«Хорошо делаешь, если читаешь книги. Привыкай читать. Со временем ты эту привычку оценишь. Мадам Бичер-Стоу выжала из глаз твоих слезы? Я ее когда-то читал, прочел и полгода тому назад с научной целью и почувствовал после чтения неприятное ощущение, которое чувствуют смертные, наевшись не в меру изюму или коринки... Прочти ты следующие книги: «Дон-Кихот» (полный, в 7 или 8 частей)... Сервантеса, которого ставят чуть ли не на одну доску с Шекспиром. Советую братьям (т. е. старшим братьям, Александру и Николаю. — М.Г.) прочесть, если они еще не читали, «Дон-Кихот и Гамлет» Тургенева. Ты, брате, не поймешь. Если желаешь прочесть нескучное путешествие, прочти «Фрегат Паллада» Гончарова...»
В редкой книге о Чехове нет этих слов из письма к младшему брату, посланного из Таганрога в начале апреля 1879 года, и всегда они приводятся с восклицательным знаком и как бы в назидание: вот как рано сложился вкус к серьезной книге! Но дальше Сервантеса, Тургенева и Гончарова дело обычно не идет; мы до сих пор не так уж много знаем о круге чтения Чехова.
Большой личной библиотеки у него не было ни в Москве, ни потом в Мелихове и Ялте, когда появилось место для книг. У Чехова вообще не было никакой склонности к приобретательству, собиранию чего бы то ни было; безраздельно владела им одна страсть — писательство.
В поздние годы ему случалось закупать книги сотнями, но не для себя, а для таганрогской библиотеки: отовсюду, даже из-за границы, он посылал туда новинки, появлявшиеся на книжных прилавках. Например, 19 марта 1902 года были посланы трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида, сборники рассказов Бунина, Андреева, Горького. И таких посылок (иногда большими упаковками, целыми ящиками) было не меньше полусотни.
Личная библиотека Чехова теперь разрознена (частями — в Таганроге, Москве, Мелихове, Ялте); обычно же он держал на полках лишь нужное, то, что постоянно читал. Среди его книг были истинные редкости: «Слово о полку Игореве» в первом, мусин-пушкинском издании, почти целиком утраченном в московском пожаре 1812 года; принадлежавший Чехову экземпляр «Слова» был в одном переплете (конволюте) с «Поучением Владимира Мономаха»1.
Уже и по тем временам истинной библиографической ценностью была «История государства Российского» Н.М. Карамзина в издании 1818 года. Были книги античных философов; были Шекспир, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой; книги современников — чаще всего с дарственными надписями.
Чехов постоянно перечитывал и держал под рукою древних, прежде всего «Размышления» Марка Аврелия, испещренные его пометками. «Разум есть у тебя? Есть. Зачем же без него обходишься? Или чего еще желаешь, когда он делает свое дело?»; «В письме и чтении не станешь властвовать прежде, чем побудешь подвластным. В жизни тем более так»2. И «Письма к Люциллию» Сенеки: «Поверь мне: часть времени у нас отнимают другие, часть его тратится даром, часть уходит незаметно для нас самих... Вникая в дело, ты легко заметишь, что большая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки; значительная часть протекает в бездействии, и почти вся жизнь в том, что мы делаем не то, что надо... Если сегодняшний день в твоих руках, меньше будешь зависеть от завтрашнего. Пока мы откладываем жизнь, она проходит»3.
Основным и самым надежным источником для знакомства с кругом чтения Чехова остаются его письма, где можно найти такой, например, совет А.С. Суворину (Суворин интересовался, какие книги, по мнению Чехова, особенно привлекли бы читателя): «Издайте «Поучение Владимира Мономаха». Томик «Дешевой библиотеки» с двумя текстами — славянским и русским, а в конце примечания. Издайте и «Слово о полку Игореве» — это как учебное пособие. Издайте «Домострой» (11 апреля 1889 г.).
В 1884 году, уже окончив университет, Чехов отдал много сил работе по истории врачебного дела в России. Принято считать, что он готовился к защите диссертации. Сам он писал о «докторском экзамене» (4 ноября 1884 г.), но если речь все же шла о диссертации, то замысел ее нужно признать слишком своеобразным: Чехов начинал с тех времен, когда ни врачебного дела, ни врачей, ни даже самой России на земле еще не было. Это едва ли соответствовало требованиям, предъявлявшимся к ученым трудам по истории медицины, но стало хорошим поводом для изучения древнерусских книг. В библиографии источников, использованных и упомянутых Чеховым, более ста пятидесяти названий — в их числе «Поучение Владимира Мономаха», «Домострой», «Повесть временных лет», русское летописание — Лаврентьевская, Троицкая, Псковская, Софийская летописи в обширных выписках из тех изданий, которые были доступны Чехову: «Летописи русской литературы и древности, издаваемые Николаем Тихонравовым». (М., 1859—1863. Т. 1—4); «Полное собрание русских летописей...» (СПб., 1846, 1851. Т. 1—4)4.
К этим выпискам Чехов возвращался в разное время и позднее, пополняя их еще и в 90-х годах. Часто ли, например, случается нам говорить о чем-нибудь неприятном для нас: «пуще Игоревой смерти»? А.С. Суворину 13 октября 1889 года Чехов писал, что если бы ему пришлось ехать за границу, то он «завяз бы по уши в долги», а это для него «пуще Игоревой смерти» (в «Повести временных лет»: «пущены Игоревой смерти...»).
Время от времени вновь и вновь высказываются — кажется, вполне серьезно — сомнения: а имело ли все это смысл для Чехова как для писателя? Но ведь Чехов не был историком медицины, содержательность и красота древнерусского слова могли иметь для него только один смысл. Даже если бы в результате столь долгого труда появились только удивительные словарные находки из рассказа «Святою ночью» (1886) и не было ни исторических метафор «Студента», ни этой, например, картины: «...страшный шум, лязганье, крики на каком-то непонятном, точно бы калмыкском языке; и какая-то деревня, вся охваченная пламенем, и соседние леса, покрытые инеем и нежно-розовые от пожара, видны далеко кругом и так ясно, что можно различить каждую елочку; какие-то дикие люди, конные и пешие, носятся по деревне, их лошади и они сами так же багровы, как зарево на небе.
«Это половцы», — думает Ярцев.
Один из них — старый, страшный, с окровавленным лицом, весь обожженный — привязывает к седлу молодую девушку с белым русским лицом. Старик о чем-то неистово кричит, а девушка смотрит печально, умно...» («Три года», 1895).
Даже если бы не было олицетворений и символических отождествлений жизни человеческого духа с явлениями природы — с вьюгами, грозами, цветением трав и перелетами птиц, ни образа русской земли, занимающего в повествовании Чехова главное место, — все равно: ради двух-трех слов богородичного акафиста из «Святой ночи» стоило перечитать десятки старых книг, десятки страниц заполнить выписками.
Проще всего посмотреть указатель — там отмечены все упоминаемые в письмах имена; сочинения Пушкина (только сочинения — ссылки, парафразы, цитаты) упоминаются десятки раз; то же с Гоголем: он был прочитан весь и запомнился до тонкостей, до «Писем к губернаторше» «Выбранных мест из переписки с друзьями»; то же с Толстым. Несколько реже — Тургенев, Гончаров, затем Мопассан, Метерлинк, Гауптман — и далее, далее по всему алфавиту, в конце которого — Шекспир, вспоминавшийся чаще всех других прозаиков и драматургов; может быть, правильнее было бы сказать, что Чехов не расставался с мыслью о Шекспире, включая его стих и слово в самые неожиданные контексты; например, в письме к Е.М. Линтваревой 9 октября 1888 года, прощаясь с летом, рекою, ленью:
Прощай, покой, прости мое довольство!
Все, все прости! Прости, мой ржущий конь,
И звук трубы, и грохот барабана,
И флейты свист, и царственное знамя,
Все почести, вся слава, все величье
И бурные тревоги славных войн!
Было что-то пушкинское в понимании вечного смысла шекспировских трагедий, и было, конечно, чеховское озорство в этой приверженности к великому англичанину, развенчанному Толстым. «Шекспир скверно писал, — сказал он однажды Чехову, — а вы еще хуже...»
Шекспир упомянут у Чехова 140 раз, Златовратский — семь; один раз — в следующем контексте: «...если вы спросите, почему мне нравится Шекспир и не нравится Златовратский, то я не сумею ответить» (И.Л. Леонтьеву-Щеглову, 22 марта 1890 г.).
Чехов любил литературные беседы — в этом смысле воспоминания о нем дают много интересного. И.А. Бунин писал, например:
«Он горячо любил литературу, и говорить о писателях, восхищаться Мопассаном, Флобером или Толстым, — было для него наслаждением. Особенно часто он с восторгом говорил... о «Тамани» Лермонтова:
— Не могу понять, — говорил он, — как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!»5
Другому современнику запомнился следующий разговор:
«Как-то он сказал мне, что не читал «Преступление и наказание»...
— Берегу это удовольствие к сорока годам.
Я спросил, когда ему уже было за сорок.
— Да, прочел, но большого впечатления не получил»6.
Сказал он так, всего вернее, чтобы проверить собеседника — поверят ему или нет?
У него была страсть к озорству и всяческим мистификациям; тот же И.А. Бунин вспоминал, например:
«Иногда он разрешал себе вечерние прогулки. Раз возвращаемся с такой прогулки уже поздно. Он очень устал, идет через силу, — за последние дни много смочил платков кровью, — молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо балкона, за парусиной которого свет и силуэт женщины. И вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:
— А слыхали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!
Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:
— Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина!»7
Чистейшей мистификацией был и разговор о Достоевском. Но собеседник Чехова принял ее всерьез, и теперь на его воспоминания ссылаются тоже всерьез, как на первоисточник.
А в «Шведской спичке» (1883) уже слышались явные отзвуки «Преступления и наказания».
Достоевский — по разным поводам и в различных контекстах — вспоминался Чехову часто. Но, в отличие от Толстого, Гоголя, Тургенева, от русских и европейских писателей, которые так или иначе оценивались в письмах разных лет, Достоевский только упоминался; подробных суждений о его романах, героях, философии в чеховских письмах нет.
«Купил я в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю. Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий» (А.С. Суворину, 5 марта 1889 г.). Это чересчур лаконично даже для Чехова: что купил? Что нескромно? В чем претензии, где длинноты? Комментаторы правы, обходя это суждение стороной...
Анализ «Обломова» (в письме к Суворину в мае 1889 г.) не требует комментариев: сказано все, и все, что сказано, ясно...
Лазарев-Грузинский, хорошо знавший Чехова и учившийся у него, даже не подозревал, как широк — и как далек от текущей периодики — круг чтения Чехова. Считалось: если современников не знает, значит, отстает: «Читал маловато (о юмористе Голицынском он и не слыхивал)... Малое чтение (журналов он не читает постоянно, а так иногда заглянет), т. е. начитанность, ему пополняет громадная наблюдательность и талант, затем усердие»8.
Судить о начитанности Чехова было не так уж трудно. Тот же А.С. Лазарев-Грузинский или Ежов, пусть и не бог весть какие писатели, понимали, конечно, что Чехов и старый профессор из «Скучной истории» читали по крайней мере одинаково много. Они могли, пожалуй, почувствовать в словах о молодежи, охотно поддающейся влиянию писателей новейшего времени «даже не лучших», личный упрек: в «осколочных» литературных кругах незачем было знать Эпиктета или Шекспира, не имевших никакого отношения ни к юмору, ни к сегодняшнему дню.
Герой «Скучной истории» — прежде всего старый читатель; он не только помнит Некрасова и Кавелина — современников его молодости, он непрерывно проговаривает страницы и строки, запавшие в память (например, тургеневские сравнения, стихи Шекспира и Грибоедова; десятки литературных имен). Он просматривает и новейшую беллетристику, русскую и французскую (упомянут, например, роман под странным названием «О чем пела ласточка»). Но культура, начитанность и вкус соотносятся в его сознании прежде всего с умной старой книгой.
Чехов, разумеется, знал современников и современниц; читал, редактировал, давал советы — и Шавровой, и Авиловой, и многим, многим молодым прозаикам и драматургам, но это другая тема, другой круг имен...
Когда из чеховских писем будет собрано все, что могут они сказать нам о круге чтения Чехова, останется главное — сочинения; следуя обычному своему правилу — если сражаться, возражать или спорить, то только пером, — все главное о старой и новой литературе и философии Чехов сказал в творчестве, в рассказах и повестях ранних и поздних лет.
Примечания
1. См.: Дмитриев Л.А. 175-летие первого издания «Слова о полку Игореве». (Некоторые итоги и задачи изучения «Слова») // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1976. Т. 31. С. 12.
2. Аврелий Марк. Размышления. Л., 1985. С. 18, 67.
3. Сенека. Письма к Люциллию. СПб., 1893. С. 14.
4. Полный перечень — в комментариях к «Врачебному делу в России» (Чехов А.П. Соч. Т. 16. С. 538—545).
5. Бунин И.А. Собр. соч. Т. 9. С. 185.
6. Немирович-Данченко В.И. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. С. 428.
7. Бунин И.А. Собр. соч. Т. 9. С. 224.
8. Письмо А.С. Лазарева-Грузинского — Н.М. Ежову (ЦГАЛИ, ф. 189, оп. 1, ед. хр. 7, л. 201 об.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |