В последние годы жизни Чехов пометил в записной книжке: «Нигде так не давит авторитет, как у нас, русских, приниженных вековым рабством, боящихся свободы... Мы переутомились от раболепства и лицемерия»1.
Психологию страха Чехов исследовал чрезвычайно подробно, как, быть может, никто другой ни в нашей, ни в мировой литературе. Анализируя тему страха, пришлось бы перебрать все множество его юморесок, рассказов, повестей, пьес; пришлось бы вспомнить и «записную книжку одного мыслящего коллежского регистратора, умершего в прошлом году от испуга», и «Маску», и «Страх», написанный в 1892 году, одновременно с «Палатой № 6», и «Архиерея», где преосвященный Петр никак не мог привыкнуть к страху, какой он, сам того не желая, возбуждал в людях: «Люди в этой губернии, когда он глядел на них, казались ему маленькими, испуганными, виноватыми... недавно одна просительница, старая деревенская попадья, не могла выговорить ни одного слова от страха, так и ушла ни с чем».
Маниакальный страх перед жизнью, не запрещенной окончательно, но и не разрешенной вполне, безраздельно владел и душою Беликова, Человека в футляре, нелепого, ничтожного существа, умудрившегося, однако же, запугать целый город: «Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человек... держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город!»
Среди персонажей Чехова много влиятельных лиц: генералы, губернаторы, тайные советники, миллионеры — всех и не пересчитать. Но лицо, которое держит в руках весь чеховский город, лишь одно: Человек в футляре. Там, где властвует страх, владычествует ничтожество, и Чехов хотел, чтобы люди поняли эту мрачную логику, эту диалектику страха.
«Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять — пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учиться грамоте... Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинялись же, терпели... То-то вот оно и есть».
В Беликове снижена и развенчана тема тиранической власти, древняя тема, воплощавшаяся в старой литературе в образах такого масштаба, как шекспировский Макбет, например. Разумеется, нельзя и вообразить себе, что у Макбета «маленькое лицо — знаете, маленькое лицо, как у хорька», но Макбет, в отличие от Беликова, вообще немыслим в пропорциях реальной жизни, в буднях, в быту. Чехов развенчал трагедийный образ, лишил его даже тени величия, ибо тиран велик лишь в глазах раба, в глазах свободного человека тиран — ничтожество.
«Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!
— То-то вот оно и есть, — сказал Иван Иваныч и закурил трубку.
— Сколько их еще будет! — повторил Буркин».
В рассказах Чехова завершилась тема «маленького» человека — трогательная тема Гоголя и Достоевского, поднявших малость и унижение до трагедийных высот. Чехову принадлежат удивительные слова о человеке, в котором все должно быть прекрасно — и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и люди в его глазах, вероятно, вообще не могли быть «маленькими». Быть может, весь секрет заключается в том, что Чехов изображал не «маленьких» людей, а то, что мешало им быть большими, — изображал и обобщал маленькое в людях.
Низы чеховского города населены весьма своеобразными созданиями, получившими название «мелюзги». В них обобщен темный осадок жизни, пятнающий душу человеческую, и, естественно, эти персонажи мало похожи на людей.
У мелюзги своя поэзия («Сирена», например), свое собственное представление о равенстве и братстве («Нынче все равны, — говорит один из персонажей «Хамелеона». — У меня у самого брат в жандармах... ежели желаете знать»), своя доморощенная философия, о которой Чехов заметил: «В России философствуют все, даже мелюзга».
Мелюзга рвется к чинам, к деньгам, к сытой и праздной жизни — всеми силами, любой ценой, лишь бы не обошли, лишь бы отметили хотя бы петитом, лишь бы выплыть наверх хоть в хронике происшествий: «Ведь теперь меня знает вся Россия! Вся! Раньше только вы одни знали, что на этом свете существует коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров, а теперь вся Россия знает об этом!» («Радость», 1883).
Удивительна речь мелюзги — неумелая, подражательная речь полузнаек, которые «хочут свою образованность показать и поэтому говорят все о непонятном». О ней можно было бы написать целое исследование, настолько она характерна и выразительна.
Психология мелюзги воссоздана всего полнее в удивительном по своей беспощадной правдивости рассказе, который Чехов так и назвал — «Мелюзга» (1885).
«Украсть нешто? — подумал он. — Украсть-то, положим, нетрудно, но вот спрятать-то мудрено... В Америку, говорят, с краденым бегают, а черт ее знает, где эта самая Америка! Для того, чтобы украсть, тоже ведь надо образование иметь... Донос написать... да как его сочинишь! Надо со всеми экивоками, с подходцами, как Прошкин... А куда мне! Такое сочиню, что мне же потом и влетит».
Если Чехов и «разоблачал» что-то в людях, то прежде всего — способность и готовность их быть «маленькими».
О Чехове говорили: жестокий талант, и по-своему он был действительно жесток, но неверно было бы думать, что, ограничиваясь отрицательной правдой о мире, Чехов не дал людям ничего взамен. Отрицательная правда — лишь полуправда, и от чеховского творчества останется не более половины, если забыть о высоких, героических образах, о теме русской земли, о лирике Чехова, о его смехе.
Стихия смеха — резкая сатира, юмор, шутка, иногда добрая, иногда беспощадная, — противостоит в его рассказах скованности, робости, страху.
Многие рассказы и юморески, в особенности ранние, писались «на злобу дня», и когда в «Библиографии», например, говорилось, что «вышли из печати и продаются новые книги: Об отмене пошлины на бамбуковые палки, вывозимые из Китая. Брошюра. Ц. 40 к. Искусственное разведение ежей. Для фабрикующих ежовые рукавицы. Соч. отставного прапорщика Раздавилова. Ц. 15 к. Издание общедоступное... Способ уловлять вселенную. Брошюра урядника Людоедова-Хватова. Ц. 60 к.» — то современники, люди, жившие в эпоху Победоносцева, понимали, о чем идет речь, как понимали «Письмо к ученому соседу», «Суд», «Дочь Альбиона», «Унтера Пришибеева».
Но у Чехова много юморесок и рассказов, так сказать, «просто смешных» — «Хирургия», например, или «Живая хронология», «Канитель», «Сапоги», «Налим», «Лошадиная фамилия» — и это знаменитые, бессмертные рассказы. Суть не только в том, что Чехов высмеивал конкретные пороки — чинопочитание, взяточничество, ложь. Смех не совмещался с жизнью в футляре, он противостоял властному тону указов и циркуляров, проповедей и газетных статей. Смеясь, Чехов пародировал, низводил до ничтожества тот фарисейский пафос, тот невыносимо серьезный стиль и тон, каким с подчиненными говорила власть, ибо «власть, насилие, авторитет никогда не говорят на языке смеха»2.
Смех Чехова был глубоко демократичным, потому что смеются одни равные между собой: «В церкви, во дворце, во фронте, перед начальником департамента, перед частным приставом, перед немцем-управляющим никто не смеется... Если низшим позволить смеяться при высших или если они не могут удержаться от смеха, тогда прощай чинопочитание...»3
Стихия свободного смеха — это, быть может, самое нужное, что дал России Чехов, освобождавший ее от психологического крепостничества, от дремучего страха перед священным авторитетом прошлого, от поклонения чужим мыслям, от «силы и лжи, в чем бы последние две ни заключались». Он никогда не давал рецептов готового счастья, потому что ценил и воспитывал в своем читателе самостоятельность, волю и ум, отрицая в нем лишь одно: обломовскую наклонность иметь руководителя даже в чувствах.
Примечания
1. Чехов А.П. Соч. Т. 17. С. 68, 70.
2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле. М., 1965. С. 101.
3. А.И. Герцен об искусстве. М., 1954. С. 223.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |