой жизни. Одна из возможных. Канонического биографического текста с раз и навсегда принятой окончательностью интерпретаций смыслов описываемой жизни, чего обычно ждет читатель, быть просто не может. Ведь с изменением времени меняется и сам читатель, и его вопросы к биографическому тексту, точно так же, как меняется и взаимодействие времени, в котором создается биография, с временем жизни ее героя, и это, в частности, обусловливает появление все новых и новых биографий одних и тех же лиц или, наоборот, выпадение в какой-то момент из круга жизнеописаний тех лиц, в знании о которых общество не испытывает больше культурной потребности.
Пример формирования концепции личности Чехова как общекультурного наследия и закрепления его в разных биографических версиях в течение вот уже более чем ста лет после его смерти в этом смысле особенно нагляден.
Если считать, что биография — это универсальная форма знания (т. е. представления) о культурном явлении, каким является ее герой — в данном случае, о культурном явлении «Чехов», — то само это знание (представление) неизбежно меняется во времени. Остаются при этом постоянными многие факты жизни и документы, их подтверждающие, но самый образ писателя, представший читателю, например, сразу после его смерти, отличается от образа Чехова середины XX века, и оба этих Чехова отличаются от того, каким великий писатель выглядит в биографиях начала XXI столетия.
Если попытаться вывести некую закономерность подобных изменений в тех биографических версиях, которые были созданы вплоть до сегодняшнего дня, мы увидим, что она связана не столько даже с накоплением определенного документального материала о жизни писателя, как это обычно кажется, сколько с изменением ключевых представлений о человеке и смыслах его жизни в то или иное историческое время.
Потребность русского общества в личностном знании о Чехове, какое могло дать его жизнеописание, обнаружила себя сразу после смерти писателя. Смерть вызвала, во-первых, колоссальный поток некрологов, в стилистике которых уже закладывались подступы к гипотетическому тексту жизнеописания, к их стереотипам, уже закрепленным и закрепляемым в языке и культурном сознании. К тому же едва ли не на следующий день после смерти писателя начался настоящий мемуарный бум, когда в эйфории потери все, кто хоть как-то был знаком с писателем или даже просто его видел, ринулись вспоминать о Чехове или пересказывать чужие воспоминания о нем и общими усилиями набрасывать портрет умершего.
С тех воспоминаний и началось накопление материалов к будущей рефлексии над опытом личности Чехова, над историческим и культурным контекстом, в котором эта личность формировалась и существовала. Т. е. начался путь к биографии Чехова.
Первые биографии Чехова создавались еще при жизни основной массы современников писателя и были рассчитаны на узнавание читателей, активное подключение их личной памяти как эстетической составляющей самой системы представлений, т. е. языка, общего с Чеховым времени. Таковы, прежде всего, биография Измайлова, первая серьезная попытка жизнеописания Чехова2, и биографические очерки, предварявшие каждый из томов шеститомника писем Чехова, издаваемого сестрой писателя М.П. Чеховой в 1912—1916 годах, и написанные специально для него младшим братом Чехова, Михаилом, который по праву родства практически узурпировал тогда роль главного биографа своего великого брата, став на многие десятилетия даже биографическим источником. Ему мы обязаны как подлинными знаниями, так и многими мифами, с которыми только-только начинают разбираться исследователи3.
Совершенно очевидно, что этого узнавания (т. е. со-чувствия, со-переживания) со временем должно было становиться все меньше, а запущенных в научный оборот документов-свидетельств о жизни Чехова накапливаться все больше. Представления, относящиеся к одному историческому времени — с его реалиями, исторической и социальной детерминированностью самого стиля переживания и поведения, — переходили в другую эпоху с другой уже степенью их детерминированности. И само накопление вводимых в научный оборот документов, относящихся к жизни и времени Чехова, но требующих для своего понимания уже не узнавания, а исторического знания и/или «чувства истории», шло в пространстве неумолимо удаляющегося реального чеховского времени и постепенно исчерпывающей себя инерции его языка.
Одновременно с созданием реальных биографических текстов возникали и накапливались практические вопросы жизнеописания. Как соотносится биографический текст, выстраивающий цепь событий жизни человека, и его личность, представляющая собой особое его качество, приобретаемое и обнаруживаемое в социокультурной среде и проявляемое в обстоятельствах его жизни? И знания скольких фактов нужно, чтобы составилось адекватное реальности представление о писателе? До какой степени вообще восстановима прожитая человеком жизнь? И обязательно ли даже критическая масса фактов и документов автоматически ведет к адекватному пониманию личности писателя? В какой мере тип биографического повествования приближает читателя к реальной жизни того реального человека, каким был его герой? И не удовлетворяет ли биограф в разного рода рефлексиях на тему жизни своего героя, прежде всего, собственные психологические потребности, адаптируя чужую жизнь и личность теми или иными акцентами к своим собственным нуждам? Кто оказывается ближе к истине в понимании смысла прожитой человеком жизни — современники, которые в историко-культурном и бытовом пространстве были рядом и были людьми одного с Чеховым времени и, что особенно важно, единого понятийного языка, или потомки, в руках которых, казалось бы, беспристрастные факты в виде документов, но только смотрят они на них из другого времени и воспринимают их в инерции другого, своего понятийного языка? И наконец, что же есть факт, на который как на главное условие создания достоверного жизнеописания традиционно опирается любой биографический текст, если сам он (факт) — как пришли к убеждению философы XX столетия (Людвик Флек) — всего лишь результат интерпретации, которую подтверждающий его документ получает в свете того или иного стиля интерпретирующего его мышления, и таким образом оказывается только тем, что удается в нем увидеть. А так как эта интерпретация не может не зависеть от приоритетов интерпретирующего его времени и личных пристрастий и интересов биографа, его личного стиля переживания жизни и стиля мышления, что и определяет самый характер раскрытия содержания факта, то биографические и личностные версии, заявленные авторами биографических текстов и воспринимаемые читателями как абсолютно достоверная информация, на самом деле порождают реальность, не совпадающую полностью с той, что была действительной жизнью человека.
И происходит это не только в силу искажения фактов открытым вымыслом, если биограф к нему прибегает, или объективной невозможности их абсолютной полноты, но в первую очередь по причине несовпадения языков интерпретируемого и интерпретатора — как систем заключенных в них понятий. Это обстоятельство сегодня во всех размышлениях о биографии Чехова представляется особенно важным, ибо на нем в значительной степени базируется такое качество биографического текста, как его достоверность — историческая и психологическая, — которую ждет читатель.
Ожидаемым содержанием жизнеописания чаще всего оказывается осмысление истории личности его героя, но интересно, что первое представление о ней складывается, как мы знаем, из опыта еще прижизненного чтения текстов писателя. Именно оно создает у читателя-современника первоначальный эмоциональный образ автора — ощущение его близости читателю («это мое и обо мне») или, наоборот, отчуждения («это не мое и не обо мне»). И ложится в основу закрепляемой прижизненной критикой литературной репутации. Так что образ писателя поначалу возникает помимо досконального знания фактов реальной его биографии, а потом именно в них ждет своего подтверждения.
Что касается Чехова, то в представлении о нем как человеке удивительно совпали тогда потребности времени в определенных качествах писателя как человека, в демократизации через такие представления самого образа писателя, и угадываемый реальный опыт личности как определенный тип чувствования и образа жизни. В. Розанов, попытавшись ответить на вопрос, почему русскому обществу так необходимо было знание о Чехове, писал — не без личного отталкивания от чуждого ему Чехова и его читателя — после выхода в свет шеститомника его писем, который он воспринял как самую точную биографию Чехова: «В нем наше общество полюбило себя и увенчало себя» («наше «интеллигентное общество», с его бурями, с его неудачами, с его нервозностью и раздражениями, с его устремлениями «вдаль» и «куда-то»»). Розанов видел эту потребность в изменившемся отношении читателя к писателю, которое было так же «спровоцировано» опытом Чехова: «Тургенев, Гончаров и Писемский, люди 50-х и 60-х годов, ярко помнившие крепостное время, жившие под давлением этого права или под впечатлением, что оно «недавно еще было» — что они, в сущности, имеют общего с нами? — Ничего. С другой стороны, Достоевский и Толстой слишком гениальны и обособлены, слишком «не как все», — и читательская масса могла ими увлекаться, могла за ними следовать или, наоборот, враждовать с ними, — но она непрерывно их чувствовала вне «себя», не с «собою» <...> Только Чехов, именно Чехов один, был «со всеми» и «как все», но — в идеализированной форме. Интеллигенция вправе указать на него, почти сказав: — «Вот — я. Если хотите судить меня — судите о Чехове. Если хотите осудить меня — осудите тоже Чехова». Понятна огромная и исключительная его популярность. «Человек своей эпохи»...»4
С того времени — и примерно с такой установкой началось, по сути, формирование и закрепление в общем сознании концепции будущего биографического текста о Чехове как совести русской интеллигенции — широкий читатель был к ней уже готов. И в представлении о личности Чехова удивительно совпали потребности времени в определенных качествах писателя как человека (определенном типе поведения, определенных принципах и критериях оценки жизненных явлений) и угадываемая конкретная жизнь как образ и образец мышления и чувствования, отвечающие именно таким потребностям и ожиданиям.
И первой, ответившей на эти ожидания серьезной книгой о Чехове, стала книга А.А. Измайлова «Чехов (1860—1904). Жизнь — личность — творчество. Биографический набросок» (М.: Типография товарищества И.Д. Сытина, 1916), вышедшая, когда со смерти Чехова прошло не пятьдесят, а всего двенадцать — но каких! — лет — шла уже Первая мировая война, и совсем рядом был Октябрьский переворот следующего, 1917 года, который уже окончательно расколет мир, в котором жил и писал Чехов.
Младший современник Чехова, активно работающий критик Измайлов, в руках которого из документов были только разбросанные по газетам, журналам и сборникам мемуары о писателе да только что вышедший шеститомник его писем, а также прижизненная и посмертная критика и материалы его бесед и переписки с теми, кто лично знал Чехова, а еще — что важно — собственный опыт критической рефлексии над литературным процессом чеховского и послечеховского времени, считал, что всего этого недостаточно, чтобы написать полноценную биографию. Своей книге он дал скромный подзаголовок «Биографический набросок», а ее текст оказался буквально «прошит» размышлениями о задачах будущего биографа Чехова, о культурной важности написания полноценной биографии Чехова, а в том, что такая — настоящая — книга о его судьбе и личности — впереди, сомнений у Измайлова не было.
В его же собственной книге органически соединились тогда вставшие перед ним как автором-первопроходцем вопросы, во многом касающиеся, как мы сказали бы сегодня, методологии жанра биографии и личной практики построения биографического текста именно об этом герое, с которым автор, что было существенно для этой первой попытки серьезной биографии, жил в одном времени. В итоге получилась книга, которая, несмотря на неизбежные неточности и даже ошибки, несмотря на инерцию некоторых сложившихся в отношении Чехова стереотипов, в плену которых оказался и он, отдельными своими интуициями в видении и понимании содержания и смыслов его жизни и способов их описания, не потеряла интереса до сегодняшнего дня5.
Со смерти Чехова (а если быть точнее, то попытки подступиться к созданию биографии Чехова стали делаться еще при жизни писателя) вышло более десятка самых разных сочинений о Чехове, которые можно отнести к жанру биографии и/или ее попытке6 — научно-популярных, академических, художественных, литературно-критических очерков жизни и творчества, было издано и прокомментировано практически все, написанное Чеховым; разыскано и частично опубликовано немало архивных документов, содержащих биографические сведения о Чехове и дающих богатый материал для непредвзятой рефлексии над жизнью и творчеством писателя; создана солидная источниковедческая база чеховедения. И все же, если на столь часто задаваемый вопрос, изучена ли на сегодняшний день биография Чехова, можно, не лукавя, ответить, что биография, если иметь в виду ее факты, в основном изучена, то положение, что при этом «написание биографии Чехова остается делом будущего», с появлением каждой новой биографической книги не становится менее актуальным.
Почему?
Одна из главных особенностей биографических книг об одном и том же человеке заключается в том, что концепция и метод каждой из них отвечают не столько уровню изученности писателя, что, конечно, тоже очень важно, сколько потребностям и конъюнктуре создавшего их времени — его ключевым ценностям, точкам соприкосновения этого нового, другого времени и его смыслов со смыслами, обнаруживаемыми чужой современностью в жизни и времени героя биографического текста, наконец, существующими формами повествования, готовыми сегодня к подобным смысловым нагрузкам, поскольку само жизнеописание есть все-таки вид нарратива и подчиняется в этом смысле его законам, всегда испытывая влияние литературного контекста — форм и приемов, закрепленных в прозе этого времени.
Мы еще помним советские биографии и очерки жизни и творчества Чехова 50-х годов XX века, в которых главный упор делался, как это называлось тогда, на общественном служении писателя народу. Получалось, что «служение народу» (или жизнь для народа, или жизнь среди народа, как называлась одна из книг о жизни Чехова в Мелихове) на весах истории оказывалось едва ли не важнее его писательства, которым, собственно говоря, Чехов и заработал право на биографию, т. е. знание о себе, включенное XX веком в общекультурный канон. В самых конъюнктурных и одновременно «житийных» книгах тех лет (эталоном конъюнктурности и житийности долго оставалась изданная в серии «ЖЗЛ» книга В.В. Ермилова «Чехов») обязательным было указание на то, что он, «певец сумерек» и «скучных историй» хмурых людей, принципиальных неудачников, непобедителей жизни, многого в русской жизни так и не понял, например, значения приближающейся революции, не увидел самого ее приближения и, по сути, никак его не отразил.
Но, поскольку Чехов боролся с пошлостью и мещанством, которые оказались не побежденными и революцией, то ему простили политическую недальновидность, и, хотя и с оговорками («не видел», «не понимал», «ошибался»), он был занесен в канонический список классиков. Такой долго была официальная точка зрения на Чехова. Так писали о нем в книгах и статьях, удивительно похожих друг на друга своей стилистикой и навязыванием читателю в качестве знания о Чехове той догматической «цельности представления» о нем, которая была рождена идеологией этого времени. Это были книги, тиражировавшие один и тот же образ писателя, конструируемый из определенных, повторяющихся из книги в книгу идеологических и стилистических клише, тенденциозного пересказа одних и тех же документов и использования для доказательства одних и тех же вырванных из контекста цитат. Этой же «чистотой» облика писателя и соответствия его идеологическим представлениям времени объяснялись и многочисленные купюры в письмах Чехова, воспоминаниях о нем и даже то, что некоторые факты биографии или игнорировались, или давались в редуцированном виде (например, материалы, связанные с реакцией Чехова на «дело Дрейфуса»).
Между тем созданная к началу 50-х годов документальная база чеховедения противоречила такому представлению о писателе. Исследователям было уже доступно собрание впервые опубликованных писем писателя, на две с половиной тысячи писем превосходившее шеститомник М.П. Чеховой, несмотря на делавшиеся в них цензурой купюры; уже вышли отдельные переписки Чехова с его современниками; не одним изданием вышел сборник «Чехов в воспоминаниях современников», а в 1955 году появилась «Летопись жизни и творчества Чехова» Н.И. Гитович, которая стала на следующие полвека не просто настольной книгой чеховедов всего мира и не только поломала прежнее представление о функции подобных справочных изданий (об этом ниже), но оказалась собранием материалов, практически перечеркивающим то представление о Чехове, которое навязывалось официальной его концепцией.
Все это открывало дорогу совсем другому типу биографий. И с переменами в общественной атмосфере тех десятилетий именно на этих наработках возникли биографические тексты о Чехове совсем иного концептуального уровня. В них делалась попытка понять жизнь Чехова в единстве и целостности смыслов его творчества, общественной позиции, нравственных принципов, личных переживаний вопросов времени — т. е. той цельности опыта существования личности писателя как частного человека, чем и был так интересен и ценен его опыт и чем Чехов мог тогда быть особенно близок читателю, который искал в биографии писателя аллюзий к собственной жизненной позиции. Биографический текст о Чехове устанавливал для него общие «точки необратимости» смыслов жизни, что помогало тогда столь необходимой человеку собственной его самоидентификации.
Это была попытка освободить знание о Чехове от прежних идеологических стереотипов. Чехов был притягателен и велик для этого времени и его читателя тем единством мысли и жизни, которое много позже Ю. Лотман назвал главным свойством интеллигентного человека. Именно это единство лежало в основании социального поведения исторического Чехова, притягивало к себе современников, успевших это почувствовать, а для потомков почти на сто лет оставалось живой и действенной формулой достоинства и порядочности.
Так складывалось и закреплялось культурное знание, имя которому — ЧЕХОВ. В центре этого сложного семантического поля — как его главная опора, основание, точка отсчета — оказывались личность и судьба писателя. А в читательских ожиданиях росло предощущение какого-то окончательного текста о нем, который навсегда закрепил бы в культуре как канон поведения самый этот опыт и такой образ. Казалось, что создание такой биографии возможно.
Во всяком случае, никакие жанровые формы, в которых в тот или иной момент реализовывался образ Чехова, не нарушали до поры этой основной идеи жизнеописания Чехова. Даже перекосы, вызываемые определенной конъюнктурой того или иного времени, и подстраивание под нее реальной жизни Чехова, не могли существенно исказить в общем представлении сути жизненных устремлений Чехова. В Чехове привлекал прежде всего именно опыт личности. Именно с ним переживалась внутренняя, сокровенная связь.
Но в последние пятнадцать — двадцать лет те биографии и несомое ими знание о Чехове и тот его образ оказались вытеснены сочинениями, сосредоточившими свое внимание исключительно на бытовой стороне жизни писателя — его и его окружения, бытовом поведении бытового человека7.
«Биографии великих стали жизненным месивом», — сказал по поводу специфики многих биографических книг последнего времени прозаик Б. Минаев8. Набитые подробностями по поводу «специфической сексуальности», «неуемного либидо», «тяжелого семейного багажа» подобные жизнеописания Чехова растворили его как писателя в таком «месиве», выдаваемом авторами, издателями и рецензентами за новую правду о нем и его жизни, о его окружении.
Стало модным разоблачение ближнего окружения Чехова, резкие оценки людей, ему близких и дорогих, вообще покушение на личное пространство писателя, право на которое есть не только у живых, но и у мертвых. Мотивы этого ниспровержения разные — от повой конъюнктуры и жажды сенсаций до примитивно бытовых, психологических реакций автора на биографическую реальность, с которой он имеет дело... Оказалось, что то, что выдается автором за факт, необязательно адекватно смыслу этой реальности — документу, из которого извлекается информация. И, прежде всего, это касается писем Чехова, которые до сих пор относились к источнику первой категории точности. Объективно они как будто бы всегда содержат постоянную величину информации, но, тем не менее, разные биографы извлекают из них разное содержание. Иначе, как соотносится с достоверностью нескрываемая личная антипатия авторов биографических книг к людям, значимым для Чехова, но не нравящимся биографу, агрессивно навязываемая читателю стилистикой этих книг?
Построенные при этом как будто исключительно на документах, эти биографии обнаруживают недостоверность несомого ими знания. Их содержанием, в сущности, поставлен актуальный для сегодняшнего биографического знания о Чехове вопрос о соотношении в жизнеописаниях документальности и достоверности.
Долгое время считалось, что факт, подтвержденный документом, эту достоверность обеспечивает сам по себе и чем больше фактов и подтверждающих их документов нам известно, тем достовернее знание. В сущности, так оценивалось само знание о том или ином факте. На максимальной документированности как основе биографического текста строилось и представление о высшей точке биографического знания — научной биографии, о которой речь пойдет ниже.
Но давно известно и то, что в накоплении информации, в конце концов, наступает момент, когда арифметическое приращение документов уже мало что меняет по существу в самом образе создаваемого ими знания. Подлинный интерес к объекту узнавания создает не само по себе количество фактов о нем, а достоверность прочтения биографом документов.
И фраза Тынянова о том, что «документы врут, как люди», оказывается весьма актуальной для сегодняшних биографий Чехова. Один и тот же факт, подтвержденный одними и теми же документами, у разных авторов может говорить разное. Очень часто именно текст писем, самый их тон, интонация, стилистика, на которых лежит отпечаток другого времени, расходятся с интерпретацией биографов.
При написании биографии, героем которой становится человек другой эпохи, перед биографом неминуемо встает вопрос дистанции между временем героя, его языком и временем и языком биографа. Без осознания характера этой разницы документы или вовсе не заговорят, или скажут нечто такое, чего в них никогда не было. В жизнеописаниях Чехова последних лет, которые выдаются за «жизнь Чехова», объяснения и оценки тех или иных поступков, реакций как Чехова, так и многих его спутников производятся с позиций личных бытовых предпочтений биографа и часто оказываются недостоверными именно потому, что эта временная дистанция биографом изначально просто не осознается. Авторы этих биографий сплошь и рядом проецируют собственное бытовое понимание и свои бытовые же оценочные предпочтения на поведенческий «текст» совсем другой эпохи, у которой был другой язык понятий и представлений, они не видят, не чувствуют разницы между своим сугубо сегодняшним восприятием и исторической реальностью, которую берутся реконструировать.
Умение считывать информацию, которую несет не только «голое» слово документа, но и интонация, речевой жест, иногда даже меняющийся почерк, отражающий эмоциональное состояние людей, — все это бесценные детали и подробности, с помощью которых биограф может и должен «зайти за документ» (Тынянов), чтобы добиться достоверности выстраиваемой им картины.
Бытовое разоблачение Чехова началось почему-то с отношений писателя с женщинами. Скрупулезно составляемая в биографиях последних двух десятилетий статистика интимных связей, приписываемых Чехову, информация о которых педантично выуживается авторами таких сочинений из писем Чехова и писем к Чехову, дополняется собственными суждениями биографов по этому поводу, их расхожим «здравым смыслом», объяснениями их смыслов через сегодняшние частотные бытовые коллизии и далее через сегодняшнюю пошлость. Чехова стали называть то женофобом, то эротоманом, то бабником. Ему приписываются отношения, которых не было и, судя по имеющимся материалам, быть не могло.
Общим эпиграфом к этому специфическому уклону новых биографических сочинений о Чехове может служить крылатая фраза из книги «Кукуруза души моей», принадлежащей бойкому и беспардонному перу одного из корифеев и пионеров этой разоблачительной кампании в ее желто-графоманской вариации Ю.А. Бычкова: «Приезжала <в Мелихово> очередная дама, и начинались страсти». «Страсти» вытеснили из интереса биографов к Чехову всякое другое содержание опыта его личности. Но апофеоза академизма интимности достиг здесь все-таки английский славист Д. Рейфилд в своей книге «Жизнь Чехова», переведенной на русский язык и ставшей образцом биографического письма для отечественных биографов. Он обогнал наших отечественных инвентаризаторов и морализаторов своим разоблачением О.Л. Книппер в измене мужу и доказательствами с помощью скрупулезных подсчетов, касающихся некоторых физиологических функций женского организма, что потерянный ею ребенок был «не от Чехова». И уже совершенной карикатурой как на документальность, так и на достоверность служит примечание, в котором Рейфилд в своей модной биографии Чехова выражает благодарность некоему доктору с острова Корфу и медсестре, видимо, живущей в столь же отдаленных от автора географических широтах, «за постановку точного диагноза» в случае с О.Л. Книппер.
То, что прожитая жизнь и жизнеописание не равны и нет ничего более тупикового для пишущего биографию, чем навязывание простодушному читателю своих собственных избирательных интересов к жизни своего героя в качестве правды о нем, авторами этих биографических текстов просто игнорируется.
Так что если говорить о векторе очевидного изменения смысловой акцентуации биографических текстов о Чехове, то в биографическом знании о писателе, которое запускается в культурный оборот сегодня, однозначно просматривается крен от былых биографий с превалированием в них социальности к нынешним — с превалированием в них сексуальности. И этот крен был спровоцирован изменившейся конъюнктурой — так изменился стиль сегодняшней жизни, ее приоритеты. Читать книгу о писателе, которая вполне устраивала читателя вчера и была ему интересна именно событиями жизни Чехова, в которых и проявлялась его личность, сегодняшнему читателю, по мнению таких авторов, неинтересно.
При этом надо иметь в виду еще и то, что в сегодняшней ситуации присутствия Чехова в общем сознании навязать читателю, который очень мало что знает о Чехове изначально, любое знание, к тому же «узнаваемое» им как современный опыт жизни, очень нетрудно.
Несмотря на внешний пафос, с каким прошел 2010-й, юбилейный год Чехова, в повседневном культурном обороте практически уже не существует более или менее цельного образа писателя, основанного на знании хотя бы основных фактов его жизни и времени, в котором эта жизнь прошла. Еще недавно такое знание предписывалось казавшимся незыблемым образовательным культурным каноном. Сегодня его заменяет обрывочная, искаженная информация, прорастающая в головах ее носителей совершенно произвольными контекстами и мифами. Так, студент-филолог утверждает в конкурсной работе, что Чехов родился, учился и «даже, кажется», умер в Ялте, и делает из этого амбициозные умозаключения о Чехове-писателе. Другой уверен, что Чехов — это псевдоним писателя Пешкова. Режиссер, актер, сценарист и соавтор одного из культовых фильмов по Чехову конца прошлого века с телеэкрана делится мыслями по поводу чеховского Иванова как типа лишнего человека и в качестве аргумента значимости проблемы «вспоминает», что о пьесе неслучайно писал «сам Белинский». А известный и действительно талантливый писатель сообщает, что классик, трагически озабоченный судьбой «мужиков», как нам до сих пор внушали, был на самом деле весельчаком и бабником. И на Сахалин попал случайно — жаждал ориентальной экзотики, собирался пересчитать в Японии тамошних проституток, да вот из-за эпидемии холеры, закрывшей ему въезд в Японию, пришлось удовольствоваться пересчетом и переписью сахалинских каторжан.
Чехов стал сегодня объектом переоценки личности и самого облика, каким он вошел в культурное сознание XX века. Как стал объектом переоценки и русский интеллигент. И этой попытке разрушить знание о писателе, которое сложилось за сто лет и объективно зафиксировано во множестве фактов и документов, может противостоять только некая новая цельность и достоверность знания, т. е. та самая биография писателя, которая снова «впереди».
И здесь мы выходим к еще одной актуальной проблеме сегодняшнего построения биографии Чехова (и, очевидно, не только Чехова) — роли биографа в создании этой цельности.
Совершенно очевидно, что биография невозможна без биографа, т. е. того, кто, «исходя из своих представлений о мире, о мотивах человеческой деятельности», уровня личной исторической и психологической культуры, «должен придать смысл жизни своего персонажа» — из того материала, которым владеет, «собрать» для читателя «уникальную личность». «Для самого биографа написание биографических текстов чрезвычайно важно. Реконструируя жизнь своего персонажа, создавая ему биографию», он в силу собственного понимания придает этой жизни смысл. Но, ««собирая» персонаж, он идентифицируется с ним, «собирает» тем самым себя. Описывая жизнь «замечательного» человека, он как бы приобщается к его славе и известности, выходит из ряда «обычных» людей»9.
Биограф должен отчетливо осознавать, что избранный им для раскрытия факта документ отражает жизнь, которая была в прошлом, а интерпретация источника всегда осуществляется языком другого времени. И, не установив этой дистанции, не осмыслив ее, он неизбежно привносит в содержание, которое якобы извлекает из источника, опыт своей современности, а некоторые биографы еще и свой личный, чаще всего бытовой опыт. Для чеховских биографий последнего времени, для самого знания о Чехове, которое они несут, — это один из самых острых и больных вопросов.
Чтобы приблизиться к достоверности документа, нужно обнаружить причинно-следственные связи, которые в нем есть и которые отражают то ушедшее время, нужно понять его язык как систему заключенных в нем понятий и весь событийный и понятийный контекст. Чаще же всего сегодняшний биограф, интерпретируя источники, идентифицирует людей из той источниковой реальности с людьми сегодняшнего времени, думающими, чувствующими и поступающими, как он сам, о них пишущий. Тексты некоторых биографов, даже формально очень хорошо знающих архивы, оказываются крайне недостоверными в своем настойчивом «навязывании» герою и его окружению современной психологии в самом бытовом расхожем ее понимании, более того, они сознательно или бессознательно проецируют на Чехова свой личный житейский опыт, свои комплексы, собственные проблемы самоощущения и пытаются их решить «за счет Чехова». В таких текстах о Чехове присутствует не только Чехов и его окружение, но и скрытый текст о биографе, портрет его бессознательного, которое диктует автору концепцию «под себя». Это и ставит под сомнение ту высшую достоверность знания о своем герое, которая является главным качеством биографии любого типа.
В сущности, к биографиям Чехова последнего времени, как никогда прежде, применимо положение Бродского о том, что при создании биографий великих людей обычна ситуация, когда меньшее (личность биографа и ее возможности) агрессивно интерпретирует большее (личность героя биографии). И в общее знание входит Чехов, отбрасывающий тень автора своего жизнеописания.
Все остальные вопросы, связанные с созданием биографии как новой цельности знания о Чехове, вытекают из этих двух главных — вопроса об исторической и языковой достоверности того или иного жизнеописания и вопроса о роли биографа в формировании этой цельности.
2. Научная биография: фантом или реальность?
В иерархии жанровых вариантов биографических текстов вершинное положение всегда занимала научная биография. Любое появление каких бы то новых материалов о Чехове квалифицировалось и квалифицируется до сих пор, прежде всего, как путь к созданию биографии высшей точности и объективности, какой является в общем представлении именно научная биография.
Только вот ни в одном литературоведческом энциклопедическом словаре, ни в одном труде о биографическом жанре нет исчерпывающего определения, что же это такое? И чем научная биография отличается от всех других типов биографии. Вот, что говорится о научной биографии в статье «Биография» в Краткой литературной энциклопедии: «Научная биография дает на основе фактического материала картину жизни человека, развития его личности в связи с общественной действительностью эпохи»10. Но это же самое можно сказать и о любом другом типе биографии. Еще в одном месте говорится о достоверности как «характерной черте научной биографии». Но любая биография стремится к той степени достоверности, которую данный автор и выбранный им тип биографического нарратива могут «поднять».
Что касается полноты сведений, то любой автор биографического текста изначально знает, что, сколько бы архивов он ни перелопатил, он никогда этой полноты в отношении жизнеописания своего героя не достигнет по той причине, что жизнь любого человека не может быть целиком задокументирована так, как исследователям бы этого хотелось. Что-то навсегда остается неизвестным, неподтвержденным или недоказуемым.
Как считают сами теоретики жанра биографии, перед биографом, пишущим научную биографию, при работе над текстом встают те же вопросы, что и перед пишущим художественную биографию, т. е. «поиск, отбор, обработка материала; построение композиции; выбор языка повествования; реконструкция «белых пятен»; включение творческого наследия героя в канву повествования, интерпретация»11.
Выходит, что эти типы биографического письма отличаются друг от друга только наличием в них художественности или научности. К основе первой автор цитируемой книги относит фантазию, ко второй — интуицию. Но, во-первых, создание любой биографии, как и сбор и чтение документов, невозможно без работы интуиции автора и далеко не всегда художественность сводится только к фантазии. Художественность заключена в языке. Что же касается объективности, то любой биографический текст предполагает отбор подробностей, деталей, фактов и выстраивание их в события, ибо биография, как и автобиография, строится на фактах, которые в повествовании обретают статус событий. Этим отбором ведает особая — автобиографическая — память автора. А в случае реконструкции чужой жизни мы имеем дело с наложением на эту жизнь не его личной автобиографической памяти, а памяти биографа, через которую пропускаются факты жизни его героя. Это он, биограф, решает, что считать в его повествовании событием. И такой отбор как проявление воли биографа и его возможностей вносит в текст неизбежный элемент субъективности. Иногда столь сильный, что она перечеркивает и достоверность, и объективность.
Так что «научной» биография может быть только в плане полноты использованных источников, их исторической критики и т. п. Но самое главное в биографии — «наделение жизни персонажа смыслом, реконструкция мотивов его деятельности, целей и ценностей — это деятельность культуротворческая, идеологическая, если хотите, художественная. Биография же, даже фактически обоснованная и снабженная отсылками к источникам, от этого научным исследованием не становится». И не случайно «все попытки создать «научную» биографию того или иного писателя до сих пор кончаются ничем»12.
А пока эти попытки по созданию самой полной, самой объективной научной биографии продолжаются, пока защитники и оппоненты спорят, есть ли, может ли быть вообще такая биография, по своей логике развивается жанр, который до сих пор расценивался только как преддверие научной биографии, но незаметно, кажется, в нее перерастает. Это — жанр летописи жизни и творчества писателя, которая согласно дефиниции, данной в Краткой литературной энциклопедии, есть «вид справочного, библиографического исследования. Составляется из документальной хроники жизни писателя от рождения до смерти, включая этапы его работы над произведениями, сведения о прижизненных публикациях, отзывы критики и современников, зафиксированные в письмах, дневниках, мемуарах. Составление летописи требует критической проверки печатных и архивных источников, уточнения итогов предшествующих исследований»13.
Замысел многотомной «Летописи жизни и творчества А.П. Чехова», которую сейчас готовит и выпускает ИМЛИ РАН, возник после окончания в 1982 году работы над академическим Собранием сочинений и писем А.П. Чехова в 30 томах (ПССП, 1974—1982), комментарии к которому сосредоточили огромное количество впервые введенного тогда в научный оборот архивного материала, а также сведений из прижизненной периодики. Именно тогда стало ясно, что не меньший по объему материал остается незадействованным, хотя для понимания прожитой Чеховым жизни и его личности он представлял несомненный интерес.
Многотомная же «Летопись» могла дать возможность так или иначе учесть все, что сосредоточено в архивохранилищах, максимально привлечь периодику чеховского времени и в подневных хронологически расположенных записях представить как можно более полную и объективную картину жизни Чехова. Таким образом, накопленный и, что очень важно, изначально концептуально осмысленный материал14 уже на стадии обдумывания замысла будущего издания предполагал выход за рамки обычного справочного издания, каким традиционно мыслилась «летопись».
Правда, тут надо вспомнить, что за несколько десятилетий до этого была издана «Летопись жизни и творчества А.П. Чехова» Н.И. Гитович, остающаяся до сегодняшнего дня настольной книгой каждого чеховеда не только у нас, но и за рубежом, и отношение к летописи только как к справочному изданию, предназначенному для узких специалистов, было существенно поколеблено именно ею. Чеховская летопись — впервые тогда в практике этого жанра — совместила в себе, казалось бы, несовместимое — функции справочника и книги, которую можно было читать, над которой можно было думать, которая давала новые импульсы к изучению творчества. В известном смысле она и оказалась прообразом научной биографии в документах и фактах15.
Летопись жизни и творчества, фиксирующая документированные факты, обычно видится как некий научный итог разысканий и осмысления материала о жизни и творчестве того или иного деятеля культуры. От нее ждут известной окончательности, хотя бы в отношении собирания фактов. Ведь полнота фактов и объективность их представления — это ключевые для жанра летописи понятия. Между тем, уже на стадии поисковой работы становится очевидным, как относительны все эти понятия — полноты, окончательности и объективности — даже в таком жанре, как летопись. По сути, совершенно так же, как и в приложении к жанру биографии.
Полнота недостижима по разным причинам, но прежде всего, потому, что жизнь человека во всей своей полноте не может быть восстановлена, в частности, потому что не все свидетельства о ней сохранились. Например, в дневнике старшего брата Чехова Александра есть запись о том, что он был в Мелихове и «всласть наговорился» с братом на научные темы. Александр был очень образованным человеком, внимательно следившим, в частности, за достижениями науки и научной литературой. Мы же имеем только названный факт разговоров на эту тему, но так, видимо, никогда и не узнаем, к великому огорчению исследователей, реального содержания этих разговоров. А ведь это было время взрыва научных открытий, о которых Чехов не мог не знать хотя бы из материалов прессы, и вряд ли он обошел бы их в разговоре с братом. Но дальше догадок мы тут ничего не обнаружим. Или будем предполагать, фантазировать.
Когда же автор летописи сталкивается с избыточностью материала, например, свидетельствами нескольких мемуаристов об одном и том же факте, при этом имеющими разночтения, появляется необходимость в аргументированном отборе источников и комментировании разночтений. А любой отбор, равно как и комментарий, несет на себе печать неизбежной субъективности.
Жанр летописи эволюционирует от научно-вспомогательного справочника, регистрирующего в строгой хронологии документированные факты жизни, которые в справочнике просто называются, в сторону биографии, которая вырастает из содержания фактов. Меняющееся отношение к самому факту, объему и характеру информации, которая из него извлекается, превращает справочник, где каждая запись однозначна для восприятия, в текст, в книгу, в которой однозначность заканчивается на точности хронологии и указании на источник, а дальше начинается многозначность содержания факта. Таким образом, справочно-вспомогательное издание, каким традиционно считалась летопись, практически превращается в книгу для чтения, для научной и культурной рефлексии, что существенно меняет как адресность издания, так и его научную ценность.
Летопись оказывается интересной и полезной не только узкому кругу специалистов, изучающих жизнь и творчество Чехова и обращающихся к изданию за конкретными справками, но и широкому кругу филологической и гуманитарной интеллигенции, давая пользователю обширный свод фактов, образующий новую и крайне актуальную цельность знания о Чехове, которая самим фактом своего существования сможет активно препятствовать созданию и закреплению в общем сознании ложных мифов о биографии и личности писателя, о его времени. Это особенно важно в наши дни, когда порождающая мифология в отношении Чехова получила небывалое хождение.
На этапе реализации замысла такой летописи стала открываться и особая сложность такого многотомного труда, о которой как-то не задумывались сначала. Тома такого трудоемкого издания, как летопись, в традиции нашей исследовательской работы готовятся научными коллективами, т. е. разными исследователями, а значит — людьми практически с разным пониманием Чехова, с разным отношением к жанру летописи, разным умением работать с источниками и пониманием того, где и как можно искать недостающую, но необходимую информацию, разным видением контекста. Так, когда готовился первый том, один из его составителей, Л.Д. Опульская, была категорически против включения в него материалов, касающихся семьи Чеховых (ученица Н.Н. Гусева, автора «Летописи жизни и творчества Л.Н. Толстого», она в этом была его верной последовательницей). Но только из семейного архива Чеховых, из косвенных указаний и материалов можно было добыть информацию о детских годах жизни Чехова, о его отрочестве и юности, о годах учебы в таганрогской гимназии, т. е. о самом недокументированном и плохо известном периоде его жизни, но при этом, может быть, самом важном для понимания того, как в этой мещанской, мало образованной среде вырос такой эталонный интеллигент, каким стал Чехов в глазах современников и потомков. Спустя несколько лет после выхода первого тома новой чеховской «Летописи» в Таганроге был выпущен подготовленный местным литературным музеем Чехова огромный том «материалов к биографии» писателя «Таганрог и Чеховы»16, наглядно показавший недостаточность содержания первого тома чеховской «Летописи» и уязвимость точки зрения, которой придерживалась Л.Д. Опульская.
В каждом томе проявились и особенности авторов-составителей в отношении к документу — кто-то пересказывал его своими словами, кто-то цитировал документ в соответствии со сложившимися прежде понятийными клише о жизни и творчестве Чехова, сознательно или неосознанно проходя мимо иных смыслов, содержавшихся в цитируемом источнике, кто-то относился к документу как образцу речи, несущему смысловую нагрузку, которую никаким другим образом нельзя передать. Поэтому вопрос о пересказе или цитировании документа является важной частью вопроса о достоверности информации, извлеченной из документа.
Оказалось возможным при фиксации тех или иных событий, происходивших в жизни Чехова, в тексте «Летописи» ссылками обозначить по возможности все существующие между фактами связи, складывающие их в определенный общий «сюжет» судьбы, в события внешней и внутренней биографии. Так как раз и удалось обозначить существенные «признаки» жанра биографии, единицей которого является событие жизни.
Для нового типа летописи очень важным оказывается принцип комментирования тех или иных фактов, возможность которого открылась исследователям в работе над конкретными томами. Это дало возможность привлечения дополнительных материалов, часто оказывающихся аргументом в пользу достоверности или, наоборот, сомнительности того или иного свидетельства, позволило ввести информацию о том или ином лице из чеховского окружения. Ведь люди, втянутые в орбиту жизни замечательного человека как его спутники, тоже имеют право на знание о себе — хотя бы потому, что без подобных зеркал вряд ли можно понять самого замечательного человека. В словнике Чеховской энциклопедии, пока так и не реализованного замысла Чеховской комиссии РАН, которая задумывалась как уникальная гипербиография Чехова, несколько сотен имен таких спутников. Без знания об их жизнях полной и достоверной биографии Чехова создать нельзя.
Тип записи, принятый в «Летописи», вместе с комментариями к изложенному факту, создает одновременно и реальный историко-культурный контекст одной частной жизни, что также является особенностью данного издания, и это тоже позволяет считать «Летопись» аналогом научной биографии. Вводятся в текст и материалы, касающиеся общественной жизни того времени, на которые откликался Чехов, и в том именно виде, в каком происходило знакомство с ними писателя. Это дает возможность лучшего понимания миросозерцания Чехова и его эволюции — того, на чем строилась его философия жизни или, как назвал это М. Горький, его «представление жизни».
С изданием томов чеховской «Летописи» не просто вводится в научный оборот огромный новый материал, что само по себе должно стимулировать чеховедение к выработке новой исследовательской парадигмы, но в российской филологии утверждается новый тип издания — как практически единственно видимой на сегодняшний день реальной формы научной биографии.
Нет сомнения в том, что завершение многотомной «Летописи жизни и творчества А.П. Чехова» закрепит за этим жанром новый содержательный статус — научной биографии в фактах и документах.
3. Зачем и кому нужна биография?
На круглом столе «Биография глазами биографа», прошедшем на филологическом факультете МГУ осенью 2008 года, известный критик Наталья Иванова вспоминала, что, когда она была студенткой филфака, «наименьшим уважением и интересом» пользовался у студентов жанр биографии. Работающие в архивах исследователи, которым мы обязаны существующим сводом документов биографического знания, имели у того поколения филологов репутацию специалистов второго сорта — «ветошников истории»: «Мы занимались поэтикой» и впоследствии именно через поэтику «были приведены к биографическому жанру». Далее она утверждала, что поэтика «создает в том числе и жизнь автора». Как говорил Достоевский, жить — это «значит сделать художественное произведение из самого себя». Что касается того, что поэтика создает жизнь автора, то непонятно только одно — как же это происходит. Художественное произведение «из себя» — это понятно, но как, например, Чехов мог создать из своей поэтики, о которой он, скорее всего, и не думал, собственную жизнь — как объяснить через поэтику, почему он приехал учиться в Москву и выбрал медицинский факультет, почему поехал на Сахалин, а потом купил Мелихово, как заболел туберкулезом и переехал в Ялту и т. п.? Как, наконец, написал те или иные произведения и не написал другие?
Написать биографию писателя можно и без учета поэтики, хотя с ней все же лучше, потому хотя бы, что сама поэтика обусловлена жизнью писателя. Как писал в своем дневнике Андрей Тарковский, кинокадр создается мироощущением режиссера, а мироощущение складывается из времени и пространства, в котором живет художник, обстоятельств его частной жизни, которые обусловлены происхождением, социальным положением, семьей, воспитанием и т. п., т. е. всем тем, что является жизнью художника и после его смерти становится материалом его жизнеописания. То же и в литературе.
Один из вопросов, который всегда возникает при разговоре о жанре биографии, ее научной и культурной ценности, это вопрос о том, зачем вообще она нужна и кому именно? А нужна на самом деле она всем — и специалистам, которые, если речь идет о Чехове, сделали изучение его предметом своих занятий, и филологам с другим кругом интересов, и читателям, интересующимся вопросами культуры, и совсем уж обыкновенным читателям, которым просто интересно знать, как жили и живут «замечательные люди».
Я вспоминаю один из последних своих разговоров с А.П. Чудаковым. Мы говорили о чеховедении и о том, что бесконечным тиражированием одних и тех же тем превратили его в индустрию. А.П. вдруг спросил меня: «А помните, был такой жанр — очерк жизни и творчества?» — «Конечно, помню. И даже помню, когда он умер и кто стал его могильщиком?» — ответила я. — «И кто же?» — «Да Вы и Ваша «Поэтика Чехова», после которой началось повальное увлечение поэтикой, а работы такого рода, как очерк, который Вы вспомнили, стали казаться чем-то второсортным, научной любительщиной». Он задумался на минуту, потом засмеялся: «Может быть, надо подумать. Но мне сейчас очень не хватает как раз той цельности представления о писателе, которую он давал».
Именно цельность представления о писателе, которая нужна всем — и исследователям в частности, — дает полноценная и, что очень существенно, хорошо написанная биография. Читателю, кроме узкого специалиста, в общем не так важно, сколько документов задействовано в читаемом им жизнеописании. Ему важно впечатление, которое он получает, читая биографию, мысли, которые она вызывает.
Через биографии великих людей читатель получает образ другого времени, т. е. возможность эмоционального, эстетического его переживания. Именно так совершается приращение полученного знания к собственному опыту. И это самый надежный способ установить личностно необходимый каждому диалог с прошлым, с историей. Возвращение «исчезающего текста», каким становится сегодня для абсолютного большинства не читаемый классик, возможно дальше уже только через биографию. Только через нее может быть восстановлена для читателя историческая среда, дух эпохи, язык понятий и представлений, типов поведения и переживания — то, что необходимо для создания личной системы ассоциаций, воспитания в себе чувства истории, а значит, и создания почвы для того со-чувствия (как формы узнавания), — без чего, так утверждает психология, человек не способен принять никакую сообщаемую ему информацию.
Без полноценной биографии Чехова больше не может образоваться никакой связи между воспринимаемым уже как абсолютно чужое чеховским временем и сегодняшним днем. Только так — через «наведение мостов» — может возникнуть потребность в подобных знаниях. Без знания полноценной биографии, знания лично пережитого (прочувствованной мысли о нем) невозможны никакие серьезные интерпретации чеховских текстов, никакие мало-мальски доказательные и оправданные построения из области поэтики.
Очевидно, что для большей части читательской аудитории представление о Чехове будет впредь формироваться уже не столько чтением его произведений или даже не ими, сколько биографической литературой о нем. И от того, какой она окажется, будет зависеть многое.
Так что создание биографии, которая начала бы формировать представление о личности Чехова в потребностях сегодняшнего времени, т. е. представление об особом качестве личности Чехова как частного человека с его максимальной внутренней свободой и равной ей внутренней ответственностью (а у нашего времени, я думаю, большая потребность в уяснении именно этих категорий), — это прежде всего задача осознающей себя дистанции — между языком автора биографии (в любой форме — в том числе и форме летописи, комментария и т. п.) и языком героя жизнеописания и его времени. Без осмысления этого как наиболее актуальной проблемы нашего знания о Чехове само чеховедение окончательно выродится в индустрию по производству текстов о Чехове, которые сами по себе мало влияют на готовность читателя понять и прожить те смыслы, имя которым — Чехов.
Нам очень нужна биография, соизмеримая по масштабам с личностью Чехова и, что очень важно, литературно талантливая, потому что стать по-настоящему достоверной без решения здесь не только задач максимальной документированности, но и чисто писательских (применительно к жанру биографии) нельзя.
Примечания
Первая публикация: Гитович И.Е. Итог как новые проблемы: заметки о чеховских биографиях // Проблемы писательской биографии: к 150-летию А.П. Чехова [доклады и материалы Межд. круглого стола «Проблемы построения научной биографии писателя: к 150-летию А.П. Чехова», 21—22 декабря 2010 г., Москва] / Рос. Акад. наук, Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. М.: ИМЛИ РАН, 2013. С. 51—77.
1. Некоторые исследователи вообще «отлучают» биографию от понятия жанра. Так, С.С. Аверинцев назвал в свое время биографию «слабо конституированным жанром» (Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография // Аверинцев С.С. Образ античности. СПб., 2004. С. 240). Он же писал, что попытка отыскать непреложные законы и четкие границы подобного жанра обречена на неудачу (там же. С. 241), а И.Я. Лосиевскому, автору одной из немногих книг о проблемах биографии (Научная биография писателя: проблемы интерпретации и типологии. Харьков, 1998), представляется, что самое употребление по отношению к биографическим текстам термина «жанр» «научно необоснованно», так как нет возможности выделить объединяющие собственно жанровые признаки таких разнородных литературных явлений, как академическая и научно-художественная биографии, летопись жизни и творчества, не говоря уже о биографической повести или романе, которые относят к этому «жанру» (с. 10 и 17). Теоретик А.Л. Валевский считает «биографическое письмо» «особым типом гуманитарного знания», задача которого в «реконструкции истории личностной индивидуальности» (Валевский А.Л. Биография как дисциплина гуманитарного цикла // Лица. Биографический альманах. Вып. 6. М.; СПб., 1995. С. 32—68). Писатель и филолог А.Н. Варламов, успешный практик жанра, автор нескольких писательских биографий, считает, что никаких законов и правил, как писать биографии, нет (Вопросы литературы. 2008. Ноябрь—декабрь. С. 37).
2. Измайлов А.А. Чехов (1860—1904). Жизнь — личность — творчество. Биографический набросок. М.: Типография товарищества И.Д. Сытина, 1916.
3. См.: Иванова Н.Ф. Михаил Павлович Чехов — первый биограф, первый мифолог // Проблемы писательской биографии: к 150-летию А.П. Чехова [доклады и материалы Международного круглого стола «Проблемы построения научной биографии писателя: к 150-летию А.П. Чехова», 21—22 декабря 2010 г., Москва] / Рос. Акад. наук, Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. М.: ИМЛИ РАН, 2013. С. 115—135.
4. Розанов В.В. Литературные беседы. Письма А.П. Чехова. Под редакцией М.П. Чеховой. Том VI. М., 1916 г. // Колокол. 1916. № 3001. 19 мая.
5. Интересно, что в архиве Измайлова среди заготовок к книге сохранились записанные им тогда высказывания о Чехове, идущие вразрез с той апологетикой фигуры Чехова, которая уже сложилась в общем сознании. Измайлов имел в руках материалы, которые противоречили этому закрепившемуся стереотипу отношения к Чехову, но исторический такт, который отличает его книгу, не позволял ему тогда вводить их в текст биографии. Несколько раньше, участвуя в полемике вокруг «разоблачительных» воспоминаний Н.М. Ежова о Чехове, он восклицал: «Пощадите нас с вашей «высшей справедливостью» и оставьте нам «возвышающий обман»! Пусть образ, который мы создали по произведениям Чехова и по рассказам о нем Короленки, Горького, Куприна, Сергеенки, Тихонова, — несколько идеализирован! Но оставьте нам этот красный образ неомраченным в укор и утешение нашей серой постылой обывательщины...» (Измайлов А. Возвышающий обман и низкие истины // Русское слово. М., 1909. 15 авг. № 187; Измайлов А. Развенчанный Чехов // Биржевые ведомости. СПб., 1909. 16 авг.)
6. Шебуев Н.Г. Жизнь Антона Чехова и его произведения. Одесса, 1903; Антон Павлович Чехов. Сборник (А.П. Чехов. Биография). Одесса, 1904; Левин К.Н. А.П. Чехов (его жизнь и произведения). СПб., 1904; Смирнов А.В. Антон Павлович Чехов: биографический очерк. Владимир, 1904; Покровский В.И. Антон Павлович Чехов. Его жизнь и сочинения. М., 1907; А.П. Чехов. Биография, разбор его главных произведений / Сост. Н.И. Дюнькин, А.М. Новиков. СПб.: Изд. кн. маг. Загряжского, б. г.; Мускатблит Ф. Биография А.П. Чехова // Русская быль: сб. ст. об А.П. Чехове (М., 1910. С. 10—136) — это еще не биография, а лишь подступы к ней, иногда в виде краткой канвы событий и фрагментов чьих-то воспоминаний, иногда дополненные очерком творчества, иногда с мало обработанным биографическим материалом и очень краткими сведениями о последнем периоде жизни Чехова. Измайлов А.А. Чехов (1860—1904). Жизнь — личность — творчество. Биографический набросок. М.: Типография товарищества И.Д. Сытина, 1916; Дерман А.Б. Творческий портрет Чехова. М.: Мир, 1929; Чехов М. Вокруг Чехова. М., 1933 (и переиздания); Роскин А.И. Чехов: биографическая повесть. М.; Л., 1939 (и переиздание); Дерман А.Б. Антон Павлович Чехов: критико-биографический очерк. М., 1939; Ермилов В.В. Чехов. М., 1946 (и переиздание); Бердников Г.П. Чехов. М., 1978 (и переиздания); Турков А.М. Чехов и его время. М., 1980 (и переиздания); Кулешов В.И. Жизнь и творчество Чехова. М., 1982; Малюгин Л.А., Гитович И.Е. Чехов: повесть-хроника. М., 1983; Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов: книга для учащихся. М., 1987; Громов М. Чехов. М., 1993 (и переиздания); Кузичева А.П. «Ваш Чехов». (Мелиховская хроника. 1895—1898.) М., 1994 (и переиздание); Бычков Ю.А. Шер мэтр и Елизавет Воробей. Драматургическая версия // Мелихово. Альманах. М., 1998; Рынкевич В. Ранние сумерки (Чехов). Роман. М., 1998; Бычков Ю. Любить пересмешника (из истории личной жизни А.П. Чехова). Пьеса // Мелихово. Альманах. М., 1999; Бычков Ю. Тайны любви, или «Кукуруза души моей...» Переписка А.П. Чехова с современницами. М.: Дружба народов, 2001; Кузичева А.П. Чеховы. Биография семьи. М., 2004; Бычков Ю.А. Лучший из людей. Мелиховские годы Чехова. 1892—1899. М.: Гелиос АРБ, 2004; Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой. М., 2005; Бычков Ю. Просто Чехов. М.: Музей человека, 2008; Труайя А. Чехов / Пер. с франц. А. Васильковой. М.: Эксмо, 2004; Кузичева А.П. Чехов. Жизнь отдельного человека. М., 2010; Сухих И.Н. Чехов в жизни. Сюжет для небольшого романа. СПб., 2010.
7. См. рецензии в этой книге на произведения Ю. Бычкова, а также: Фрумкина А. Академический гламур // Новый мир. 2005. № 5. С. 163—172.
8. Минаев Б. Скучная магия // НГ-EXLIBRIS. 2009. 17 сентября.
9. Рейтблат А.И. Биография и литературоведение (размышления по поводу состоявшейся полемики) // НЛО. 2009. № 1 (95). С. 439, 440.
10. Наркевич А.Ю. Биография // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А.А. Сурков. М.: Сов. энцикл., 1962—1978. Т. 1. М.: Сов. энцикл., 1962. Стб. 620.
11. Холтов А.Л. Биография писателя как жанр. М.: Книжный дом «Либроком», 2009. С. 41.
12. Рейтблат А.И. Цит. соч.
13. Розанова С.А. Летопись жизни и творчества // Краткая литературная энциклопедия. М.: Сов. энцикл., 1962—1978. Т. 9. 1978. Стб. 431.
14. Л.Д. Опульская в начале работы над изданием считала, что никакой концепции в летописи как жанре быть не должно, ибо всякая концепция отменяет понятие объективности.
15. Если же быть еще точнее, то такой тип летописи еще в 20-е годы прошлого столетия был назван как наиболее точная и объективная форма писательской биографии создателем и директором литературного музея Чехова Е.Э. Лейтнеккером в перспективном плане научной работы Литературного музея, замышлявшегося как главная научная лаборатория по собиранию и изучению материалов, связанных с Чеховым. (Там же, наряду с летописью, было описано и будущее академическое издание Чехова. Так, с опережением практической возможности реализации того или иного замысла, прокладывала себе дорогу логика развития научного знания.)
16. Таганрог и Чеховы / Сост. А.Г. Алферьева, Е.А. Кожевникова, Е.П. Коноплева, И.В. Малых, О.А. Шипулина, С.А. Щеглова. Научн. ред. и предисловие И.Е. Гитович. Таганрог, 2003.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |