Вернувшись в мае 1898 года из Франции, Антон Павлович все лето прожил в Мелихове. Осенью, по настоянию врачей, он должен был вновь уехать куда-нибудь в теплые края. За границу ему больше не хотелось ехать, оторванность на долгое время от России на него действовала угнетающе, да и работалось ему там плохо. Брат решил поехать в Крым. Сначала он хотел пожить в Ялте, а позднее, если в Крыму зимой оказалось бы холодно, собирался переехать на Кавказ.
Расставался Антон Павлович с Мелиховым и Москвой с большой неохотой. Он писал Лике Мизиновой: «Из Москвы не хотелось уезжать, очень не хотелось, но нужно было уезжать, так как я все еще пребываю в незаконной связи с бациллами».
В Ялте стояла хорошая, теплая осень, и Антону Павловичу южный берег Крыма понравился. У него появилась даже мысль купить где-нибудь на побережье небольшое и недорогое именьице, с тем чтобы иметь его для лета и осени как крымскую дачу. О постоянной жизни в Крыму брат тогда еще не думал, «ибо мы, то есть вся наша семья, имеем уже непоборимое тяготение к северу», — как он писал мне в письме из Ялты. Такое именьице, очень дешевое, всего лишь за две тысячи рублей, брат и нашел около деревушки Кучукой, невдалеке от Кекинеиза, по дороге из Ялты в Севастополь (между Симеизом и Байдарскими воротами). В письмах ко мне он обрисовал все прелести Кучукоя и спрашивал моего совета, стоит ли покупать его. Мне понравилась идея иметь в Крыму свою дачку, хотя бы и на крохотном кусочке земли из трех десятин, но на которых были и виноградник, и табачная плантация, и домик в два этажа на четыре комнаты, и даже флигелек на две комнаты. К тому же продажная цена была явно дешевой. В своем ответном письме я порекомендовала брату купить имение и предложила, если нужно, приехать самой в Ялту и посмотреть его во время рождественских каникул.
Эти наши переговоры были прерваны неожиданной смертью отца. Все пошло по-иному. Семья наша как-то сразу распалась. Мать осталась в Мелихове в одиночестве, и ей это было очень тяжело. Я в Москве жила одна. Антон Павлович в Ялте — тоже один. Со смертью отца, как писал брат из Ялты одному из своих знакомых, «выскочила главная шестерня из мелиховского механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо». И вот теперь он стал думать уже не о летней дачке в Крыму, а о переезде туда всей семьей на постоянное жительство.
Я ответила согласием на предложение брата приехать к нему в Ялту для того, чтобы посоветоваться, как устроить дальнейшую жизнь нашей семьи. Попросив отпуск в гимназии, я в двадцатых числах октября выехала к брату в Ялту.
В Крыму стояла тихая, теплая погода, и я из Севастополя поехала в Ялту пароходом. Антон Павлович встретил меня на пристани. Когда мы сели на извозчика и поехали, брат сказал мне:
— А знаешь, я купил участок земли. Высоко над городом. Вид изумительный! Завтра пойдем смотреть.
Я поняла, что вопрос о переселении в Крым уже решен, и сердце мое тоскливо сжалось: мне стало жаль наше поэтическое, милое Мелихово, на благоустройство которого все мы, и я в особенности, отдали столько своих трудов, где нами было пережито так много интересного... Во мне зашевелилось ревнивое чувство.
Антон Павлович жил в то время в Ялте на Аутской улице, на даче Иловайской «Омюр»1, а меня устроил тут же неподалеку, в Лавровом переулке, у неких Яхненко, сдававших комнаты.
Вечером я сидела у брата, и мы долго беседовали. Я рассказывала ему о подробностях смерти отца, о наших тяжелых переживаниях. Говорили и о судьбе Мелихова, о том, как мы привыкли к нему и как тяжело было бы с ним расстаться. Мы решили тогда Мелихова пока не продавать, предполагая, что зиму, осень и весну будем жить в Ялте, лето в Мелихове. У Антона Павловича была, видно, еще тайная мысль, что ему удастся когда-нибудь и зимой пожить в Москве и Мелихове.
На другой день утром мы пошли с Антоном Павловичем в Аутку смотреть купленный им участок. Идти пришлось долго и все в гору. Я была раздосадована, что брат выбрал участок так далеко от моря, но, как потом мне стало ясно, это было вызвано материальными соображениями. Дело в том, что участки в центре города стоили дорого и доходили до двадцати пяти рублей за квадратную сажень. Владельцами их обычно были или великосветские аристократы, или коммерсанты-предприниматели. А этот участок за чертой города был куплен всего лишь по пяти рублей за квадратную сажень, да еще на льготных условиях расчета. Эта финансовая сторона имела немаловажное значение для Антона Павловича, ибо денег у него было очень мало, а на строительство дома средств вообще пока еще не было, их нужно было где-то доставать.
Когда мы пришли на место и я посмотрела на участок, настроение у меня совсем испортилось. Я увидела нечто невероятное: участок представлял собой часть крутого косогора, спускавшегося прямо от шоссейной дороги вниз, на нем не было никакой постройки, ни дерева, ни кустика, лишь старый, заброшенный корявый виноградник торчал из сухой, твердой, как камень, земли. Он был обнесен плетнем, за которым лежало татарское кладбище. На нем, как нарочно, в это время происходили похороны. Невольно перед глазами у меня встало наше Мелихово с его аллеями, большими деревьями, фруктовым садом, аккуратными дорожками. И все это мы должны променять на этот дикий косогор...
Я не сумела, видимо, скрыть от брата своего первого неприятного впечатления и этим расстроила и огорчила его. Мне стало досадно на себя. Я постаралась внушить себе, что все-таки это прославленный Крым и вот сейчас, несмотря на октябрь, тут тепло, так красиво кругом... И правда, над нами расстилалось безоблачное синее небо, светило яркое солнце, и открывавшийся с участка вид на море, Ялту и на раскинутые вокруг горы был замечательный. Ялта лежала как на ладони. Тогда еще был виден мол, подходившие к нему парусные суда, пароходы. Теперь ничего этого уже не видно из-за сильно разросшегося сада. И, наконец, самое главное — брату нужно здесь жить ради здоровья.
Вечером на квартире у Антона Павловича мы вместе занялись составлением плана участка: где должен стоять будущий дом, как распланировать сад, намечали дорожки в саду. Набросали также и черновой план расположения комнат в доме, проект которого взялся составить приглашенный Антоном Павловичем молодой архитектор Лев Николаевич Шаповалов. Мы так увлеклись и размечтались, что планировали даже гроты и фонтаны, позабыв, что пока еще нет денег на постройку и дома.
Я прожила в Ялте у брата около десяти дней. Вместе с ним я ходила в гости к начальнице ялтинской женской гимназии Варваре Константиновне Харкеевич, в радушной семье которой брат частенько бывал (в своих письмах он обычно называл Варвару Константиновну «гимназией»). Я настолько серьезно настроилась на переезд в Ялту, что вела даже переговоры с Харкеевич о переводе меня на работу в ялтинскую гимназию.
В начале ноября я уехала в Москву, а Антон Павлович в Ялте развернул строительную деятельность. Он заложил в банке участок, получил под него деньги, нанял подрядчика Бабакая Осиповича Кальфа. В середине ноября начались земляные работы по планировке участка, а сам Антон Павлович занялся посадкой деревьев в будущем саду.
В организационных и хозяйственных делах по строительству брату много помогал упоминавшийся уже раньше Исаак Абрамович Синани. Это был милейший человек, пользовавшийся популярностью и уважением у всех бывавших в Ялте писателей, артистов и художников. Его книжно-табачный магазинчик на набережной, носивший название «Русская избушка», был в своем роде клубом, где встречались все жившие или приезжавшие в Ялту деятели литературы и искусства. Синани очень любил Антона Павловича и оказывал ему много различных услуг. Во время строительства дома он был консультантом и советчиком брата. Иногда Антон Павлович устраивал заседания по делам постройки, в которых принимали участие он сам, архитектор Шаповалов, подрядчик Кальфа и Синани. Чем дальше шло строительство, тем больше Антон Павлович увлекался созданием своей новой ялтинской дачи и сада вокруг нее.
* * *
Антон Павлович и в Ялте остался верен себе, по-прежнему стремясь участвовать в общественной жизни, быть активным, полезным обществу.
Летом 1898 года Самарскую губернию постиг большой неурожай. Там начался голод. Особенно тяжелым было положение крестьянских детей.
Антон Павлович по просьбе распорядительного комитета самарского кружка для помощи голодающим детям развернул в Ялте широкую деятельность по сбору пожертвований в пользу голодающих. Он напечатал в ялтинской газете заметку о голодающих детях с призывом помочь им. У брата была квитанционная книжка, он принимал по ней взносы пожертвований, а потом регулярно публиковал в газете сведения о поступающих средствах. С этими же целями он устраивал в Ялте и любительские спектакли.
В начале зимы ялтинский комитет Российского общества Красного Креста выбрал Антона Павловича действительным членом общества. Он стал членом попечительного совета женской гимназии. В связи со столетием со дня рождения Пушкина в Ялте образовалась комиссия по проведению юбилея. Антона Павловича избрали и в эту комиссию. Он принимал самое деятельное участие в организации пушкинских любительских спектаклей, живых картин, народных чтений и т. д. В общем, к зиме у Антона Павловича появился ряд общественных обязанностей, которые немного заполнили его жизнь и несколько отвлекли от ощущения одиночества. К тому же, несмотря на то что он жил на частной квартире, он начал понемногу заниматься и врачебной деятельностью, стал принимать больных. По его просьбе я выслала ему из Мелихова медицинские инструменты: молоточек, плессиметр и трубочку.
В эту первую ялтинскую зиму брат написал три своих известных произведения: «Случай из практики», «По делам службы», «Душечка».
Удивил меня однажды Антон Павлович своим сообщением в письме (декабрь 1898 года) о том, что он «не удержался, размахнулся» и все же купил Кучукой и стал «отныне владельцем одного из самых красивых и курьезных имений в Крыму». В письме к брату Ивану он объяснил это так: «Заплатил я за Кучукой ровно 2 тысячи, и мне казалось, что будет глупо и дико, если я не куплю. Ведь дешевизна удивительная». Я знала, что у брата не было суммы денег, необходимой для постройки ялтинского дома. Поэтому я так поразилась тогда этой покупке. Но вскоре денежная проблема была решена, правда не так уж блестяще, как это нам, никогда не имевшим больших денег, на первых порах показалось.
* * *
В начале января 1899 года до меня в Москве стали доходить слухи о том, что Антон Павлович собирается вести переговоры с издателем «Нивы» А.Ф. Марксом о продаже в полную его собственность всех своих сочинений. Я не была знатоком издательских дел, но как-то инстинктивно чувствовала, что лучше бы брату не делать этого. Правда, с другой стороны, я знала, что Антон Павлович был не очень доволен качеством книг, которые до тех пор обычно издавал А.С. Суворин (кстати, он в это время собирался издавать полное собрание сочинений Чехова). Кроме того, и финансовые расчеты с суворинским магазином у брата всегда были сложными и путаными.
Как-то в январе я получила письмо от Антона Павловича, в котором он писал мне: «Если ты возьмешься вести мои книжные дела, то я буду платить тебе 40 р, в месяц — и мне будет выгодно, а то теперь мы терпим громадные убытки. Это между прочим, á propos. Живи, как хочешь, и это будет лучшее, чем можешь придумать.
Кстати о книгах. Суворин печатает уже полное собрание сочинений; читаю первую корректуру и ругаюсь, предчувствуя, что это полное собрание выйдет не раньше 1948 года. С Марксом переговоры, кажется, уже начались».
Я ответила, что «была бы бесконечно рада, если бы могла помочь тебе в твоих книжных делах. Мне кажется, это было бы для меня совсем не трудно. Не гений же Софья Андреевна Толстая...» В последних словах я имела в виду, что жена Л.Н. Толстого Софья Андреевна самостоятельно, без издателей, издавала книги Льва Николаевича и сама вела все дела и расчеты.
Однажды я была в гостях у Вл.И. Немировича-Данченко. Там был также писатель П.А. Сергеенко. Улучив момент, он таинственно отвел меня в сторону и сказал:
— Мария Павловна, я хочу помочь вашему брату продать все свои произведения Марксу. Я могу взять на себя переговоры с издателем. Я уже писал Антону в Ялту, напишите и вы со своей стороны.
— А вы считаете, что так будет лучше для брата?
— Да. Антон должен просить у Маркса за все свои сочинения сто тысяч.
Эта сумма меня поразила — сто тысяч! Но я не считала для себя удобным вмешиваться в эти дела брата и ничего ему тогда не написала. Но после того, как брат сам сообщил мне о том, что переговоры с Марксом уже начались, я написала ему о разговоре с Сергеенко и добавила, что «сто не сто, а все-таки ты знай цену своим произведениям». В этом же письме я написала брату: «Вот моя просьба: пожалуйста, не отдавай дешево Марксу твоих сочинений. Ты теперь стал очень популярен, прямо знаменитостью, только и говорят, что о тебе. Теперь ты можешь не завидовать Южину!.. Конечно, гораздо лучше бы совсем не продавать. Впрочем, это твое дело, ты сам лучше знаешь».
Брат ответил мне на это так: «Ты пишешь: «не продавай Марксу», а из Петербурга телеграмма: «Договор нотариально подписан». Продажа, учиненная мною, может показаться невыгодной и наверное покажется таковою в будущем, но она тем хороша, что развязала мне руки и я до конца дней моих не буду иметь дела с издателями и типографиями. К тому же Маркс издает великолепно. Это будет солидное издание, а не мизерабельное. Мне заплатят 75 тысяч в три срока; впрочем, это, как и остальные условия, тебе известно. Значит, тебе уже не придется распоряжаться моими произведениями, быть Софьей Андреевной в миниатюре».
В другом письме Антон Павлович еще раз сообщал мне свои соображения по поводу положительных сторон договора с Марксом: «Во-1-х, произведения мои будут издаваться образцово, во-2-х, я не буду знаться с типографией и с книжным магазином, меня не будут обкрадывать и не будут делать мне одолжений, 3) я могу работать спокойно, не боясь будущего, 4) доход не велик, но постоянен...»
За произведения, которые Антон Павлович написал бы в будущем, Маркс должен был платить так: в течение первых пяти лет после подписания договора по 250 рублей за печатный лист, в последующие пять лет по 450 рублей и т. д., то есть каждые пять лет делалась прибавка по 200 рублей за лист. По поводу этого пункта с условиями оплаты будущих произведений произошел такой курьез в процессе переговоров с Марксом. Когда П.А. Сергеенко сообщил Антону Павловичу проект договора, брат, подтверждая свое согласие в телеграмме Марксу, вставил шутливую фразу о том, что дает слово не жить более восьмидесяти лет. Издатель принял это всерьез, и его как коммерсанта это испугало настолько, что он едва не отказался от заключения договора! Суворин потом телеграфировал Антону Павловичу: «Маркс ужасно испугался вашей угрозы прожить до восьмидесяти лет, когда ценность ваших произведений так возрастет. Вот сюжет для комического рассказа»2.
Договор был заключен 26 января 1899 года. Подписал его «по доверенности врача Антона Павловича Чехова славяно-сербский мещанин Петр Алексеевич Сергеенко».
Потом оказалось, что договор был очень выгоден издателю и совсем невыгоден писателю. Настолько невыгоден, что в литературных кругах этот договор считался для Антона Павловича прямо кабальным. Я помню, как А.М. Горький однажды был в моей комнате в ялтинском доме и, прохаживаясь из угла в угол, убеждал меня в том, что Антон Павлович должен непременно расторгнуть такой кабальный для него договор.
В 1904 году группа писателей, артистов, общественных деятелей собиралась обратиться к Марксу с серьезной и обоснованной просьбой о расторжении договора. Было написано письмо, начался сбор подписей. Но об этом узнал Антон Павлович, категорически воспротивился и попросил не делать этого. Так договор остался действительным до конца жизни Антона Павловича.
Но так или иначе, полученные по договору деньги помогли Антону Павловичу расплатиться с долгами и закончить постройку ялтинской дачи.
* * *
В апреле 1899 года, когда наступила весна, Антон Павлович приехал в Москву и остановился в моей квартире на углу М. Дмитровки и Успенского переулка. Через несколько дней мы переехали в новую, более удобную, квартиру, там же, на. М. Дмитровке в доме Шешкова.
С приездом Антона Павловича у нас в квартире вновь стало шумно. Буквально не было дня, чтобы не приходил кто-нибудь из старых знакомых, друзей, писателей, артистов. Приходили повидаться после долгой разлуки, узнать о здоровье, поговорить о новостях в литературе и театре. Однажды в конце апреля в этой квартире у меня произошла знаменательная встреча.
Как-то днем, когда у Антона Павловича в гостях было несколько знакомых, среди них артисты А.Л. Вишневский и А.И. Сумбатов-Южин, раздался звонок. Я пошла открывать. И вдруг вижу небольшого роста старичка в легком пальто. Я обомлела — передо мной стоял Лев Николаевич Толстой. Я его узнала сразу же, только по портрету Репина он представлялся мне человеком крупным, высокого роста.
— Ох, Лев Николаевич... это вы?! — смущенно встретила я его.
Он ласково ответил:
— А это сестра Чехова, Мария Павловна?
Он вошел в прихожую. Я хотела взять его пальто, но Лев Николаевич отстранил мою руку.
— Нет, нет, я сам.
Я повела Льва Николаевича в кабинет к брату. С порога я не удержалась многозначительно сказать:
— Антоша, знаешь, кто к нам пришел?!
В кабинете брата в это время шел громкий разговор. Вишневский всегда имел обыкновение громко говорить, чуть не кричать. Брат был смущен обстановкой, в которой ему пришлось принимать Л.Н. Толстого. Им так и не удалось как следует поговорить. Лев Николаевич пробыл недолго и ушел. Он приходил, видимо, просто навестить Чехова, услышав о его приезде в Москву, тем более что после встречи в клинике Остроумова весной 1897 года они больше не видались.
На другой день к нам на Дмитровку зашла дочь Толстого Татьяна Львовна. Меня не было дома. Татьяна Львовна передала мне через брата приглашение побывать у них. Как все это было и как я реагировала на приглашение, Антон Павлович рассказал в письме к журналисту Михаилу Осиповичу Меньшикову. Приведу это письмо:
«Был у меня Л.Н. Толстой, но поговорить с ним не удалось, так как было у меня много всякого народу, в том числе два актера, глубоко убежденные, что выше театра нет ничего на свете. На другой день я был у Льва Николаевича, обедал там. Татьяна Львовна была у меня до обеда, сестры не застала дома. Она сказала мне: «Михаил Осипович писал мне, чтобы я познакомилась с вашей сестрой. Он говорил, что мы многому можем научиться друг у друга».
Вернувшись после обеда домой, я передал эти слова сестре. Она пришла в ужас, замахала руками. «Нет, ни за что не поеду! Ни за что!»
То, что Татьяна Львовна может у нее поучиться, так испугало ее, что до сих пор я все никак не могу уговорить ее поехать к Татьяне Львовне — и мне неловко. И, как нарочно, сестра все время не в духе, хандрит, утомлена, и настроение у нас вообще неважное».
Через «несколько дней я все же по настоянию Антона Павловича поехала к Толстым в Хамовники. Я попала к ним в то время, когда вся семья обедала. Не желая мешать им, я не стала входить в дом и подождала во дворе. Помню, как мимо меня все время проходили какие-то люди с пачками книг и куда-то уходили. Наконец вышла Татьяна Львовна и пригласила меня пройти в сад. В саду была искусственная горка, какие раньше устраивались в старинных садах, со скамейками. Там я встретила Льва Николаевича и еще кого-то. Лев Николаевич был таким же приветливым, как и тогда, когда был у нас. Вскоре пришла с большими садовыми ножницами в руках Софья Андреевна.
Лев Николаевич посадил меня на скамейку рядом с собой. Кто-то из гостей, продолжая, очевидно, ранее начатый разговор, говорил о том, как странно, что гусар ушел в монахи. Тогда я рассказала о нашем знакомом студенте Степане Алексеевиче Петрове, веселом молодом человеке, который бывал и танцевал на наших вечеринках, а после окончания университета постригся в монахи и принял имя отца Сергия и теперь стал архиереем. Помню, Лев Николаевич как-то забавно подскочил на скамейке и стал расспрашивать подробности.
Когда я стала собираться домой, Татьяна Львовна предложила пойти проводить меня до извозчика, но Лев Николаевич сказал:
— Нет, я провожу Марию Павловну.
Мы пошли по Хамовническому переулку. Толстой все продолжал расспрашивать меня о С.А. Петрове, Дойдя до извозчичьей стоянки, Лев Николаевич усадил меня в экипаж, и мы простились.
Позднее, узнав о повести Толстого «Отец Сергий» и вспомнив расспросы Льва Николаевича, я в первый момент подумала, нет ли тут связи с тем, что я тогда ему рассказывала. Но когда я прочла повесть и узнала, что она писалась в 1890—1895 годах, я поняла, что связи никакой нет, а лишь интересное совпадение имен и событий, и что, может быть, именно поэтому Лев Николаевич и проявил такой повышенный интерес к моему рассказу.
Больше я с Л.Н. Толстым не встречалась.
* * *
В мае мы переехали из Москвы в Мелихово. Началось наше последнее там лето. Без отца жизнь в имении стала уже не такой, как раньше. Все как-то потускнело. В планах Антона Павловича по поводу устройства будущей жизни опять появились колебания. Он писал в это время в одном из писем в Таганрог: «Я не знаю, что с собой делать. Строю дачу в Ялте, но приехал в Москву, тут мне вдруг понравилось, несмотря на вонь, и я нанял квартиру на целый год, теперь я в деревне, квартира заперта, дачу строят без меня — и выходит какая-то белиберда...»
В самом деле, к осени должна была закончиться постройка дачи в Ялте, в Москве имелась обширная удобная квартира, нанятая на год, в Мелихове — дом, усадьба, хозяйство. Не могли же мы, да и ни к чему было, пользоваться всем этим одновременно. И вот после долгих раздумий и разговоров мы окончательно решились расстаться с Мелиховым — продать.
Сделали объявление в газетах и в комиссионной конторе Виноградова. К нам стали ездить покупатели. Переговоры с ними Антон Павлович поручил вести мне. С тяжелым сердцем водила я покупателей по нашему имению, показывая дом, службы, сад, поля, лес... Хотя решение о продаже и было принято уже твердо, но все еще как-то не верилось, что мы расстаемся со всем тем, что так любили, где все было таким близким, родным. Среди покупателей находились и такие, которые интересовались только лесом, с целью вырубки его и продажи. Один такой покупатель после осмотра выразил недовольство тем, что в комиссионной конторе его якобы обманули насчет возраста леса. С горечью я писала об этом брату: «Покупатель в чуйке и занимается истреблением лесов. Вот бы кто вырубил липовую аллею!»
В конце концов имение купил лесопромышленник Коншин с рассрочкой платежа. Прожив в нем около трех лет, Коншин не мог окончательно расплатиться, и Мелихово было вторично нами продано барону Стюарту, который и владел им до самой революции.
Все лето мы с Антоном Павловичем занимались упаковкой вещей для отправки в Ялту. Свою огромную библиотеку, занимавшую в его кабинете полки во всю стену, Антон Павлович отправлял в дар нашему родному городу Таганрогу. В Ялту же паковались только книги некоторых классиков, особенно любимых братом (Пушкин, Гоголь, Толстой, Некрасов и др.) и почти все книги о медицине.
В июне Антон Павлович съездил на несколько дней в Петербург по делам, связанным с изданием А.Ф. Марксом полного собрания его сочинений, а в конце августа уехал в Ялту совсем. Ялтинский дом окончательно еще не был готов, и брат временно поселился во флигеле, который уже был закончен. Во флигеле помещались кухня и две комнаты, предназначавшиеся для дворника, кухарки и горничной.
Через две недели, обойдя в последний раз нашу мелиховскую усадьбу, лес, поля, сад, дом, с которым было связано столько воспоминаний, простившись со всеми, и я двинулась в Крым. В тот день я видела Мелихово в последний раз, с тех пор я больше в нем не бывала.
В Ялту со мной приехали мать и наша старейшая кухарка Марьюшка, жившая у нас уже на покое. 9 сентября 1899 года мы въехали в наш новый дом, и начался ялтинский период жизни нашей семьи.
Дом мне понравился и показался большим, хотя комнаты по своему размеру были невелики. Для меня было неожиданностью, что в нижнем цокольном этаже вышло столько же комнат и с таким же расположением, как и в основном этаже. Это архитектор вместо предполагавшегося полуподвала сделал, в сущности, полный первый этаж, который только одной стороной, северной, мог считаться полуподвальным. И прав был Антон Павлович, когда раньше сообщал мне, что моя комната в мезонине, большая, с чудесным балконом-террасой, выходившим на южную сторону в сад, одна из лучших в доме. Вид с балкона на Ялту и горы открывался изумительный. Это «не вид, а рахат-лукум!» — говорил Антон Павлович. В северной стене комнаты было большое квадратное окно специально для моих занятий живописью, эта комната должна была одновременно служить мне и мастерской.
Словом, все в этом доме было сделано по заказу хозяев. Кабинет брата имел традиционный камин. Большое венецианское окно выходило на южную сторону в сад. Верхнюю часть этого окна, так называемую фрамугу, по желанию Антона Павловича застеклили разноцветными стеклами: красными, синими, желтыми, зелеными. В солнечные дни, особенно зимой, когда солнце стоит низко, кабинет освещался мягкими, нарядными разноцветными красками. Рядом с кабинетом располагалась небольшая спальня брата. В нее из кабинета вела ажурная резная дверь. Гостиной у нас в ялтинском доме не было, а столовая служила одновременно и приемной. Впрочем, для приема гостей больше служил кабинет брата, куда гости обычно и проходили. На этом же этаже была и светлая, уютная комнатка матери.
В нижнем цокольном этаже находилась дополнительная столовая, где мы иногда летом в жаркие дни обедали. Остальные комнаты внизу предназначались для приема приезжавших родственников и друзей. И хотя их в Ялте бывало и меньше, чем в прежние годы в Мелихове, но все же эти комнаты видели многих близких нам людей, о которых речь будет впереди.
* * *
После распланирования бывшего косогора и постройки дома наш участок уже не представлял той безотрадной картины, которую я увидела годом раньше на этом месте, когда приезжала к брату. Вокруг дома начал создаваться сад, были уже проложены аккуратные, посыпанные гравием дорожки, установлены скамейки. Посаженные братом деревца принялись, и он продолжал сажать все новые и новые. Так же, как, бывало, в Мелихове, брат часами молча возился в саду, копал землю, сажал деревья, кустарники, цветы, подрезал, поливал их. Ему всегда нравилось что-нибудь выращивать, создавать и потом наблюдать за результатами своих трудов. Кстати, поливка сада была очень тяжелым делом. На нашем участке водопровода в то время еще не было. Ходить вниз к речушке с ведрами и оттуда носить воду к нам на гору было нелегко, да ведь и требовалось ее для сада много. Поэтому мы страшно дорожили водой, собирали ее во время дождей в специальные чаны и даже воду после умыванья использовали на поливку сада.
Антон Павлович очень серьезно и, можно сказать, даже по-научному относился к ведению садового хозяйства. Он установил связи со многими садоводствами. Ему отовсюду присылали каталоги, проспекты, семена, саженцы и прочие материалы. Русские и латинские названия тех растений, которые Антон Павлович сажал в саду, он записывал в особую тетрадочку, а на саженцы прикреплял специальные цинковые пластинки-ярлычки с теми же названиями.
Брат всю жизнь страстно любил розы. Какие только сорта их он не посадил в ялтинском саду! Около ста названий. Благо здесь не было с ними такой возни, как в Мелихове, их не нужно было на зиму укутывать. Из Мелихова мы привезли также клубни многолетних красных пионов. Они принялись в Ялте и великолепно цвели при жизни брата и продолжают цвести до сего времени.
Многие мысли о природе, климате, о садах и лесах, окружающих человека, вложенные Антоном Павловичем в уста героев и персонажей его произведений, — это мысли и убеждения самого Антона Павловича. Он очень тонко чувствовал и понимал природу. Эту любовь к природе, к каждому цветочку, кустику, деревцу брат привил и мне. Когда года через три ветер сломал росшую в нашем саду березку, я была очень расстроена и плакала по ней.
Прожив полтора месяца в Ялте, пока новая жизнь семьи не вошла в привычную колею, я уехала в Москву, чтобы приступить к своим занятиям в гимназии. В дальнейшем вся моя жизнь делилась между Ялтой и Москвой. На каждые каникулы — рождественские, пасхальные — я уезжала домой в Ялту, стараясь так устроить расписание своих уроков, чтобы прихватить к этим каникулам еще недельку-полторы. Нечего и говорить, что летние каникулы я проводила целиком с семьей в Ялте.
Примечания
1. Ныне дом № 28 по улице Кирова.
2. П.А. Сергеенко тоже писал Антону Павловичу по этому поводу: «Твоя фраза в телеграмме о том, что ты даешь слово не жить более 80 лет, была принята Марксом чистоганом и едва ли не испортила сделку».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |