XV. В палате № 16

Я хорошо помню этот весенний солнечный день в Москве в конце марта 1897 года, когда я в первый раз пришла к брату в клинику профессора Остроумова на Девичьем поле. Он лежал в палате № 16. Перед этим у него было сильное легочное кровотечение. На столе я увидела сделанный врачами рисунок его легких. Они были нарисованы синим карандашом, а верхушки их заштрихованы красным. Я поняла, что это были отмечены пораженные места. Впервые была названа та болезнь, которая, как оказалось, уже давно была у брата — туберкулез легких.

События перед этим развивались так. Утром в субботу 22 марта я, как обычно, приехала на несколько дней из Москвы домой. На станции Лопасня я встретила Антона Павловича, уезжавшего в Москву. Оттуда он потом собирался в Петербург, чтобы позировать художнику И.Э. Бразу, который должен был писать портрет Антона Павловича по заказу П.М. Третьякова для его галереи. Антон Павлович на станции все время покашливал, как-то отворачивался от меня, и лицо его мне показалось не совсем здоровым.

Дома мать тоже озабоченно сказала мне, что все последние дни и ночи Антоша сильно кашлял.

Когда я вернулась в Москву, меня, против обыкновения, на вокзале встретил брат Иван Павлович.

— Слушай, Маша, Антон лежит в клинике профессора Остроумова, — сказал он мне, — у него было кровотечение горлом. Вот тебе пропуск в клинику, сходи к нему, только не говори с ним много, это ему вредно. Ну и, конечно, постарайся ничем его не волновать.

Ваня передал мне конвертик с приготовленным пропуском в клинику. Он рассказал, что Антон Павлович, приехав в Москву, как всегда, остановился в Большой Московской гостинице, в номере пятом. В первый же день, в субботу 22 марта, он поехал вместе с Сувориным, бывшим в то время в Москве, обедать в ресторан «Эрмитаж». И только они сели за стол, как у Антона Павловича сильно пошла горлом кровь. Началось обильное легочное кровотечение. Суворин сейчас же отвез брата к себе в номер, в гостиницу «Славянский базар», куда был вызван наш постоянный доктор Н.Н. Оболонский. Только под утро удалось остановить кровь. Антон Павлович пролежал у Суворина больше суток и затем 24 утром уехал к себе в Большую Московскую, где его Оболонский тоже навещал несколько раз. Так как кровотечение из легких то прекращалось, то возобновлялось, Антон Павлович 25 марта был помещен Оболонским в Остроумовскую клинику, где и был наконец поставлен настоящий диагноз его заболевания.

— Понимаешь, как это я мог прозевать притупление? — сказал мне брат в клинике.

Он, видимо, сам тоже был поражен диагнозом — и как врач, и как больной... Я же свое волнение старалась подавить и не показывать брату.

Каждый день я стала навещать его в клинике. Когда ему стало легче, доктора разрешили приходить ненадолго посетителям-друзьям. Между прочим, на четвертый день пребывания Антона Павловича в клинике его посетил Лев Николаевич Толстой, дом которого в Хамовниках был недалеко. Брат был очень тронут этим вниманием и рад приходу Льва Николаевича. Они долго беседовали, что брату было запрещено, и у него в ночь опять началось кровотечение.

Все наши друзья приняли близко к сердцу болезнь Антона Павловича и старались оказывать ему всяческое внимание: приходили сами, посылали ему сладости, закуски, вино. Цветов же было столько, что врачи не разрешали все держать в палате. Стояли на столе у Антона Павловича только цветы, принесенные ему писательницей Лидией Алексеевной Авиловой, которая дважды навещала его в клинике. Я сделаю здесь отступление и скажу о ней несколько слов.

* * *

Лидия Алексеевна жила в Петербурге. Муж ее был чиновником одного из департаментов. Антон Павлович познакомился с ней через редактора-издателя «Петербургской газеты» С.Н. Худекова, у которого бывал, когда приезжал в Петербург. Авилова была сестрой его жены.

Антон Павлович ценил литературные способности Авиловой и принимал участие в ее писательской деятельности: оказывал содействие в опубликовании ее произведений, давал ей много литературных советов и критических указаний. Лидия Алексеевна испытала особые чувства к Антону Павловичу, о которых она сама рассказала в своих известных воспоминаниях «А.П. Чехов в моей жизни»¹. Эти воспоминания, живо и интересно написанные, правдивы в описании многих фактов, таких, например, как подарок Авиловой Антону Павловичу брелока в форме книги, на котором были выгравированы цифры, обозначающие порядковые страницы и строки в одной из его книг. Раскрыв эту книгу и найдя указанные строки, можно было прочитать такую многозначительную фразу: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Как известно, этот эпизод (подарок брелока и эта фраза) был использован Антоном Павловичем в его пьесе «Чайка», только цифры страницы и строк он действительно, как и пишет Л.А. Авилова, переменил. Это был как бы ответ со сцены на вопрос Авиловой, заданный ему когда-то на маскараде в Петербурге.

Все это правильно. И правильно, видимо, Лидия Алексеевна сообщает о тех больших чувствах к Антону Павловичу, которые она когда-то пережила. Но вот когда она пытается раскрыть чувства к ней со стороны Антона Павловича, тут у нее получается слишком «субъективно». В ее мемуарах появляются уже элементы творчества, художественного — вольного или невольного — домысла писательницы. Из этой части воспоминаний вытекает, что Антон Павлович любил ее, что их отношения стояли на грани романа, что он сам говорил ей об этом. Этого не было. Ведь Лидия Алексеевна сама писала мне о том, что не знает, как относился к ней Антон Павлович, и ей это тяжело.

В 1904 году, через одиннадцать дней после похорон Антона Павловича, она написала мне письмо, которое привожу здесь полностью и впервые:

«Многоуважаемая Мария Павловна, мне очень трудно писать, потому что я не знаю Вас. Не знаю, как Вы отнесетесь к моему письму. Но я не могу иначе. Ведь получаете же Вы отовсюду письма, телеграммы, соболезнования, и должно же это быть Вам приятно.

Я пишу только вам, а не для публики, даже не для окружающих Вас. У меня именно к Вам личное чувство, и я думаю о Вас, потому что не могу больше думать о том, кого нет. Как я надеялась встретить Вас на могиле! Нет! Когда я была там, я видела только какую-то старушку и мальчика. Теперь я вернулась в деревню и опять все думаю о Вас и не могу отделаться от этой мысли.

Я видела Вас однажды, мельком, около клиники, когда он заболел в Москве, лет семь тому назад.

О, если бы мне знать, рассердит ли Вас то, что я решилась написать Вам? Поймете ли, почему мне это так нужно было?

Я вовсе не хочу инсинуировать, что я его хорошо знала, что и я была для него хоть чем-нибудь. Нет, я его, вероятно, плохо знала, но он имел такое влияние на всю мою жизнь, я ему так многим обязана. Не могу писать связно и спокойно. Из жизни исчезло что-то до такой степени красивое, светлое и дорогое. Не до фраз...

Простите меня, пожалуйста, если я тревожу Ваше горе. Поверьте мне: если бы я сама не чувствовала этого горя, если бы я не тосковала, если бы я могла совладать с собой — я бы не считала себя вправе обратиться к Вам. У меня много его писем. Я не знаю, почему он звал меня «матушка». Я не видела его пять лет.

И мне некому, некому, кроме Вас, сказать, как это все ужасно, как это все трудно понять и, когда поймешь, как безотрадно, скучно жить. Без этих «чувств изящных и красивых, как цветы».

Я написала Вам, что у меня много его писем. Но я не знаю, как он относился ко мне. Мне это очень тяжело.

Не до фраз. А может быть, если бы я постаралась написать Вам и выразила бы все свои чувства покрасивее и потрогательнее — для меня было бы лучше. Но я хочу быть только искренней, и что бы Вы ни думали обо мне, я буду думать о Вас как о его любимой сестре. И если бы когда-нибудь я могла бы быть Вам чем-нибудь полезной, как я была бы счастлива! Запомните это на всякий случай.

Л. Авилова.

Клекотки, Тульской губ., 20 июля».

Письмо говорит о том, что у Лидии Алексеевны были глубокие чувства к Антону Павловичу, оставившие след в ее жизни. И вместе с тем, повторяю, она признается в том, что не знала, как же Антон Павлович к ней относился.

Я не была знакома с Л.А. Авиловой до того, как начала собирать письма Антона Павловича для издания его эпистолярного наследия. Лидия Алексеевна передала мне все письма к ней брата и, в свою очередь, попросила меня вернуть ей ее письма к Антону Павловичу, что я и сделала. По поводу публикаций некоторых писем у нас произошли разногласия, и я с ней после того больше не виделась.

Прошло ровно четверть века. И вот как-то в апреле 1939 года я вдруг получила от Авиловой письмо, написанное уже нетвердым почерком постаревшего человека. Это письмо взволновало меня. В нем Лидия Алексеевна еще раз сказала о бывшем в ее жизни единственном чувстве и совершенно неожиданно напомнила мне и о моем прошлом. Вот это ее последнее письмо ко мне:

«14 апреля 1939 г.

Дорогая Мария Павловна.

Не сердитесь, что я называю Вас «дорогой». Поверьте, что иного обращения к Вам я в душе своей найти бы не могла.

Думаю о Вас часто и много. И грустно мне, что я Вам чужда и, возможно, неприятна. Мы не сошлись с Вами когда-то в одном вопросе, и Вы огорчились тогда до слез. С тех пор я считала, что Вы не хотите больше иметь со мной никаких отношений. Даже не решилась зайти к Вам, когда была в Ялте. А я до сих пор горячо благодарна Вам за то, что Вы дали мне случай поцеловать руку Евгении Яковлевны.

Сегодня был у меня Ал.Р. Эйгес. Я спросила его, как бы Вы отнеслись, если бы я написала Вам? Он меня поощрил. Сваливаю свою вину, если она есть, на него.

А знаете, что мне хотелось сообщить Вам? Несколько лет тому назад я жила летом и осенью на даче под Полтавой и познакомилась с Ал. Ив. Смагиным. Он был мне чрезвычайно симпатичен, тем более что он постоянно говорил о Вашей семье. И вот он признался, что любил Вас всю жизнь. Любил только Вас. А один раз он сказал: «Не только любил, а люблю. И теперь люблю». И если бы Вы видели его лицо при этом признании!

Теперь он умер. Пусть Вы вспомните лишний раз о его большой любви и преданности. И пусть это будет ему наградой. А на меня Вы не рассердитесь за то, что я напоминаю Вам о нем? Нет, пожалуйста, не сердитесь на меня! Я старая, больная, слабая. Надеюсь, что скоро я умру. И так мне хочется от Вас хотя бы одно ласковое слово!

Ведь и у меня тоже, как у Смагина, всю жизнь была одна любовь. Можно мне Вас поцеловать?

Сердечно любящая Вас

Л. Авилова».

Повторяю, что письмо это очень взволновало меня. При очередной моей поездке из Ялты в Москву, летом 1939, года, я зашла сама к Авиловой на квартиру. Она жила тогда на улице Воровского в доме № 10. Я увидела старую, больную, опустившуюся женщину. На столе лежала груда окурков от папирос.

Свидание наше было грустным и — последним. В 1943 году Лидия Алексеевна умерла.

* * *

Возвращаясь от брата из клиники домой, я много думала. Я чувствовала, что наша жизнь теперь должна перемениться. Если раньше все мои мысли были посвящены тому, чтобы создавать брату наиболее благоприятную обстановку для его творчества, то теперь на первый план вставали заботы о лечении брата, о восстановлении его здоровья. Мне было очень тяжело сознавать, что никто из нас не знал раньше о болезни брата и поэтому никаких мер не предпринималось. Как потом сказал сам Антон Павлович, у него кровохарканье началось еще в 1884 году, и он фактически болел уже тринадцать лет, не подозревая о туберкулезном процессе. Сколько раз за эти годы он говорил, что кашель его раздражает лишь механически, что «до чахотки еще далеко»! Как ужасно было сознание, что и в 1890 году свою тяжелейшую поездку на Сахалин, свое путешествие в тарантасе по Сибири в дождь, ветер, холод он совершал больным...

Из клиники Антон Павлович вернулся домой с категорическим предписанием врачей изменить образ жизни. Он обязан был прекратить напряженную работу, следить за своим здоровьем и лучше питаться, на зиму уезжать жить в теплые края, куда-нибудь на южные курорты.

По поручению брата я объявила крестьянам о прекращении у нас медицинских приемов и вообще деятельности Антона Павловича как врача. Это очень опечалило крестьян, да и самого Антона Павловича. Ему нужна была медицина. Он писал в эти дни в одном из писем, что прекращение в деревне медицинской практики «...будет для меня и облегчением и крупным лишением».

Лето началось у нас невесело. Меньше стало шуток, смеха. Гостей было уж не так много, да и приезжавшие старались держаться так, чтобы меньше беспокоить и утомлять брата. «По предписанию уважаемых товарищей, веду скучную, трезвую, добродетельную жизнь, и если эта история продлится еще месяц-другой, то я обращусь в гуся», — жаловался Антон Павлович в письме Н.М. Линтваревой.

Но к середине лета настроение у всех стало улучшаться: Антон Павлович стал чувствовать себя значительно лучше и почти уже не кашлял. Кстати, он никогда не был похож на больного человека, и, как бы плохо другой раз себя ни чувствовал, он никогда не жаловался, никогда не подавал вида. Никто ни из родных, ни из знакомых никогда не знал по-настоящему, когда Антон Павлович чувствовал себя больным. Это было особенностью Антона Павловича до конца его жизни.

В июле у нас опять появилось множество гостей, вновь зазвучали в усадьбе смех, музыка, пение. «У меня гостей — хоть пруд пруди, — писал Антон Павлович Лейкину в начале июля. — Не хватает ни места, ни постельного белья, ни настроения, чтобы с ними разговаривать и казаться любезным хозяином. Я отъелся и уже поправился так, что считаюсь совершенно здоровым, и уже не пользуюсь удобствами больного человека, то есть я уже не имею права уходить от гостей когда хочу и мне уже не запрещено много разговаривать».

В это же время к нам приехал художник Иосиф Эммануилович Браз писать портрет Антона Павловича, не дождавшись его приезда в Петербург. Стояла жаркая погода, и Антону Павловичу тяжело было позировать в своем кабинете. Браз писал ежедневно и сделал около десяти сеансов. Портрет ему явно не удавался, и поэтому он долго возился с ним. Как известно, этот портрет не удовлетворил и самого художника, и он отказался дать его П.М. Третьякову для галереи. Он потом писал Третьякову: «Условия, при которых мне пришлось работать в усадьбе А.П. Чехова, принимая во внимание и следы, оставленные в нем болезнью, препятствовали в сильной мере успешному ходу моей работы».

С приближением осени Антон Павлович стал готовиться к отъезду на юг. Врачи посоветовали ему перезимовать во Франции, в Ницце — популярном в то время климатическом курорте для легочных больных. В начале сентября Антон Павлович и уехал туда.

Примечания

1. Сборник «Чехов в воспоминаниях современников», изд. 2-е. М., 1954, стр. 186—254.