Настроение Антона Павловича по переезде в Мелихово было самое хорошее, радостное. Несмотря на то, что кругом лежал снег, он повсюду ходил, осматривал сад, лес, знакомился с крестьянами, которые вначале относились к нам сдержанно. Видно было, что Антона Павловича даже несколько забавляло то, что у него впервые в жизни вдруг появился собственный дом с землей, садом, лесом, и вместе с тем все это его радовало искренно.
В нескольких шагах от дома был небольшой пруд. Раз по пять в день Антон Павлович выходил из дома и кидал снег в пруд, чтобы летом в нем было больше воды. Выйдет, побросает и снова идет работать в кабинет. Затем, смотришь, через час-другой он уже опять с лопатой в руках возится у пруда.
Вскоре началась весна, совсем не похожая на ту, какая бывала в Москве. Антон Павлович писал Суворину о своем настроении в те дни: «...в природе происходит нечто изумительное, трогательное, что окупает своей поэзией и новизною все неудобства жизни. Каждый день сюрпризы один лучше другого. Прилетели скворцы, везде журчит вода, на проталинах уже зеленеет трава. День тянется, как вечность. Живешь, как в Австралии, где-то на краю света; настроение покойное, созерцательное и животное в том смысле, что не жалеешь о вчерашнем и не ждешь завтрашнего. Отсюда, издали люди кажутся очень хорошими, и это естественно, потому что, уходя в деревню, мы прячемся не от людей, а от своего самолюбия, которое в городе около людей бывает несправедливо и работает не в меру. Глядя на весну, мне ужасно хочется, чтобы на том свете был рай. Одним словом, минутами мне бывает так хорошо, что я суеверно осаживаю себя и вспоминаю о своих кредиторах, которые когда-нибудь выгонят меня из моей благоприобретенной Австралии».
В Мелихове распорядок нашей жизни резко изменился. Мы стали рано вставать, рано ложиться, обедали по-деревенски — в полдень. Сам Антон Павлович уже в пять часов утра был на ногах, а в десять вечера спал. Мы все так много работали в это время по благоустройству усадьбы, что страшно уставали и иной раз ложились спать и в восемь часов вечера, а спали так крепко, что, когда однажды ночью горела соседняя с нами усадьба помещицы Кувшинниковой, мы ничего не слышали, хотя на пожаре стояли шум, крик, а в церкви все время звонили. Утром Антон Павлович выглянул в окно и ничего не понял — дома Кувшинниковой нет.
— Посмотри, Маша, что за наваждение, куда девалась кувшинниковская усадьба? — подозвал меня к окну брат.
Я смотрю — и тоже ничего не понимаю. Оказывается, за ночь усадьба сгорела буквально дотла, и никто из нас этого не видел и не слышал из-за крепкого сна.
Лучшая в доме — большая угловая комната с широким окном размером в три обычных окна — была отдана под кабинет Антона Павловича. Из кабинета дверь вела в гостиную, где стоял доставшийся нам вместе с домом большой старинный рояль. Из гостиной одна дверь выходила в мою комнату, другая — на террасу, третья — в проходную комнату с великолепным итальянским окном из разноцветных стекол, названную впоследствии «пушкинской». Как-то А.И. Смагин подарил мне литографированную репродукцию с известного портрета А.С. Пушкина работы художника Кипренского. Антону Павловичу понравился этот портрет, и я повесила его в проходной комнате. С той поры эта комната и стала у нас «пушкинской». Из нее можно было пройти в прихожую, а в противоположную сторону — в коридор, вдоль которого были расположены: спальня Антона Павловича, комната отца, столовая, комната матери. Коридор заканчивался дверью в сени черного хода, через который из кухни приносились кушанья. Все комнаты, за исключением кабинета брата и гостиной, были небольшие, но очень удобные и уютные.
Когда наступила весна и сошел снег, для нас настала пора напряженной работы: нужно было пахать, сеять, приводить в порядок фруктовый сад, благоустраивать усадьбу. Нужно сказать, что наш предшественник, художник Сорохтин, видимо, не интересовался хозяйством усадьбы и очень запустил его. Каждый член нашей семьи взял себе участок работы. Антон Павлович занялся садом. В нем были яблони, сливы, вишни, много малины, крыжовника, смородины. Антон Павлович целые дни проводил в саду за обрезкой деревьев, посадкой новых. Сажал он деревья даже и семенами, я однажды по его просьбе привезла ему из Москвы семена ели, сосны, лиственницы, дуба. Сажал он также и розы, которые очень любил. Я взяла на себя огород, цветники в саду, а также полевое хозяйство, которое вела вместе с Михаилом Павловичем. Он жил не с нами, а по-прежнему в Алексине, где продолжал служить, но очень часто приезжал к нам и помогал проводить полевые работы. Земли у нас было много, и чего только мы на ней не сеяли: и рожь, и пшеницу, и клевер, и овес, и горох, и гречиху, а впоследствии даже и лен (у меня до сих пор сохранилось холщовое полотенце, сотканное в Мелихове из своего льна). У нашего отца, жившего уже на полном покое, тоже было свое занятие: он с утра до вечера возился в саду, приводил в порядок дорожки, прокладывал новые, каждое утро аккуратно посыпал их желтым песочком. В общем, к началу лета, когда к нам стали приезжать в гости друзья и знакомые, наше Мелихово стало неузнаваемо по сравнению с тем, что мы получили от прежнего хозяина.
Вся эта созидательная жизнь брату очень нравилась. Сажать, строить, создавать, выращивать — это была стихия Антона Павловича. Он писал старшему брату Александру в первый год жизни в Мелихове: «Коли деды и прадеды жили в деревне, то внукам безнаказанно нельзя жить в городе. В сущности, какое несчастье, что мы с детства не имели своего угла».
После переезда в Мелихово я не бросала своей учительской работы в гимназии Ржевской. В Москве я снимала комнату и жила, в сущности, на два дома. Но каждый свободный от уроков день я старалась проводить с семьей, и уже обязательно каждую неделю в пятницу вечером я приезжала домой и жила до утра понедельника. Нечего и говорить, что рождественские, пасхальные и летние каникулы я тоже проводила только в Мелихове.
Впервые за все эти последние годы нам не нужно было искать на лето дачу и куда-то выезжать. Наша деревенская жизнь в собственной усадьбе, окруженной лесами и полями, была лучше всякой «дачной» жизни, испытанной нами до сих пор.
Антон Павлович всегда любил реки, озера, пруды. Любил купаться, кататься на лодке, рыбачить. Я уже упоминала о том, что самым любимым занятием его во время летнего отдыха была рыбная ловля. Миниатюрный мелиховский пруд не мог удовлетворить Антона Павловича. Правда, он и там рыбачил и ловил малюсеньких карасей, которых тут же отпускал обратно. Была в окрестностях Мелихова река, но далековато, верстах в трех от нас, поэтому в первое же лето Антон Павлович решил выкопать в усадьбе новый большой пруд. Наняли рабочих, и все лето и осень они копали. Обошелся этот пруд по тем временам недешево — в сто пятьдесят рублей.
Следующей весной пруд заполнился водой, глубина его была около двух метров, а может быть и больше. Вокруг пруда по берегу Антон Павлович насадил молодые деревья, а в самый пруд несколько раз выпускал мальков рыб, привозя их из Москвы (на Трубной площади был специальный рынок, где продавали щенков, котят, птиц, рыбок).
Как-то на другой или на третий год, когда пруд был заполнен до краев, Антон Павлович увидел плавающую в воде бутылку, запечатанную сургучом. Он долго трудился, чтобы длинным шестом подтащить эту бутылку к берегу. Достав и распечатав ее, он нашел там письмо, написанное на самых различных языках, до греческого и латинского включительно. Тексты на всех языках гласили, что на этом пруду корабль, шедший с товарами в заморские страны, потерпел крушение и затонул...
Остроумный пародийный стиль послания и знание писавшим иностранных языков сразу же указали на автора — старшего брата, Александра Павловича, изумительно способного лингвиста. Он незадолго перед этим гостил в Мелихове. Шутке его нельзя было не посмеяться от души.
* * *
В Мелихове нам вместе с усадьбой достались дворовые собаки, среди которых были Шарик и Арапка, а также щенки-дворняжки, прозванные нами Мюр и Мерилиз (по фамилии владельцев известного московского магазина на Петровке около Большого театра). Но Антону Павловичу очень хотелось иметь породистых собак. Еще во время нашего пребывания у Лейкина в Петербурге Антону Павловичу очень понравились его таксы Апель и Рогулька. Брат заказал щенка от них и потом несколько раз писал Лейкину, чтобы «сын Апеля» обязательно походил на родителей. Но тогда с этим заказом ничего не вышло. Лишь весной 1893 года щенки были из Петербурга доставлены ко мне на квартиру в Москве, и в очередную свою поездку в Мелихово я их туда отвезла. Они быстро освоились на новом месте и стали хозяйничать в доме. Так, на другое же утро после их появления мы обнаружили, что из прихожей исчезли все наши калоши. Оказалось, что ночью щенки растаскали их буквально по всем комнатам дома!..
Это были чистокровные таксы на коротеньких кривых ножках, с вытянутым телом и забавными мордочками. Их длинные уши почти волочились по земле. Я дала им имена: Хина и Бром. А когда они подросли и стали солидными и толстенькими, Антон Павлович прибавил им и отчества: Хина Марковна и Бром Исаевич. Хина была коричневого цвета, а Бром — черненький.
Антон Павлович очень любил этих ласковых собачек и часто вел с ними уморительные разговоры. Выйдет, бывало, на террасу, только сядет на ступеньки — Хина и Бром сразу к нему. Брат возьмет и обернет длинные уши Хины кругом ее мордочки и кончики их сожмет под «подбородком». Получалась забавная сморщенная рожица, как будто старуха в платке... Дальше начинался разговор с Хиной Марковной — «страдалицей». Антон Павлович убеждал ее, что она больна, и уговаривал ее «лечь в больницу».
— Вам ба там ба полегчало ба-б...
Эта фраза в нашей семье потом стала вроде нарицательной и шутливо использовалась в соответствующих случаях.
В другой раз Антон Павлович, показывая на длинное распластанное тело Хины с животом, почти касающимся земли, с коротенькими лапками, вдруг с серьезным видом начнет уверять, что эта порода собак произошла от скрещивания простой дворняжки с крокодилом! Особенно доставалось от таких «поучений» молоденькой, наивной Танечке Щепкиной-Куперник, которая всерьез принимала подобные вещи, поскольку их говорил сам Антон Павлович!
Как-то Бром стал проявлять интерес к одной из наших дворняжек, и Антон Павлович вел с ним «серьезный разговор», упрекая его, как же это так он «влюбился в мадмуазель Мерилиз» и заставляет страдать свою супругу Хину Марковну! Я до сих пор не забываю той ласковой шутливой нежности, с какой Антон Павлович обращался с этими чудесными собачками. Кстати, когда их за что-нибудь наказывали, они отлично понимали, за что, и по-настоящему плакали.
Спустя несколько лет Н.А. Лейкин подарил Антону Павловичу двух великолепных собак из породы лаек, тоже самку и самца. Белые, пушистые, со стоячими ушами, они были изящны и красивы. С нами они были очень ласковы, во дворе же — злы и никого из посторонних не пропускали. Самочка называлась у нас Белка, а самец — Нансен, но Антон Павлович всегда его звал по-своему — Жулик. Так два имени за ним и было. Однажды Нансен чем-то заболел и в конце концов околел, а вскоре за ним, по-видимому от той же болезни, околела и лаечка. Это было в отсутствие Антона Павловича (он был в Ялте), и я с грустью сообщала ему об этом в своих письмах.
Уже перед самым нашим отъездом из Мелихова на постоянное жительство в Ялту околела любимица брата Хина. Ее искусала одна из наших дворовых собак, имевшая щенят и очень злая в ту пору. Так не повезло нам с собачками, подаренными Лейкиным, и в Ялту был увезен только один Бром.
Надо сказать, что Антон Павлович всегда любил животных. Кстати, в известном рассказе Антона Павловича «Каштанка» кот назван Федором Тимофеевичем по имени кота, жившего у нас. Еще во времена студенчества Антона Павловича, когда мы жили в одной из быстро менявшихся квартир, он как-то принес из холодной уборной случайно забредшего туда котенка. Когда он подрос, Антон Павлович назвал его Федором Тимофеевичем. В конце концов из него вырос солидный, красивый кот. Антон Павлович придет, бывало, усталый из университета, ляжет после обеда отдохнуть на диван, положит кота к себе на живот и, поглаживая, говорит:
— Кто бы мог ожидать, что из нужника выйдет такой гений!..
Эту фразу Антон Павлович потом употреблял в переносном смысле и в других случаях, когда в шутку хотел сказать о чем-то приятном, случившемся неожиданно. Эта фраза иногда встречается и в его письмах.
* * *
Если раньше Антон Павлович занимался врачебной деятельностью преимущественно летом, во время дачной жизни, то в Мелихове он был занят медицинской практикой круглый год. Выше я уже говорила, как плохо в царской России обеспечивалось крестьянство медицинской помощью. Поэтому, как только в Мелихове и в других окрестных деревнях разнеслась весть, что новый хозяин мелиховской усадьбы — врач, крестьяне, вначале, правда, несмело, стали приходить в нашу усадьбу и обращаться к Антону Павловичу со своими болезнями. Когда же им стало известно, что мелиховский доктор принимает всех, лечит и даже дает еще готовые лекарства, причем все это совершенно бесплатно, — к нему начали обращаться больные из всех окрестных деревень и сел.
В сущности, у нас в Мелихове образовался настоящий больничный приемный пункт, или, как его назвали бы теперь, — амбулаторный прием больных. Антон Павлович установил приемные часы утром. И вот ежедневно чуть свет больные уже сидели во дворе усадьбы в ожидании начала приема. Из других деревень многие приезжали на лошадях, запряженных в телеги. Антон Павлович вел регистрацию больных, и по записям видно, что больные приезжали к нему из деревень, отстоящих от Мелихова за двадцать — двадцать пять верст.
Принимал больных Антон Павлович обычно около сеней черного хода мелиховского дома. Я помогала ему вести прием, была у него вроде ассистентки: помогала делать перевязки, несложные хирургические операции. На моей же обязанности лежало выдавать крестьянам назначенные братом лекарства. У нас дома была специальная аптечка для этого. Шкаф с лекарствами висел на стене в сенях парадного хода.
Помимо приема в усадьбе, Антону Павловичу приходилось много ходить по крестьянским избам к тяжелобольным, а также разъезжать по другим селам и деревням. Иной раз его поднимали с постели ночью то к роженице, то к больному, которому необходимо было оказать немедленную помощь.
С приближением лета в первый год нашей жизни в Мелихове в Серпуховском уезде появилась угроза холерной эпидемии. Антон Павлович принял на себя обязанности земского санитарного врача. В его участок входило двадцать пять деревень и мужской монастырь Давидова пустынь, и, кроме того, в его ведении были еще две земско-фабричных амбулатории в селах Крюкове и Угрюмове.
Все лето и осень 1892 года Антон Павлович почти не занимался литературной работой, а разъезжал по своему участку, лечил, устраивал больницы, противохолерные бараки, читал крестьянам лекции о профилактике во время эпидемии; будучи членом различных комиссий, членом серпуховского уездного санитарного совета, Антон Павлович участвовал во всех заседаниях, бывал на осмотрах школьных и фабричных помещений и т. д. Работы у него было тьма. Как он сам писал в одном из писем: «Назначен холерным врачом от уездного земства (без жалованья). Работы у меня больше чем по горло. Разъезжаю по деревням и фабрикам... Дано мне 25 деревень, а помощника ни одного».
Помимо исполнения прямых обязанностей врача, Антону Павловичу приходилось объезжать помещиков, купцов, фабрикантов и просить у них пожертвований средств на проведение противохолерных мероприятий, на организацию больниц и бараков. Это была очень неблагодарная работа. Брату приходилось порой унижаться, чтобы выпросить у толстосумов какие-то гроши на общее народное дело. Находились такие богатые соседи, которые не понимали общественного, общенародного значения дела, ради которого обращался к ним с просьбами Антон Павлович, и отказывали ему. Так, например, архимандрит, настоятель монастыря, отказался предоставить помещение для организации больничного пункта, а по поводу возможных заболеваний тех, которые живут в его монастырской гостинице, заявил, что они состоятельные и сами заплатят Антону Павловичу! Подобные люди глубоко возмущали брата, и он раздраженно отвечал им, что он человек богатый и в плате не нуждается!..
В итоге принятых общественностью мер холера не приняла в Серпуховском уезде характера широкой эпидемии. В нашем районе холерных заболеваний вообще не было, на соседнем участке, в тридцати верстах от Мелихова, шестнадцать человек заболело холерой, но и то с более или менее благополучным исходом — смертельных случаев было только четыре.
Мелиховский противохолерный врачебный участок был закрыт 15 октября. Серпуховский санитарный совет в одном из своих последующих заседаний постановил: «Благодарить врача А. Чехова за его бескорыстное и полезное участие в деле борьбы с угрожавшею Серпуховскому уезду холерною эпидемией».
Несмотря на то что брат очень уставал, выполняя летом свои врачебные обязанности, он был доволен своей работой. Он всегда любил свою профессию врача, хотя порой и ворчал на нее, когда его одолевали больные, особенно при срочных ночных вызовах или когда ему приходилось в непогоду, распутицу совершать утомительные поездки в соседние деревни.
В следующий год летом холерная эпидемия повторилась, и Антон Павлович вновь был участковым врачом, опять «ловил холеру за хвост», по его шутливому выражению. На этот раз эпидемия подходила совсем близко, и Антон Павлович все время был настороже и ни на один день не отлучался из Мелихова, даже и по своим делам в Москву — «холерная должность» не пускала, как он говорил. Поздней осенью эпидемия затихла, и противохолерный участок брата опять был закрыт.
Все годы нашей жизни в Мелихове Антон Павлович не переставал заниматься медицинской работой, и лишь собственное тяжелое заболевание в дальнейшем заставило его прекратить врачебную деятельность. За свою работу врачом Антон Павлович пользовался у крестьян большим уважением и любовью. Они ценили «своего» доктора, всегда были приветливы со всей нашей семьей и оказывали нам всяческое внимание. По большим праздникам они непременно приходили поздравлять нас. «Мелиховские мужики и бабы ходят с поздравлениями. Здесь очень ласковый народ», — сообщал водном из писем Антон Павлович.
* * *
Было еще одно большое дело, сделанное Антоном Павловичем для крестьян, за что они его уважали, — это постройка школ в деревнях и селах.
Сейчас, в наше время, трудно себе представить, особенно молодежи, в каком жалком, убогом положении находились сельские школы в дореволюционной России. Сейчас в Советском Союзе нет такого села, где бы не было начальной школы, почти всюду есть средние школы-семилетки, а в крупных районных селах — и десятилетки, то есть по-старому — гимназии. А в то время, о котором я вспоминаю, в конце XIX века, самые простые начальные школы с одним сельским учителем были даже не во всех волостях. Крестьянским детям многих деревень приходилось ходить по многу верст в соседние села, имеющие школы. А о средней школе-гимназии или даже прогимназии в деревне просто странно было и подумать тогда. Да и те начальные школы, которые находились в близлежащих к Мелихову селах, влачили жалкое существование в непригодных для школьных занятий избах. Отсутствовали школьные принадлежности, пособия, не было элементарных удобств. Учителям платили такие гроши, что семейные буквально нищенствовали. Я приведу описание школы в селе Крюкове, сделанное Антоном Павловичем Серпуховскому санитарному совету в одном из его медицинских отчетов по Мелиховскому участку:
«Из школ моего участка мне приходилось наблюдать только одну — в с. Крюкове. Об ее жалком состоянии я уже имел честь докладывать Совету. Теснота, низкие потолки, неудобная, унылая печь, стоящая среди классной комнаты, плохая, старая мебель; вешалки для верхнего платья за неимением другого места устроены в классной комнате; в маленьких сенях спит на лохмотьях сторож, и тут же стоит чан с водой для учеников; отхожее место не удовлетворяет даже самым скромным требованиям гигиены и эстетики. Учитель с женой помещается в одной небольшой комнате...» Вот почему Антон Павлович пришел однажды к выводу, что в селах нужно строить новые школы.
В конце 1894 года брат был утвержден попечителем Талежской сельской школы. Он добросовестно выполнял эти общественные обязанности: заботился о школе, ездил туда на экзамены, оказывал школе материальную помощь. Но само помещение школы совершенно не соответствовало своему назначению. Антон Павлович возбудил ходатайство перед земской управой о постройке нового здания школы и представил для утверждения план постройки. Так как у земской управы для этой цели средств не хватало, Антон Павлович принял на себя часть расходов. Крестьяне взялись бесплатно возить по зимнему пути лес и другие строительные материалы. Мне пришлось помогать брату и выполнять его поручения по наблюдению за постройкой.
К началу учебного сезона 1896 года школа была открыта. Как полагалось по тем временам, было произведено освящение нового здания. Это было сделано очень торжественно, молебен служили трое священников, присутствовало много земских деятелей, вся наша семья и наши гости. По окончании молебна крестьяне в благодарность поднесли Антону Павловичу образ, две серебряные солонки и четыре хлеба на блюдах — по хлебу от тех деревень, из которых дети должны были учиться в новой школе (талежские, бершовские, дубеченские и Шелковские). Один крестьянин-старик сказал очень хорошую теплую речь, в которой отметил заслуги Антона Павловича перед крестьянами. Все это — и подношение и речь — очень тронуло брата.
Талежская школа во всем Серпуховском уезде с тех пор стала лучшей школой. Антон Павлович никогда не переставал поддерживать ее и заботиться о ней и об ее учителе.
В начале 1897 года Антон Павлович решил строить еще одну школу, в селе Новоселки. Дело было так. Пришли к нему как-то крестьяне в качестве депутатов от Новоселок и обратились с просьбой построить школу в их селе, предложили на строительство собранные ими триста рублей. Все это было трогательно с их стороны, и Антон Павлович не мог им отказать, согласился и опять взялся за постройку. Земство отпустило тысячу рублей, всего же нужно было на строительство школы больше трех тысяч. Таким образом, опять более половины этой суммы Антон Павлович должен был добавить из своих средств. Правда, общественность города Серпухова тоже приняла участие в этом деле, и в феврале там устроили любительский спектакль в пользу Новоселковской школы, но это было, конечно, пустяковым денежным взносом. Весной этого года, когда Антон Павлович тяжело заболел, я опять много помогала ему по наблюдению и руководству строительством школы.
В середине июля новоселковская школа была открыта. На освящении школы крестьяне и здесь поднесли Антону Павловичу образ с надписью (таковы были традиции) и хлеб-соль на резном деревянном блюде, на котором стояло: «Чем хата богата, тем и рада»1.
Нужно сказать, что в это время Антон Павлович был уже и попечителем чирковской сельской школы, и «ответственным лицом» открывавшейся при хатунском земском училище бесплатной народной библиотеки, и помощником серпуховского уездного предводителя по наблюдению за начальными народными училищами. Такое широкое участие в делах народного образования, а также медицинская деятельность отнимали у Антона Павловича много времени, которое ему нужно было для литературной работы.
* * *
— Знаешь, Антоша, мне хочется самой, своим трудом построить в Мелихове новую школу. Можно мне это сделать? — спросила я однажды у брата.
— Гм... Ну что ж, попробуй! — ответил он.
И я начала действовать. Первым долгом я сама составила план школы и попросила брата утвердить его в земстве. Затем я стала искать средства. Осенью 1897 года я собрала в своей усадьбе урожай яблок и крыжовника и продала его. Вырученная сумма, рублей двадцать пять — тридцать, конечно, была слишком мала. Потом я зашла как-то в Москве к Левитану и попросила подарить мне два его небольших этюда. Он подарил. Я увезла их в Мелихово и устроила там лотерею среди соседей, друзей и знакомых. Левитан тогда уже был знаменит, и я довольно легко распространила все свои билеты. Затем картины были разыграны. Кто их выиграл — теперь уж не помню, да это и не важно. Важно то, что благодаря этой моей «коммерческой» операции я получила для строительства школы уже более солидную сумму денег. Но и этого все же было очень мало. Как показал опыт, школьные здания не обходились дешевле трех или около трех тысяч рублей.
Два года я собирала деньги. Со своей подругой Дуней Коновицер (Эфрос) я устраивала в Москве благотворительные спектакли и концерты в пользу школы, принимала пожертвования, и... все же не хватало. Зимой 1899 года, когда начиналось строительство, я торговалась с поставщиками за каждый кубик песку и камня, с подрядчиком Егорышевым — за стоимость работ и т. д. Но свое строительство я так бы и не закончила, если бы Антон Павлович не подарил мне специально на школу тысячу рублей, а летом, живя в Мелихове, он помогал мне и заканчивать постройку. Только благодаря этому мелиховская школа была закончена и осенью 1899 года начала свою работу и продолжает и по сей день.
Говоря о той помощи, которую Антон Павлович всегда оказывал школам и учителям, нельзя не упомянуть и об отношении его к школьникам. Я уже несколько раз говорила о большой любви брата к детям. Не были исключением и дети крестьян. Брат постоянно заботился о них, к праздникам делал всем подарки. Однажды, живя за границей, он специально писал мне: «Узнай, сколько в талежской школе мальчиков и девочек, и, посоветовавшись с Ваней, купи для них подарков к рождеству. Беднейшим валенки; у меня в гардеробе есть шарфы, оставшиеся от прошлого года, можно и их пустить в дело. Девочкам что-нибудь поцветистее; конфет не нужно».
Видя в безграмотности простого народа причину его темноты, отсталости и многих бед, Антон Павлович стремился всячески содействовать обучению и каждого взрослого неграмотного человека. У нас, например, в Мелихове одно время жили две неграмотные горничные — Анюта и Маша. Антон Павлович уговорил их начать учиться грамоте. В зимние вечера он учил их сам и меня привлекал. Это дало повод нашему отцу сделать в своем дневнике такую запись в полуюмористическом стиле: «У нас теперь открылась школа, учатся читать грамоте домашняя прислуга Анюта и Машутка. Преподают им педагоги Маша и Антоша».
Или, например, случай с официантом из Большой Московской гостиницы С.И. Бычковым, которому Антон Павлович советовал читать больше, учиться, развиваться, дарил ему свои книги. И тот впоследствии стал даже стихи пописывать2. А сколько брат специально приобретал популярных книг и давал их читать нашим мелиховским работникам! И как, бывало, радовался он, когда заставал в людской коллективное чтение; один читал вслух, а остальные слушали.
К общественной работе Антона Павловича относится и участие его во Всероссийской народной переписи 1897 года. Эта сложная и трудная работа могла быть проделана с требующейся точностью только при активном участии местной интеллигенции.
Почти весь январь месяц 1897 года брат занимался делами переписи. Он заведовал переписным участком. Ему выделили целую волость с шестнадцатью деревнями, в его распоряжении было пятнадцать счетчиков, среди которых, писал Антон Павлович, «я буду на манер ротного командира». Он собирал своих счетчиков, инструктировал, учил их, читал им целые лекции.
В Мелихове Антон Павлович сам ходил по избам и переписывал население, а потом вечерами, бывало, жаловался, что болит голова: из-за своего высокого роста он с непривычки стукался головой о притолоки в низких крестьянских избах. У нас в гостиной весь рояль был завален материалами переписи, и мы боялись их трогать, чтобы не перепутать переписные листы разных форм. У брата был специально выданный ему полотняный портфель с надписью «Перепись 1897»3.
Антон Павлович очень утомился во время проведения переписи, к тому же он не прекращал и литературной работы. В начале февраля перепись наконец была закончена, и он вздохнул свободнее.
В середине лета Антон Павлович за проведение переписи был награжден бронзовой медалью.
Между прочим, я не помню теперь, когда и за что Антон Павлович получил еще орден Станислава 3-й степени (должно быть, за общественную школьную работу в Серпуховском уезде в мелиховский период нашей жизни). Но я отлично помню, как однажды он пришел ко мне в комнату и с серьезным видом говорит:
— Маша, я должен тебя попросить, чтобы ты распорядилась подрезать внизу сзади мои пиджаки.
— Зачем?
— Я получил орден Станислава... Ну вот, чтобы было видно, что я ношу его...
Я не могла ответить Антону Павловичу таким же серьезным видом и громко расхохоталась...
Этот орден я хранила до самой революции в своем банковском сейфе. Куда он потом девался — не знаю.
* * *
Как весело бывало у нас летом! Сколько народа приезжало к нам!
Постоянными гостями у нас в Мелихове по-прежнему бывали наши старые друзья — музыканты М.Р. Семашко и А.И. Иваненко.
Приезжал в Мелихово и Левитан и жил по нескольку дней. В первый же его приезд Антон Павлович ходил вместе с ним на охоту. Однажды они принесли вдвоем одного вальдшнепа, да и тому были не рады: вальдшнеп был Левитаном только подстрелен, и его нужно было добивать, а на это ни один из «охотников» не был способен...
Нечто невообразимое творилось у нас в усадьбе, когда приезжал Владимир Алексеевич Гиляровский. Это был литератор, поэт, журналист, за которым в те времена шла слава «короля репортеров», человек с любопытной биографией. В годы юности и молодости он скитался по России и испробовал массу профессий — от волжского бурлака, крючника, пожарника до циркача, бродячего артиста и объездчика степных лошадей. Антон Павлович познакомился с ним в Москве в первые годы своей литературной деятельности, когда Гиляровский тоже начинал сотрудничество в юмористических журналах. Он бывал у нас еще и в московских квартирах. Одна из первых книг Гиляровского, «Трущобные люди», написанная по наблюдениям, сделанным им во время его жизни среди бурлаков, грузчиков, городской бедноты, была не допущена к выходу в свет и сожжена царской цензурой в 1887 году как вредная. Такое событие было довольно редким явлением даже и в те времена и создало Гиляровскому широкую популярность.
Гиляровский обладал огромной физической силой: мог ломать лошадиные подковы, гнуть железные бруски, подымать большие тяжести. Страшно шумный, без умолку говорящий, все время в действии — он своим приездом будоражил всю усадьбу. Он мог выпить какое угодно количество водки, и ничего с ним не делалось, оставался все таким же. «Был у меня Гиляровский, — писал Антон Павлович в письме об одном из посещений Мелихова Владимиром Алексеевичем. — Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая».
Вместе со всем этим он был душевным, деликатным человеком и всегда любил Антона Павловича, который тоже платил ему теплой привязанностью.
В ялтинском Доме-музее Чехова в одной из комнат стоит высокое мягкое кресло — дружеский подарок В.А. Гиляровского Антону Павловичу на новоселье в Ялте. Там же был один случай, когда Гиляровский проявил трогательную заботу о здоровье Антона Павловича. Дело было так. В кабинете ялтинского дома у Антона Павловича сидели В.А. Гиляровский и какой-то посетитель, куривший сигару, несмотря на то что на стене висел написанный рукою Антона Павловича небольшой плакатик «Просят не курить». Комната постепенно наполнилась дымом, и Антону Павловичу с его больными легкими становилось трудно дышать. По своей деликатности он, как всегда, ничего не говорил курящему: Наконец он закашлялся. Возмущенный Гиляровский сорвался с места, снял со стены плакатик и быстро вышел из комнаты. Сел на ожидавшего его извозчика и поехал в местную типографию. Там он велел немедленно, при нем же, набрать крупным шрифтом «Просят не курить» и сделать оттиск. Затем он вернулся в кабинет Антона Павловича и демонстративно прикрепил новый плакат «Просят не курить» на прежнем месте. Висит он там и до сего времени.
Как-то во время одного из своих приездов в Мелихово Владимир Алексеевич подарил Антону Павловичу свою книгу стихов «Забытая тетрадь» с таким факсимиле на обложке:
Пройдут года... Откроешь ты
Тетрадь случайно пред собою,
И пусть кипучею волною
Воскреснут с прелестью былою
Далекой юности мечты!
Это было в январе 1894 года. С тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. И вот теперь я вспоминаю «кипучую волну» — милого дядю Гиляя — с теплым, признательным чувством за его нежные и дружеские отношения к Антону Павловичу.
* * *
Летом 1892 года в Мелихове гостил П.М. Свободин. Приехал он сильно изменившимся по сравнению с тем, каким он бывал у нас раньше. В это время он уже болел грудной жабой и не мог быть прежним веселым Полем Матьясом.
После его отъезда Антон Павлович так обрисовал его: «Похудел, поседел, осунулся и, когда спит, похож на мертвого. Необыкновенная кроткость, покойный тон и болезненное отвращение к театру. Глядя на него, привожу к заключению, что человек, готовящийся к смерти, не может любить театр». И действительно, через три с половиной месяца, в первых числах октября 1892 года, П.М. Свободин скоропостижно скончался на сцене Александринского театра во время спектакля «Шутники» Островского, исполняя роль Оброшенова. Одним верным другом, искренно любившим Антона Павловичу стало меньше. «Я потерял в нем друга, а моя семья — покойнейшего и приятнейшего гостя», — писал Антон Павлович В.М. Лаврову.
Свободин в последний год своей жизни принимал деятельное участие в примирении Антона. Павловича с редакцией журнала «Русская мысль». История этого дела была такова.
Еще до отъезда Антона Павловича на Сахалин в мартовской книжке журнала «Русская мысль» за 1890 год в библиографическом отделе была, помещена критическая заметка без подписи, в которой были такие слова: «Еще вчера даже жрецы беспринципного писания, как гг. Ясинский и Чехов, имена которых...» и т. д. Антон Павлович был возмущен подобной клеветой на него и написал редактору-издателю журнала В.М. Лаврову письмо, в котором, в частности, говорилось:
«На критики обыкновенно не отвечают, но в данном случае речь может быть не о критике, а просто о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России, быть может никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа.
Беспринципным писателем, или, что одно и то же, прохвостом, я никогда не был.
Правда, вся моя литературная деятельность состояла из непрерывного ряда ошибок, иногда грубых, но это находит себе объяснение в размерах моего дарования, а вовсе не в том, хороший я или дурной человек...
Обвинение Ваше — клевета. Просить его взять назад я не могу, так как оно вошло уже в свою силу и его не вырубишь топором; объяснить его неосторожностью, легкомыслием или чем-нибудь вроде я тоже не могу, так как у Вас в редакции, как мне известно, сидят безусловно порядочные и воспитанные люди, которые пишут и читают статьи, надеюсь, не зря, а с сознанием ответственности за каждое свое слово. Мне остается только указать Вам на Вашу ошибку и просить Вас верить в искренность того тяжелого чувства, которое побудило меня написать Вам это письмо. Что после Вашего обвинения между нами невозможны не только деловые отношения, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собою понятно».
После этого в течение двух лет всякие отношения Антона Павловича с редакцией «Русской мысли» и ее редактором-издателем В.М. Лавровым были прекращены.
Свободин много раз уговаривал Антона Павловича помириться с Лавровым и начать печатать свои произведения в «Русской мысли». Свободин был также дружен и с В.М. Лавровым и в свою очередь настаивал перед ним, чтобы тот извинился перед Чеховым за ошибку, допущенную в журнале два года назад. В середине лета 1892 года В.М. Лавров прислал брату такое письмо:
«Многоуважаемый Антон Павлович! Наш общий друг П.М. Свободин говорил мне о Вашем намерении дать в «Русскую мысль» свой рассказ. Конечно, Ваше произведение найдет самый радушный прием на страницах «Русской мысли» и, кроме того, раз навсегда покончит печальное недоразумение, возникшее между нами два года тому назад. Тогда, по горячим следам, я собирался отвечать на Ваше письмо, хотел было уверить Вас, что у меня, да и вообще у всех нас, не было ни малейшего намерения проявить свое недоброжелательство по отношению к Вам, как к писателю и человеку, что редактируемый мною журнал всегда с величайшим сочувствием следил за Вашею литературною деятельностью и если отмечал в ней какие-нибудь недостатки, то руководствуясь лишь крайним своим разумением, — но, к сожалению, не успел этого сделать: Вы уже уехали за границу. Теперь, пользуясь представившимся мне случаем, я спешу и считаю за особое удовольствие, как горячий поклонник Вашего таланта, сказать то, что помешали мне сказать не зависящие от меня обстоятельства, и просить Вас верить искренности моего уважения к Вам».
Антон Павлович был удовлетворен и сообщил в одном из писем Лике Мизиновой: «У меня сенсационная новость: «Русская мысль» в лице Лаврова прислала мне письмо, полное деликатных чувств и уверений. Я растроган, если б не моя подлая привычка не отвечать на письма, то я ответил бы, что недоразумение, бывшее у нас два года назад, считаю поконченным. Во всяком случае, ту либеральную повесть, которую начал при Вас, дитя мое, я посылаю в «Русскую мысль». Вот она какая история!» Упоминаемая повесть — «Рассказ неизвестного человека», опубликованный во второй книжке «Русской мысли» за 1893 год.
Так по инициативе П.М. Свободина были восстановлены отношения Антона Павловича с редакцией «Русской мысли», которые в дальнейшем перешли в самые тесные дружеские и деловые связи, продолжавшиеся уже до конца жизни Антона Павловича.
Много народу бывало у нас в Мелихове и зимой, особенно в рождественские праздники. Веселья в эти дни было хоть отбавляй. У нас устраивались костюмированные вечера, приезжали ряженые — кто-нибудь из соседей. И сами мы иногда тоже ездили ряжеными.
Однажды на святках мы собрались поехать ряжеными в село Васькино к соседу В.Н. Семенковичу, а после него и еще к кое-кому. Вырядились в самые причудливые костюмы. К этому времени младший брат Миша был уже женат. Его молоденькая жена Ольга Германовна оказалась прекрасной артисткой. Она нарядилась оборванцем, взлохматила волосы, нацепила картуз и совершенно преобразилась в босяка. Поплевывая через угол рта, хриплым испитым голосом она изображала просящего «на пропитание». Антон Павлович, увидев это, присел к столу и быстро написал ей такое просительное письмо:
«Ваше Высокоблагородие. Будучи преследуем в жизни многочисленными врагами и пострадал за правду, потерял место, а также жена моя больна чревовещанием, а на детях сыпь, потому покорнейше прошу пожаловать мне от щедрот ваших келькшос благородному человеку.
Василий Спиридонов Сволочёв».
Это письмо Ольга Германовна должна была подавать В.Н. Семенковичу и другим знакомым, куда мы собирались заезжать.
Нечего и говорить, что эффект нашего появления у соседей с босяком и его письмом был исключительный.
Кстати, Владимир Николаевич Семенкович приходился племянником известному русскому поэту А.А. Фету. Со слов Семенковича Антон Павлович записал в своем дневнике: «Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался».
Семенковичи часто бывали у нас, так же как и мы нередко ездили к ним. Жена Семенковича Евгения Михайловна отлично играла на рояле, и Антон Павлович, очень любивший серьезную музыку, порой специально ездил к ним послушать бетховенские сонаты.
Часто нашим посетителем был князь Сергей Иванович Шаховской (владелец имения Васькино до продажи его Семенковичу) — симпатичный молодой человек очень высокого роста и крепкого сложения, страшно шумный, много и громко говоривший. Сергей Иванович приходился внуком декабристу кн. Ф.П. Шаховскому и говорил нам, что у него хранилось много писем декабристов, доставшихся ему по наследству. Шаховской служил земским начальником, и поэтому у него с Антоном Павловичем были и общие дела, когда брат заведовал противохолерным участком и строил школы.
С семьей Шаховского мы долго находились в дружбе.
Иногда бывал у нас владелец другого соседнего имения — Курниково — Н.П. Гладков.
«Интеллигенция здесь очень милая и интересная. Главное — честная. Одна только полиция несимпатичная», — писал Антон Павлович в одном из мелиховских писем.
Мало симпатичным человеком был и наш самый ближайший сосед И.А. Вареников, имевший тяжелый характер и проявлявший иногда типично помещичье самодурство.
Иногда летом, да и зимой тоже, в Мелихово наезжало так много народу, что гостей буквально некуда было укладывать спать. Мало того, что для этого были использованы гостиная и пушкинская комната, гостей приходилось размещать на ночь и в прихожей, и в коридоре, и даже в предбаннике нашей бани во дворе. У нас постоянно бывали, то есть приезжали, жили два-три дня, уезжали, а затем снова приезжали, такие наши близкие друзья и «приятные» гости (в отличие от «неприятных», о которых скажу дальше), как Л.С. Мизинова, И.Н. Потапенко, Т.Л. Щепкина-Куперник, А.И. Иваненко, М.Р. Семашко, В.А. Гиляровский, двоюродный брат А.А. Долженко, О.П. Кундасова, Д.М. Мусина-Пушкина, В.А. Гольцев и многие другие. Часто бывал брат Иван Павлович с женой Софией Владимировной, свадьба которых, кстати, была у нас в Мелихове в июле 1893 года. Иногда приезжали гости из более дальних краев: брат Александр Павлович из Петербурга, моя подруга Н.М. Линтварева из Сум, А.И. Смагин из Полтавской губернии, двоюродный брат Г.М. Чехов из Таганрога и другие.
И вот бывали дни, когда в одно время собиралось до десятка и больше гостей, которых нужно было накормить, напоить и куда-то разместить. А тут еще неожиданно появлялись гости из «неприятных». К ним относились люди, мало знакомые нам (порой и совсем незнакомые), которые заезжали «по пути» к писателю Чехову или к земскому деятелю Чехову. Иные заезжали так, от нечего делать, познакомиться, поболтать, передохнуть, слыша о гостеприимстве чеховской семьи. Антон Павлович переносил просто пытки, но из-за своей деликатности не подавал вида. Иной раз некоторые «гости» так и уезжали безызвестными для нас людьми. В Мелиховском дневнике нашего отца можно встретить такие записи: 18 апреля — «В 9¾ ч. Слава всевышнему, уехали две толстые дамы»; 24 апреля — «Коновицер приехал, пообедал и уехал. Вечером приехал Н.И. Коробов. Был крикун Семенкович»; 25 апреля — «Слава богу, уехал Глуховский».
«Уехали две толстые дамы...» — я и посейчас не знаю, кто были эти толстые дамы, откуда и зачем к нам приезжали... Причём такой наплыв гостей бывал постоянно — одни уезжали, вместо них приезжали другие.
Как-то в Москве в апреле 1894 года я получила от брата письмо из Мелихова, в котором он писал мне: «Боже, как мне хочется писать! Уже три недели прошло, как я не знаю одиночества». Вот почему Антон Павлович пришел однажды к решению построить в саду усадьбы флигель, в котором он мог бы уединяться от всяких гостей и спокойно работать. Кроме того, в этом флигеле на ночь можно было бы и гостей размещать. Я приветствовала эту мысль брата.
Недалеко от дома, в саду, Антон Павлович приступил к постройке небольшого флигеля. В середине лета 1894 года домик был уже готов. Он получился хорошеньким снаружи и уютным внутри, но очень маленьким. В нем были две комнатки: одна побольше — кабинетик брата, другая — совсем маленькая — спальня, куда входили кровать, столик и стул. Перед этими комнатами имелась крошечная прихожая. При входе были построены холодные сени и над ними балкон, с которого был ход на чердак, получившийся очень высоким из-за высоко поднятой островерхой крыши.
С постройкой флигеля брат мог спокойно работать и при гостях: все уже знали, — если Антон Павлович находится там, то ему мешать нельзя. В этом флигеле братом была написана летом 1895 года известная пьеса «Чайка» и многие другие его произведения 1894—1898 годов. В холодное время года комнаты флигеля обогревались печкой, и мы с тех пор многих гостей и летом и зимой укладывали там спать. В зимние дни, когда бывали большие снегопады и метели, дорожку, соединяющую большой дом с флигелем, так сильно заносило снегом, что приходилось откапывать проход, и получался своего рода тоннель, по которому и ходили к флигелю. Этим тоннелем обычно «заведовал» наш отец, он сам его подчищал, следил за ним.
Флигель в Мелихове сохранился до сего времени, в нем теперь создан небольшой мемориальный музей А.П. Чехова.
* * *
Как-то в Москве, когда мы жили еще на Садовой Кудринской в доме Корнеева, в один из весенних солнечных дней я расчищала от снега дорожку у дома, помогая весенней оттепели. В это время к воротам подъехал извозчик в шикарных санях с полостью. Из них вышел небольшого роста элегантный мужчина с черными бакенбардами, в цилиндре и в шинели с меховым воротником.
Проходя мимо меня, он спросил, указывая на наше парадное:
— Это к Чехову?
— Да, — ответила я, страшно сконфуженная своим видом, совсем не подходящим для приема гостя.
Это был Владимир Иванович Немирович-Данченко, с которым мне потом предстояло почти полвека быть в самых лучших дружеских отношениях. С Антоном Павловичем Немирович-Данченко был знаком еще раньше по литературным кружкам.
Познакомившись с Владимиром Ивановичем, я сразу же почувствовала большое обаяние этого человека, образованного, умного, с привлекательной внешностью. Он был тогда уже популярным писателем и драматургом, к тому же страстно любившим театр и сценическое искусство. С Антоном Павловичем их связывали общие интересы. Они чувствовали взаимную симпатию и тяготение друг к другу. В дальнейшем они очень подружились и перешли на «ты». К тому же они были почти ровесники (Немирович старше Чехова на два года).
Вл.И. Немирович-Данченко бывал у нас и в Мелихове. Он приезжал вместе с женой Екатериной Николаевной, и я помню, как мы устраивали их в кабинете Антона Павловича. В разговорах Владимир Иванович всегда подчеркивал свою веру в талант Антона Павловича и все советовал ему написать для театра настоящую пьесу (в то время брат для сцены писал все больше водевили и одноактные шутки). Об этом же Антону Павловичу много раз говорил и общий их друг А.И. Сумбатов-Южин. Послушавшись этих уговоров, Антон Павлович и написал вскоре в Мелихове «Чайку», о которой речь будет идти впереди.
* * *
Всю жизнь Антон Павлович больше всего любил проводить свой досуг на лоне природы за двумя занятиями: рыбной ловлей и собиранием в лесу грибов. И это, должно быть, не случайно. В это время у Антона Павловича интенсивно работала мысль и он обдумывал темы, сюжеты, создавал образы. В такие моменты он всегда должен был чем-то заниматься: то собирал в саду сухие листочки, веточки, былинки травы и аккуратно складывал их в одном месте, то увязывал стопочками почтовые марки. Позднее, в Ялте, где не было ни рыбной ловли, ни грибов, брат подолгу раскладывал на столе карточные пасьянсы. В это время мысли его были заняты только работой. Я уже знала, что в таких случаях к нему лучше не обращаться ни с какими вопросами и не мешать ему обдумывать новое произведение.
Когда Антон Павлович собирался писать какую-нибудь новую серьезную вещь, он всегда находился в особенном состоянии, и я это угадывала. У него менялась походка, голос, появлялась некоторая рассеянность, он часто отвечал невпопад на вопросы. Вообще он в такое время выглядел необычно. Это продолжалось, пока он еще не начинал писать. С этого же момента он становился прежним. Видимо, сюжет и образы уже полностью созрели у него и состояние творческого напряжения прекращалось.
Продолжаю о Мелихове. Там с середины лета Антон Павлович каждый день начинал ходить в лес за грибами. Грибы мы собирали всей семьей. Бывало это обычно так. Сначала утром, раньше всех, за грибами шла наша мать. Она приносила из нашего «четырехугольника» (так назывался в нашей усадьбе уголок, где по одну сторону стояли березы, по другую росли ели) крупные белые грибы. Она могла собирать только такие.
Потом, попозднее, за грибами шел Антон Павлович обязательно в сопровождении Хины и Брома. Они на прогулках всюду следовали за братом и особенно любили «помогать» ему собирать грибы: найдет брат гриб, сорвет — Хина и Бром тут как тут, тычут своими мордочками и разгребают лапами место, где рос гриб. Для грибов брат с собой брал всегда одну и ту же суровую наволочку — подарок ему одной из поклонниц. На наволочке была вышита надпись: «Спи, почивай, нас не забывай». Антон Павлович в этой наволочке приносил из леса грибы средних размеров, — маленьких он из-за плохого зрения не видел.
Наконец после всех отправлялась я и приносила уже самые малюсенькие (и самые вкусные!) рыжики и белые грибы, которых ни мать, ни Антон Павлович не заметили.
Иногда Антон Павлович ходил собирать грибы и в обществе кого-нибудь из гостей — приятных собеседников. Как-то он ходил вместе с одним французом, профессором университета в г. Бордо Жюлем Легра (Jules Legras). Слова «рыжики» на французском языке нет, так он называл их по-французски «les petites rouges» — «маленькие красные». Ж. Легра жил тогда летом на даче в соседнем имении Н.П. Гладкова, первым однажды пришел к нам познакомиться и потом бывал у нас запросто. Антон Павлович звал его по-русски Юлием Антоновичем. В дальнейшем он стал одним из первых во Франции переводчиков произведений Антона Павловича на французский язык.
Позднее Жюль Легра рассказал в своей книге, вышедшей во Франции, о встречах с Чеховым. Вот отрывок из этой книги:
«Передо мной высокий тонкий человек, лет тридцати, с длинными волосами, которые он откидывает свободными машинальными жестами с открытого лба. В его пытливом взгляде чувствуется и прямота и лукавство. Он держит себя свободно, но чуть-чуть холодно, зная, конечно, с кем имеет дело, и чувствуя, что я наблюдаю за ним. Но вот первая неловкость встречи исчезла, и мы болтаем о том, что французы знают о России и наоборот...
...Через несколько дней у меня снова явилось желание посетить Антона Павловича. Я должен сознаться, что в нем есть нечто притягательное. На этот раз его прием более радушен. В обращении сквозит товарищеский юмор. Так как несколько дней до моего визита я бродил один, то общество, в котором я мог бы отдохнуть от всего будничного и каждодневного, положительно стало мне необходимо, и я нахожу его здесь, в этой простой обстановке, всю прелесть которой составляет свобода, сквозящая даже в самых банальных проявлениях русской жизни...
...Чехов перешел к литературе от медицины. Он доктор, но прилагает свои знания только летом в деревне, где лечит крестьян. Я всегда предпочитал общество интеллигентных врачей, но когда я встречал среди них литераторов, хороших литераторов, то они быстро завоевывали мою симпатию. Практический смысл и серьезность медицинских наук оставляют неизгладимый след на умственных способностях человека. В продолжение нескольких лет он работает над вопросами и задачами, которые предлагает ему жизнь. Писатель, изучивший медицину, проявляет большую глубину и силу мысли, чем литератор по профессии, так как первый чаще сталкивается с вопросами жизни. Частое соприкосновение с действительностью придает его произведениям много чуткости и разнообразия. Те, которым приходилось видеть течение и волнения жизни, сохраняют мягкость и терпимость в умозаключениях. Антон Павлович принадлежит к этим последним...»
* * *
Бывали у нас и такие курьезные гости. В письмах Антона Павловича ко мне можно встретить слова: «...а студент все ходит и ходит...» Этим студентом был брат моей подруги Дуни Эфрос, вышедшей потом замуж за адвоката Е.З. Коновицера. Эфрос жил на даче у нашего соседа С.И. Шаховского, а приходил к нам ради нашей горничной Анюты. Анюта была очень красивой и очень талантливой девушкой из мелиховских крестьянок. Привезу я, бывало, из Москвы новое нарядное платье, а дней через пять уже вижу такое же платье на нашей Анюте. «Студент» приходил будто бы к нам. Придет, посидит, поговорит, ради приличия выпьет стакан чаю, потом выйдет в сад. Там он дожидался, когда Анюта освободится, уходил с ней на весь вечер гулять и к нам больше не показывался. На другой день он снова появлялся, разговаривал, пил чай и уходил гулять с Анютой... Чем это у них все закончилось — не знаю.
Вторая наша горничная Маша Цыплакова, тоже очень бойкая девушка, бывало, говорила:
— Уж я такая заразительная, что ни один мужчина передо мной не устоит!
Маша очень долго у нас жила, у нас же вышла замуж, и потом у нее чуть не каждый год появлялись дети.
Со многими из веселых и милых мелиховских крестьянских девушек я была в хороших отношениях. Они почему-то всегда выбирали место для своих хороводов вблизи нашего дома, у его ограды. Помню, как-то однажды под вечер я, Антон Павлович и кто-то из гостей сидели на балконе флигеля. Косые предзакатные лучи солнца ярко освещали лес. Вблизи раздавались хороводные песни девушек, а издали из глубины деревни доносилось пение гуляющих мужиков. И как-то все это — деревня, лес, вечер, заходящее солнце, песни — напомнило мне музыку Чайковского. Я не выдержала и сказала:
— Слушай, Антоша, прямо как у Чайковского в опере!.. Ты не находишь?
Антон Павлович посмотрел на меня и ничего не ответил. Должно быть, он тоже был весь под впечатлением этого поэтического вечера. Я до сих пор помню мелодии и слова тех песен, которые пели мелиховские девушки на хороводах вблизи нашего дома. Вот, например, после того, как они уже споют все свои шумные песни, частушки и страдания, вдоволь напляшутся, — они переходили на лирические мотивы. Сядут, обнимутся группами и вполголоса задушевно так поют:
Люблю я цветы полевые,
Люблю по полям собирать,
Люблю я глаза голубые,
Люблю по ночам целовать...
Когда я слышала эту песню, я уже знала, что это — конец хоровода. Девушки начинали расходиться по домам. В деревне все замолкало. И лишь время от времени в ночной тишине откуда-то издалека чуть слышно доносилось:
Люблю я глаза голубые... —
Примечания
1. Все это находится сейчас в ялтинском Доме-музее А.П. Чехова.
2. Кстати, по свидетельству самого Бычкова, он в известной мере послужил прототипом образа Чикильдеева в рассказе «Мужики».
3. Находится сейчас в экспозиции Дома-музея А.П. Чехова в Ялте.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |