Мое знакомство с труппой Московского Художественного театра началось через артиста Александра Леонидовича Вишневского. Он был тоже таганрожцем и учился в гимназии одновременно с Антоном Павловичем, хотя и в разных классах, будучи на три года моложе брата. Но я раньше Александра Леонидовича не знала и впервые увидела его в «Чайке», где он великолепно исполнял роль Дорна. Я до сих пор помню, как удивительно просто, но сильно он заканчивал четвертый акт «Чайки», когда сообщал о самоубийстве Треплева. В начале января 1899 года меня познакомили с Вишневским, и он, как земляк, стал заходить к нам в гости.
В одно из посещений Художественного театра, когда я смотрела «Чайку» уже в третий раз, Вишневский пригласил меня за кулисы на сцену и познакомил со всеми участниками спектакля. Произошло это все очень трогательно. Антона Павловича к тому времени в театре уже знали лично и успели горячо полюбить. Поэтому, когда Александр Леонидович представил им меня как сестру Чехова, все их чувства к Антону Павловичу вылились на меня. Все артисты обрадовались мне, обнимали, говорили самые ласковые слова.
Тогда же я впервые познакомилась с Ольгой Леонардовной Книппер, которая своей игрой и обаянием производила на меня чарующее впечатление. Ольга Леонардовна всегда была впечатлительной, живой и, знакомясь со мной, запрыгала от радости. С Антоном Павловичем она, как и все артисты, была уже знакома по посещению им театра осенью 1898 года. Именно после этой первой нашей с ней встречи я шутливо писала Антону Павловичу в Ялту: «Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна...» Это первое знакомство послужило и началом нашей с ней более чем полувековой дружбы.
Познакомилась я тогда и со Станиславскими — Константином Сергеевичем и Марией Петровной. Нежная дружба с этими чудесными людьми у меня продолжалась до конца их жизни. С Немировичем-Данченко мы встретились как старые знакомые. На мой восторженный отзыв о художественности постановки и игры актеров он сказал, что «еще лучше можно сыграть». Замечательны были эти два режиссера, создатели Художественного театра — Станиславский и Немирович-Данченко — в их постоянной неудовлетворенности достигнутым, в их творческих стремлениях, в их непрерывных поисках все лучшего и лучшего театрального искусства. Эту высокую требовательность к своему творчеству они передавали и всем актерам, и в этом была огромная творческая коллективная сила труппы Художественного театра того времени.
После личного знакомства с актерами и режиссерами театра у меня со всеми установились дружеские отношения. Я стала часто бывать в театре, хотя и стеснялась просить места, так как почти всегда бывали аншлаги. Правда, Владимир Иванович Немирович-Данченко не раз настаивал, чтобы я обращалась к нему за билетами, когда захочу смотреть спектакль, но я частенько устраивалась «зайцем» где-нибудь в оркестре или в другом месте. Ко мне все продолжали относиться с большой теплотой и вниманием. Многие стали запросто бывать у меня в московской квартире.
Как-то постепенно сложилось так, что я стала «полпредом» Антона Павловича в Художественном театре. Через меня узнавали о его здоровье, передавали приветы, пожелания и даже просьбы.
Однажды после одного из спектаклей я была вместе с актерами театра в ресторане «Эрмитаж». Это было в последний день масленицы перед закрытием театра на первую неделю великого поста. Вот как я описала на другой день брату все происходившее там:
«Было очень приятно. В этом же зале был юбилей «Русской мысли», где мухи дохли от скуки, от скучных речей.
Директора и артисты Художественного театра ведут себя иначе. Речи вот в таком роде, например. Встает Немирович и говорит:
— Хотите, господа, чтобы моя речь имела успех? — и произносит: — За здоровье Чехова!
Поднялся шум, крик, прыганье. Немирович скомандовал: «Аллаверды к Марии Павловне», — и все побежали ко мне чокаться. Обнимались, целовались, говорили глупости, аплодировали...»
Все актеры театра уже горячо и трогательно любили в то время Антона Павловича.
Зная мои хорошие отношения с братом, Немирович-Данченко иногда действовал через меня, когда ему нужно было уговаривать в чем-нибудь Антона Павловича. Помню, как однажды весной 1899 года пришел ко мне Владимир Иванович и завел разговор о том, что Антон Павлович очень огорчает театр тем, что не соглашается дать ему для постановки свою пьесу «Дядя Ваня». Дело заключалось в том, что Антон Павлович еще до постановки в Художественном театре «Чайки» обещал «Дядю Ваню» Малому театру. В феврале этого года в письме режиссеру А.М. Кондратьеву он подтвердил, что отдает пьесу в его распоряжение. Со свойственной ему деликатностью он считал, что брать пьесу из Малого театра и передавать Художественному теперь уже неудобно. На письмо-просьбу Немировича-Данченко Антон Павлович писал, что это будет «похоже, будто я обегаю Малый театр», и обещал написать для Художественного театра другую пьесу. Но театр, конечно, мало устраивало ждать новую пьесу Чехова, когда имелась уже готовая, причем высоко ценившаяся Немировичем-Данченко.
В.И. Немирович-Данченко узнал, что Театрально-литературный комитет, который утверждал пьесы, ставившиеся на сценах казенных императорских театров, соглашался принять «Дядю Ваню» лишь при условии переделки автором третьего акта (якобы неправдоподобно, что Войницкий может стрелять в Серебрякова, имеются длинноты, которые необходимо устранить, и т. д.), а после этого автор должен был вторично представить пьесу в комитет. Пользуясь этим, Немирович-Данченко начал меня уговаривать написать письмо Антону Павловичу.
— Напишите, чтобы Антон Павлович не соглашался ни на какую переделку пьесы. Пусть заберет ее из комитета и передаст нам. Мы поставим ее без всяких изменений. Помогите нам получить «Дядю Ваню»!
— Но вы же сами, Владимир Иванович, можете написать. Вы дружны с Антоном Павловичем, он очень уважает вас. Почему непременно я должна писать об этом?
— Напишите, дорогая. Я прошу вас. Мне думается, что так будет успешнее, — продолжал настаивать Владимир Иванович.
Я пожала плечами и дала согласие в тот же день написать брату. Вот это письмо от 25 марта 1899 года:
«Сейчас у меня был Владимир Иванович Немирович-Данченко по делу, вот по какому. Он хотя и состоит членом Театрального комитета, но давно уже там не был. Он слышал от Веселовского и Ив. Ив. Иванова, что твою пьесу «Дядя Ваня» одобрили для представления на Малой сцене, но с тем, чтобы ты ее изменил, то есть некоторые места в пьесе, и тогда снова отдал бы ее на утверждение. Так как Художественный театр был огорчен, что пьеса пойдет на Малой сцене, то Немирович и решил так: переделывать ты пьесу не станешь, а он в своем театре поставит ее без переделки, потому что находит ее великолепной. Станиславскому она нравится больше «Чайки».
Протокол насчет переделки «Дяди Вани» ты получишь еще не скоро, поэтому Владимир Иванович тебя просит сделать запрос телеграммой в комитет: одобрена ли пьеса и как? И потом, если ты согласен дать ее в Художественный театр, то тоже скорее телеграфировать Вл. Ивановичу, так как репертуар и распределение ролей должны составить весной.
Насколько все артисты Художественного театра грустили, что пьеса пойдет не у них, я видела, когда была у Федотовой на вечере.
Меня Немирович очень просил, чтобы я тебе сейчас же написала, почему-то он думает, что это будет успешнее. Ответь ему, пожалуйста. Он очень взволнован».
Сначала Антон Павлович ответил мне, что ни писать, ни телеграфировать в комитет он не будет. Но когда в середине апреля он приехал в Москву и убедился в правильности того, что сообщал тогда Немирович-Данченко, он пьесу из Малого театра забрал и передал Художественному. Актеры были несказанно рады этому и с огромным подъемом подготовили спектакль и сыграли его в первый раз на сцене 26 октября 1899 года, когда Антон Павлович снова был в Ялте.
Мне тоже не пришлось быть на премьере «Дяди Вани». Я в этот день находилась в поезде на пути из Ялты в Москву и об успехе пьесы узнала в вагоне из газет. Антон Павлович на этот раз нервничал в Ялте значительно меньше, чем год назад перед премьерой «Чайки». К тому же он в Ялте точно и не знал о дне премьеры «Дяди Вани». Об этом он сам писал в шутливом тоне Ольге Леонардовне:
«Вы спрашиваете, буду ли я волноваться. Но ведь о том, что «Дядя Ваня» идет 26-го, я узнал как следует только из Вашего письма, которое получил 27-го. Телеграммы стали приходить 27-го вечером, когда я был уже в постели. Их мне передают по телефону. Я просыпался всякий раз и бегал к телефону в потемках, босиком, озяб очень; потом едва засыпал, как опять и опять звонок. Первый случай, когда мне не давала спать моя собственная слава. На другой день, ложась, я положил около постели туфли и халат, но телеграмм уже не было».
Приехав в Москву, я повидалась с Ольгой Леонардовной и Вишневским. Рассказывая мне о премьере «Дяди Вани», оба они были очень взволнованы. По их словам, первое представление «Дяди Вани» прошло хуже генеральной репетиции. Они объясняли это тем, что все актеры в день спектакля страшно волновались и трусили, как никогда, поэтому играли все с большим напряжением.
Я посмотрела «Дядю Ваню» на втором его представлении. Спектакль произвел на меня совершенно исключительное впечатление. Такой бесподобной игры актеров я еще не видала нигде. Войницкого играл А.Л. Вишневский, Елену Андреевну — О.Л. Книппер, Соню — жена К.С. Станиславского М.П. Лилина, Вафлю — чудеснейший А.Р. Артем (Артемьев), Астрова — К.С. Станиславский. Последний был так великолепен, что трудно было себе представить лучшего Астрова.
На другой день после этого спектакля я писала брату: «...Играли так удивительно, что я вполне согласна с твоей симпатией Катечкой Немирович1, которая обратилась к актерам с такими словами: «Вы играли сегодня, как маленькие боги». Первое и второе действие я чувствовала умиление и плакала от удовольствия.
Прислали за мной, чтобы шла на сцену. Встретил меня сияющий Немирович, а потом и остальные вышли из своих норок-уборных, и пошли самые теплые приветствия. Я не могла, конечно, не выразить своего удовольствия по поводу их великолепной игры, особенно Алексеева (Станиславского), который лучше всех...
Третье действие мне понравилось меньше, хотя всем нравится, суеты слишком много. Посмотрю еще раз. Четвертое — опять производит сильное впечатление. Одним словом, успех огромный. На третье представление, то есть на сегодняшнее, билетов уже ни одного. Только и говорят везде о твоей пьесе. Непременно тебе нужно написать еще пьесу.
Не особенно хорош, по-моему, Лужский. Он неприятен, противного профессора играет. Большинство с ним согласны. Все кланяются тебе и говорят, что если бы ты был с ними, то они не боялись бы».
Чем дальше я смотрела этот спектакль в Художественном театре, тем больше он нравился мне. С каждым разом актеры играли все лучше и лучше. В одном из писем я писала брату, что «даже жалеешь, что только четыре действия, можно было бы и десять таких с большим удовольствием прослушать».
В последнем действии, когда все разъезжаются и в комнате остаются только дядя Ваня и Соня, слышался сверчок, от которого на душе становилось скучно, тоскливо... И вот штрих, правда довольно курьезный, говорящий о том, с какой тщательностью Художественный театр подходил к постановке спектакля: я узнала и потом сообщила Антону Павловичу, что А.Л. Вишневский, чтобы изучить верещание сверчка, в продолжение целого месяца каждый день ходил в баню! В результате сверчок верещал в «Дяде Ване», как настоящий.
Спектакль в течение всего сезона продолжал пользоваться огромным успехом. Билеты почти всегда были распроданы, и многие мои знакомые осаждали меня просьбами оказать протекцию при покупке билетов. Мне не хватало для этого моих визитных карточек!
В конце ноября на спектакль вдруг приехал московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович Романов с женой. По тем временам это означало, что театру оказан «честь», и К.С. Станиславский прислал за мной на квартиру, чтобы я пришла в театр и представилась «их высочествам». Меня это рассмешило: почему это вдруг я должна была представляться «высочествам»?! Потому что я сестра автора пьесы? Никуда я, конечно, представляться не пошла, а ушла на именины к сестре режиссера Художественного театра А.А. Шенберга-Санина (будущего мужа Лики Мизиновой) Кате Шенберг.
Но спустя два месяца, 24 января 1900 года, в Художественном театре произошло действительно многозначительное событие — посещение спектакля «Дядя Ваня» Львом Николаевичем Толстым. Великий писатель имел в ту пору огромнейшую популярность, в театры ходил очень редко, и его неожиданный приход наделал в театре страшный переполох. Все были взволнованы, «очумели», как я писала потом брату.
Толстому была предоставлена губернаторская ложа, которая обязательно имелась во всех театрах. Александр Акимович Шенберг-Санин два раза прибегал в этот вечер ко мне на квартиру, чтобы рассказать о приходе Л.Н. Толстого и как Толстой смотрит «Дядю Ваню». В.И. Немирович-Данченко тоже был взволнован присутствием Льва Николаевича, а Вишневский, как мне потом рассказывали, при вызовах кланялся все время только в губернаторскую ложу! Такова была слава Толстого.
«Дядя Ваня» Л.Н. Толстому тогда не понравился. Как известно, Лев Николаевич очень любил и ценил творчество Антона Павловича, но к драматургии его относился отрицательно.
Видя, каким успехом пользуются «Чайка» и «Дядя Ваня», я нередко в своих письмах советовала Антону Павловичу непременно написать еще пьесу. Об этом же писали и просили руководители Художественного театра и все актеры. Теперь уже без чеховских пьес репертуар театра был немыслим. Вот тут-то Антон Павлович и заговорил о том, что он «не знает Художественного театра»! Дело в том, что в зимнее время он не мог бывать в Москве, а когда приезжал летом, то театральный сезон был уже закончен. Поэтому он и не видел в полной сценической обстановке ни «Чайку», ни «Дядю Ваню». Правда, весной 1899 года в Москве специально для него в пустом театральном зале, без декораций, показывали «Чайку», но цельное впечатление от такого спектакля трудно было получить.
В письмах Антона Павловича к руководителям театра стали появляться просьбы организовать весной или летом гастроли и приехать в Крым. Он даже в шутку угрожал, что, пока не увидит спектаклей Художественного театра, не будет писать никаких пьес.
И вот постепенно в Художественном театре стало созревать решение поехать весной на гастроли в Ялту, Уже в середине января 1900 года Немирович-Данченко и Станиславский сообщили мне, что в первых числах мая театр предполагает ехать в Ялту с двумя пьесами Антона Павловича, чтобы показать их ему. Потом было много всяких других решений, пока наконец твердо не определилось, что Художественный театр поедет в Крым в апреле и повезет с собой четыре пьесы: «Чайка», «Дядя Ваня», «Одинокие» Гауптмана и «Эдда Габлер» Ибсена.
* * *
В начале апреля 1900 года я выехала на пасхальные каникулы домой в Ялту. Вместе со мной поехала Ольга Леонардовна Книппер, с которой я к этому времени уже очень подружилась. Гастроли театра должны были начаться лишь на пасхальной неделе сначала в Севастополе, а потом в Ялте. На страстной неделе в те времена всякие зрелищные предприятия не работали, все театры были закрыты, поэтому Ольга Леонардовна эту неделю была свободна и поехала со мной, чтобы отдохнуть у нас несколько дней.
Перед началом гастролей Ольга Леонардовна уехала в Севастополь. Через два дня туда же поехал Антон Павлович, чтобы посмотреть там спектакли, но, плохо чувствуя себя, быстро вернулся домой.
Театр с 10 по 13 апреля показал в Севастополе все четыре пьесы и в пятницу 14 апреля прибыл в Ялту.
* * *
Никогда не забыть мне те чудесные весенние дни, когда Художественный театр был в Ялте у Антона Павловича. Как весело, празднично было тогда у нас. Двери нашего дома в эти дни не закрывались. Вся труппа театра во главе с Немировичем-Данченко и Станиславским целые дни проводила у нас. Мы с матерью едва успевали накрывать и убирать стол: завтраки сменялись обедами, обеды — чаем, и так до вечера, пока все не уезжали на спектакль в театр. Много помогала нам по приему гостей Ольга Леонардовна, после возвращения из Севастополя опять остановившаяся у нас.
Помимо артистов, у нас бывали еще писатели, собравшиеся к этому времени в Ялту, среди них: А.М. Горький, И.А. Бунин, А.И. Куприн, Д.Н. Мамин-Сибиряк, С.Я. Елпатьевский и др. Брат очень любил такое оживление в своем доме и ходил довольный, радостный, как именинник.
Сколько интереснейших разговоров о литературе, искусстве, театре я наслышалась в те дни! Не было, кажется, местечка в нашем доме и саду, где бы не раздавались порой шумные, порой приглушенные серьезные беседы. Одни соберутся в кабинете вокруг Антона Павловича, другие — в уголке столовой, третья группа на веранде слушает Горького; из сада доносятся взрывы смеха, вызываемого остротами И.М. Москвина или шутками и рассказами И.А. Бунина, Д.Н. Мамина-Сибиряка. Содержательные, незабываемые дни, окончательно сблизившие Антона Павловича со всей труппой Художественного театра! Я вряд ли ошибусь, если назову эти дни пребывания Художественного театра в Ялте лучшим временем из всей ялтинской жизни Антона Павловича. Как бывало когда-то в Мелихове, Актон Павлович был жизнерадостен, весел, остроумен, шутлив, и совсем забывалось даже о той болезни, которая заставила его жить в Крыму.
Большое удовольствие ему, конечно, доставляли и спектакли театра. Пьесы его шли с прежним успехом, и единственная неприятность для Антона Павловича была — это выходить на сцену на вызовы публики. Всю свою жизнь брат боялся публичности, речей, выступлений и т. п. Ему просто как-то физически тяжело было выходить при аплодисментах на сцену, раскланиваться, и он стал в конце спектаклей удирать из театра или же прятаться в артистических уборных. Со сцены прибегают ко мне в ложу, спрашивают: где Антон Павлович, куда ушел? А я и сама не знаю.
Но чествования его в заключительный день гастролей Художественного театра в Ялте, когда шла «Чайка», Антон Павлович избежать уже не мог. Ему пришлось несколько раз выходить на вызовы публики. Я еще никогда не видала такого подъема в зрительном зале. Все аплодировали, кричали, бесновались. Тогда же брату поднесли пальмовые ветви с красной лентой и надписью: «Глубокому истолкователю русской действительности» и большой адрес с массой подписей. Это был первый случай в жизни брата, когда он сам был свидетелем, что его драматургическое творчество получило такое шумное, публичное признание.
Алексей Максимович Горький не случайно приезжал в Ялту в дни пребывания Художественного театра, а по совету Антона Павловича. Брату хотелось познакомить Горького с руководителями и труппой Художественного театра, с его постановками, чтобы заинтересовать Алексея Максимовича театром и чтобы он написал для театра пьесу. Перед приездом Художественного театра Антон Павлович несколько раз писал Горькому, что ему стоит приехать в Ялту, изучить сцену, театральные условия и написать пьесу, «которую он приветствовал бы радостно, от всей души».
В результате все получилось так, как хотел брат: Художественный театр произвел на Горького огромное впечатление. Он увлекся им и тогда же дал обещание написать пьесу. В дальнейшем «Мещане», а затем «На дне» и были этими пьесами, написанными Горьким специально для Художественного театра.
* * *
В заключение пребывания Художественного театра в Ялте был дал банкет, устроенный Ф.К. Татариновой на плоской крыше своего дома. Фанни Карловна Татаринова была богатой ялтинской домовладелицей и большой поклонницей таланта Антона Павловича, а также и Художественного театра. Банкет происходил днем. Сам Антон Павлович на этом банкете не присутствовал, не была и я.
В понедельник 24 апреля мы тепло проводили труппу Художественного театра на пароход в Севастополь, откуда она в тот же день выехала поездом домой, в Москву. Об этом приезде в Ялту Художественного театра нам долго напоминали оставленные в нашем саду качели и скамейка из декораций «Дяди Вани».
Вскоре и я уехала в Москву и приступила к своим занятиям в гимназии с большим опозданием, за что мне от начальства основательно досталось. В самом деле, какое дело было гимназии до того, что в Ялте этой весной происходило такое интереснейшее историческое событие, как приезд Московского Художественного театра в полном своем составе к писателю Чехову!..
Для Антона Павловича знакомство с Художественным театром и с его постановками имело большое значение. Если он раньше только слышал или читал в газетах восторженные отзывы о новом необычном сценическом искусстве труппы Художественного театра, то теперь он сам убедился в том. Он начал писать давно задуманную им пьесу «Три сестры» уже специально для труппы Художественного театра, учитывая творческие и сценические особенности каждого артиста. Он писал, например, А.Л. Вишневскому: «Для Вас приготовляю роль инспектора гимназии, мужа одной из сестер. Вы будете в форменном сюртуке и с орденом на шее». А Ольге Леонардовне сообщал в шутливом тоне: «Ах, какая тебе роль в «Трех сестрах»! Какая роль! Если дашь десять рублей, то получишь роль, а то отдам другой актрисе...»
В октябре 1900 года пьеса была уже готова, и Антон Павлович, приехав в Москву, передал ее театру. В половине декабря он уехал в Ниццу и там еще кое-что изменял и добавлял в тексте и отсылал в Москву.
Находясь во Франции, Антон Павлович премьеру «Трех сестер» в Художественном театре опять не видел. И, конечно, опять очень волновался за постановку. Он спрашивал меня в письме из Ниццы: «Была ли ты на репетиции моей пьесы и как идет? Боюсь, что скверно».
В первый раз я посмотрела уже сразу генеральную репетицию «Трех сестер». Постановка произвела на меня большое впечатление. Я совершенно искренно писала брату: «Поставили твою пьесу и играют ее превосходно. Три сестры играют очень хорошо, нельзя ни к чему положительно придраться. Сцены между ними бывают удивительно трогательны. Савицкая страшно симпатична. Не удовлетворяет меня только Лилина; мне кажется, она несколько утрирует... Если бы ты знал, как интересно и весело идет первый акт! Мне больших трудов стоило вчера уговорить Олю снять рыжий парик, который к ней положительно не идет и делает голову огромной. Теперь она будет играть со своими волосами. Думаю и чувствую, что пьеса будет иметь огромный успех.
Полковник Петров бывает на репетициях каждый день, делает свои замечания, как режиссер. Его называют очередным режиссером, смеются над ним, но вежливы и деликатны с ним».
Сестер играли артистки: Савицкая — Ольгу, Книппер — Машу, Андреева — Ирину, Лилина играла Наташу.
О «режиссерских» замечаниях полковника Петрова нужно пояснить следующее. Полковник Виктор Александрович Петров приходился нам родственником через жену брата Ивана Павловича Софью Владимировну. Поскольку в «Трех сестрах» среди персонажей было много военных, Антон Павлович попросил Петрова проконсультировать постановку пьесы с точки зрения военного специалиста, чтобы все были одеты по-настоящему, по-военному, чтобы держались на сцене, как подобает офицерам, и т. п. Но к Виктору Александровичу «пришел аппетит во время еды», и он перестал довольствоваться чисто военной консультацией и делал замечания режиссерского порядка и даже писал Антону Павловичу в Ниццу письмо, в котором жаловался на игру некоторых актеров. Ему не нравилось, что Вершинин в пьесе ведет себя безнравственно, — совращает с пути чужую жену.
Восторженный отзыв я дала Антону Павловичу и о премьере, прошедшей в Художественном театре 31 января 1901 года: «Очень, очень интересно. Пьеса прелесть. Поставлена хорошо, хотя местами можно было бы и лучше для Художественного театра... Второе представление выделило пьесу в совершенстве. «Три сестры» гораздо лучше «Дяди Вани» и даже, пожалуй, «Чайки». Уже нет ни одного билета на все шесть будущих представлений...»
К моей восторженной оценке спектакля Антон Павлович отнесся весьма осторожно, думая, вероятно, что я это делаю ради его покоя. Вернувшись в Ялту, он писал Ольге Леонардовне: «Насчет «Трех сестер» я узнал только здесь, в Ялте, в Италию же дошло до меня только чуть-чуть, еле-еле. Похоже на неуспех, потому что все, кто читал газеты, помалкивают и потому что Маша в своих письмах очень хвалит. Ну да все равно».
Антон Павлович увидел «Трех сестер» на сцене Художественного театра лишь в сентябре 1901 года, когда приезжал в Москву. Он писал тогда в одном из своих писем: «Три сестры» идут великолепно, с блеском, идут гораздо лучше, чем написана пьеса. Я прорежиссировал слегка, сделал кое-кому авторское внушение, и пьеса, как говорят, теперь идет лучше, чем в прошлый сезон»,
* * *
После успеха «Трех сестер» я не раз говорила брату, что хорошо бы ему написать еще пьесу и, как писала в одном из писем, «если бы веселую, как первое действие «Трех сестер». И вот как-то однажды в Ялте сидим мы с ним и о чем-то говорим. Вдруг он берет маленькую бумажку, что-то пишет на ней и, улыбаясь прищуренными глазами, показывает мне. Я читаю: «Вишневый сад». На мой вопросительный взгляд брат отвечает:
— Так будет называться новая пьеса...
Я была очень обрадована и тем, что Антон Павлович приступает к работе над новой пьесой, и ее поэтическим названием.
В январе 1902 года Антон Павлович в письме к Ольге Леонардовне сообщал о будущей пьесе, что «она чуть-чуть забрезжила в мозгу, как самый ранний рассвет, и я еще сам не понимаю, какая она, что из нее выйдет, и меняется она каждый день». В середине июня, когда Антон Павлович жил в Москве, он собирался уже по-настоящему приступить к работе над пьесой, и я по его просьбе послала из Ялты лежавший у него на письменном столе листочек бумажки, мелко исписанный различными набросками и фамилиями для будущей пьесы. Правда, ему не удалось тогда поработать, и он начал писать «Вишневый сад» только в конце года.
Так же, как и «Три сестры», Антон Павлович писал «Вишневый сад» специально для Художественного театра, имея в виду определенных артистов и артисток труппы для исполнения тех или иных ролей. Работу над пьесой брат продолжал до октября 1903 года. Немирович-Данченко, Станиславский и все актеры театра с необычайным подъемом встретили новую пьесу Антона Павловича и после прочтения ее труппе прислали восторженные телеграммы.
В первых числах декабря Антон Павлович сам приехал в Москву и оставался там до 15 февраля. Он бывал на репетициях «Вишневого сада», делал свои авторские замечания, правда всегда очень короткие и скупые.
Премьера «Вишневого сада» была назначена на 17 января 1904 года. Впервые Антон Павлович должен был присутствовать в Художественном театре на премьере своей пьесы. Я уже теперь не знаю, случайно или нет назначили премьеру на этот день, но только 17 января было днем рождения брата. Кто-то подсчитал, что в 1904 году исполняется 25-летие литературной деятельности Антона Павловича, и вот решено было организовать в театре во время премьеры чествование писателя.
Нужно сказать, что с большим трудом удалось уговорить Антона Павловича приехать в театр, так как он понимал, что вынужден будет выходить на сцену на вызовы публики. О предполагавшемся чествовании его он не подозревал. За ним заехали из театра с запиской от Вл. Немировича-Данченко, когда уже начался третий акт — такая хитрость была применена. И вот между третьим и четвертым актом на сцену вышла вся труппа Художественного театра во главе с Немировичем-Данченко и Станиславским, представители литературной и театральной общественности столицы. Под бурю аплодисментов вышел бледный Антон Павлович. Помимо того что этот выход на сцену тяготил его, он еще плохо себя чувствовал и физически — в эти дни у него было обострение болезни. Слабость Антона Павловича была настолько заметна, что из зала раздавались голоса: «Сядьте!» Но Антон Павлович продолжал стоя выслушивать приветствия и адреса.
Об этом чествовании Антона Павловича много писалось. Я не буду повторять известные вещи. Скажу лишь, что это был единственный случай в моей жизни, когда я так остро переживала чувство гордости за брата. Сколько искренней, горячей любви было высказано всеми выступавшими по адресу Антона Павловича и его творчества! От каких только огранизаций, газет, журналов, кружков не было приветствий или телеграмм! Сколько счастливых слез пролила я за этот вечер! Разве могла я равнодушно слышать проникновенный голос Владимира Ивановича Немировича-Данченко, говорившего Антону Павловичу: «Приветствия утомили тебя, но ты должен найти утешение в том, что хотя отчасти видишь, какую беспредельную привязанность питает к тебе все русское грамотное общество. Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр...»
Много было также и различных подношений, среди которых были, например, и старинные ларцы, и модель древнерусского городка, и старинная парчовая материя. По поводу них Антон Павлович потом шутил в письме к В.К. Харкеевич: «Привезу с собой много всяких вещей, полученных мной 17 января в театре. Кто-то (какая-то каналья) распустил слух, что я будто бы любитель старины, и вот меня завалили старинными вещами, недешево стоящими». Но, во всяком случае, все это было сделано от чистого сердца, с искренней любовью к Антону Павловичу.
Спустя тридцать лет после этого я как-то попросила Константина Сергеевича Станиславского напомнить мне, при каких обстоятельствах он передал Антону Павловичу две свои фотографии с такими надписями: «Искренно любимому и чтимому А.П. Чехову, создателю нового театра, от благодарного режиссера и актера К.С. Алексеева (Станиславского). Москва, 10 февраля 1902 года», а на другой: «Дорогому Антону Павловичу Чехову от душевно преданного К. Алексеева (Станиславского). 1904, 17/I». Станиславский ответил мне на это так:
«Припомнить не могу. Попробую сообщить Вам кое-какие соображения.
Я покраснел, когда прочел в Вашей записке переписанные мои надписи на поднесенных фотографиях. Сухие, формальные фразы. Теперь, когда память о дорогом Антоне Павловиче стала для всех нас культом, холодный тон моих посвящений представляется мне недопустимым.
Чем объяснить его?
Одна из фотографий датирована 17 января 1904 г., то есть днем юбилея и первого спектакля «Вишневого сада».
Это был незабываемый и страшный день. Премьера, новая, чудесная пьеса, новая роль, новая постановка театра, юбилей и, наконец, здоровье Антона Павловича. Все это пугало.
Но, кроме всех этих забот, меня волновал еще подарок юбиляру. Что могло бы доставить удовольствие Антону Павловичу? Серебряное перо, как писателю, или старинная чернильница? Старинная материя, шитая золотом? На что она ему? Но ничего другого я найти не мог и поднес ее вместе с венком.
— Я же теперь без кабинета. Там же музей, послушайте, — жаловался мне Антон Павлович.
— А что же нужно было вам поднести? — поинтересовался я.
— Мышеловку. У нас же мыши. Вот Коровин прислал мне удочку. Послушайте, это же чудесный подарок.
Вот при каких обстоятельствах я подписывал свои карточки. Может быть, это извинит меня (1935, 3/I, Москва)».
В одном из поднесенных Антону Павловичу на чествовании старинных деревянных ларцов находились портреты актеров Художественного театра с дарственными надписями, датированными днем премьеры «Вишневого сада». Среди них, помимо уже упомянутой фотографии Станиславского, были карточки Вл.И. Немировича-Данченко, В.И. Качалова, М.Ф. Андреевой, А.Р. Артема, Н.С. Бутовой, А.Л. Вишневского, И.М. Москвина, А.А. Стаховича и др.
Антон Павлович очень ценил талантливейших актеров и актрис Художественного театра, называл их «по-настоящему интеллигентными актерами» и, в свою очередь, тоже почти всем преподнес свои фотографические карточки, книги с дарственными автографами. А после пребывания Художественного театра в Ялте брат сделал ценные и оригинальные подарки всем артистам, принимавшим участие в исполнении ролей в его пьесах «Чайка» и «Дядя Ваня». Он заказал маленькие золотые жетоны-брелоки в форме книжечки, на которой было выгравировано: «Ан. Чехов. Пьесы. Чайка. Дядя Ваня». На оборотной стороне книжечки стояла фамилия артиста, кому предназначался брелок. Книжечка раскрывалась, внутри ее на левой стороне были выгравированы названия ролей, которые исполнялись этим артистом в пьесах «Чайка» и «Дядя Ваня», а с правой стороны была вделана миниатюрная фотография, изображающая чтение Антоном Павловичем «Чайки» в кругу артистов Художественного театра. Такие жетоны-брелоки были поднесены всем артистам и артисткам, участвовавшим в указанных пьесах брата, причем на брелоке Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко Антон Павлович вместо указания исполняемых ролей сделал такую надпись: «Ты дал моей «Чайке» жизнь. Спасибо!»
Дружеские и творческие связи Антона Павловича и Московского Художественного театра, начавшиеся по инициативе Вл.И. Немировича-Данченко, сыграли историческую роль в деле развития русского театрального искусства. Новаторские, реалистические пьесы Антона Павловича помогли Художественному театру окрепнуть, встать на ноги и утвердить свое такое же новое в ту пору реалистическое сценическое искусство. Но вместе с тем и Художественный театр, реабилитировав «Чайку», блестяще поставив «Дядю Ваню», помог утвердиться драматургии Антона Павловича, в результате чего он мог в дальнейшем создать свои пьесы «Три сестры» и «Вишневый сад» — самые глубокие по своему идейному содержанию и примечательные призывами к новой, лучшей жизни, которыми характеризовались последние произведения Антона Павловича.
* * *
Мои личные связи с Художественным театром продолжались и после смерти Антона Павловича. Долгое время я была пайщиком театра, жила его жизнью, его интересами, переживала все его радости и печали.
Самые близкие, дружеские отношения у меня оставались с моими незабвенными, дорогими друзьями Константином Сергеевичем Станиславским и Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко до самых последних дней их жизни.
Спустя тридцать лет после создания Художественного театра Константин Сергеевич Станиславский, поднося мне книгу «Моя жизнь в искусстве», сделал такую надпись, тронувшую меня до глубины души: «Дорогой, любимой, родной Марии Павловне Чеховой, с которой пережили лучшие времена нашего театра и жизни, от искренно и навсегда преданного К. Станиславского. 15—VII—1928».
Примечания
1. Жена Вл.И. Немировича-Данченко — Екатерина Николаевна.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |