Талант — со стороны отца, душа — со стороны матери. Так объяснял свою судьбу Антон Чехов, и лучшего объяснения дать, вероятно, невозможно. Невозможно сказать, какое наследственное эхо отгрянуло в Чехове, почему на долю этого мальчика, торговавшего в отцовской лавке мылом, вином и селедками, выпал столь редкостный, столь благородный дар.
Чехов родился, чтобы стать писателем, и это осветило его семью и его род необычным, загадочным светом.
О детстве и юности Чехова сложились две противоположные биографические версии. Одна из них буквально принимает то, что писал о своем детстве Антон: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство... Детство отравлено у нас ужасами... Детство было страданием».
По другой версии — ее отстаивала М.П. Чехова, — воспоминания Антона, как и воспоминания старшего брата, Александра, не вполне достоверны. «М.П. Чехова утверждала, что в их семье не было злоупотребления телесными наказаниями, что вопрос этот сильно преувеличен Ал.П. и А.П. Чеховыми и некоторыми биографами писателя»1.
Бывают свидетели обвинения и свидетели защиты, и бывает так, что каждый из них прав — но каждый прав по-своему.
Права Мария Павловна: злоупотребления телесными наказаниями в их семействе не было.
Но телесные наказания — подзатыльники, затрещины и порки — были. Просто на долю Марии Павловны их выпало мало или даже совсем не осталось — она была младшей сестрой, учиться начала уже в Москве. Отец служил приказчиком, жил при амбаре, дома бывал редко. Провинности у нее, вероятно, случались, но наказывать ее было некому. Отец хоть и писал о Марье Павловне: «...всеми силами стараемся поступить ее в училище»2, но воспитал ее и поставил на ноги не он, а брат Антон.
Прав, наконец, — опять-таки по-своему — и сам Павел Егорович. «Если дурака поучишь, — втолковывал он Евгении Яковлевне, — то от этого никакого вреда, кроме пользы, не будет».
Все эти слова — «деспотизм», «ужас», «страдание» — не так-то легко ложатся в строку биографической повести. Они взяты явно из другого ряда и знаменуют собой определенное обобщение, не упускающее из виду реальный портрет Павла Егоровича, но, конечно, и не сводимое только к нему. Не был же отец Чеховых деспотом и тираном на самом деле, в прямом, трагедийном звучании этих слов. Как раз наоборот: «...отец мой до конца дней своих остается тем же, чем был всю жизнь — человеком среднего калибра, слабого полета...»3
Тут все было гораздо проще и гораздо значительнее: тут два века сошлись лицом к лицу, тут отец, как все отцы, растил сына по образу своему и подобию («...я никогда не мог простить отцу, что он сек меня в детстве»), а вырастил, как это иной раз случается между отцами и детьми, совсем не то, что хотел.
Павел Егорович был человеком крутого нрава и твердокаменных правил, детей воспитывал по домострою, в послушании, Трудах и молитве. Он, естественно, желал детям «всех благ небесных и земных», но наипаче и прежде всего желал им «духа кротости, терпения и смирения»4.
Чеховы жили в жесткой узде, по древнему уставу покорности и благочестия: истово молились, истово почитали авторитет и власть главы семейства и вообще всякий авторитет и власть, целовали дающие и наказующие руки старших, жили в том своеобразном состоянии, о котором говорилось: «...нужно иметь в душе страх божий».
«Прощай, детство! — писал Николай Чехов, вспоминая отчий дом. — Ты спишь спокойно, хотя, засыпая, чувствуешь розги, уготованные тебе на завтра за твои якобы великие преступления»5.
Между тем «преступлений» не было: под рукою Павла Егоровича дети росли покорными и тихими, домашние богослужения и хор, в котором они пели, лавка, в которой нужно было трудиться от зари до зари, уроки — все это отнимало силы, отбивало охоту к шалостям. Но детей все-таки «учили», то есть били, секли розгами, — вовсе не по злобе и не от дурного характера, но с искренней верой и по глубокому убеждению. Так было всегда, так, вероятно, растили и самого Павла Егоровича, так писалось в книгах, которые он в свое время выучил наизусть: «...казни сына твоего от юности его, и покоит тя на старость твою... И не ослабляй, бия младенца: аще жезлом биеши его, не умрет, но здравее будет...»
Можно было бы сказать, что Чеховы жили, «как все», в полном согласии с обычаями своей среды и господствующим правопорядком. Так оно, в сущности, и было, но было нечто и сверх того: свои обязанности — и в семье, и в лавке — Павел Егорович выполнял с тем избыточным рвением, которое М.П. Чехов, младший сын и биограф семьи, назвал впоследствии «формализмом». Это осложняло его собственную жизнь и часто приводило к ошибкам, которые сам он, вероятно, переживал тяжело.
В едва початой бочке с постным маслом утонула крыса. Вылить масло — накладно, выбросить крысу и торговать как ни в чем не бывало — грешно. Был устроен особый молебен: крысу извлекли при всем народе, над бочкой раздувал кадило священник, после молебна приглашенные сели за стол, и чеховская крыса, естественно, сделалась в городе притчей во языцех. Все это действо стоило Павлу Егоровичу едва ли дешевле, чем само масло, и в конце концов он так и не понял — почему это покупатели стали обходить его лавку стороной?
Искренне и наивно веря в силу святой молитвы, Павел Егорович понимал слово божие буквально, упуская из виду, что очистительный молебен — все-таки не дезинфекция. В нем до конца жизни жила характерная наивность рассудка, не приученного к противоречиям, не ведающего сомнений, — наивность провинциальная и по-своему даже умилительная.
В Москве, куда Павел Егорович уехал после банкротства, Чеховым жилось трудно, ученье у младших не налаживалось. В одном из своих писем к Антону отец недоумевал: «Не знаю, отчего в Москве ученье медленно двигается, или оттого что климат холодный, в теплом ученье скорей созревает и дает плоды приятные...»6
Чехов писал старшему брату в 1892 году: «Отец взволнован: Виссарион, епископ Костромской, получил Анну 1-й степени, а Александр, епископ Можайский, который старше его, еще не получил»7.
«Папаша... читает все время газеты и потом рассказывает матери, что в Петербурге учреждается общество для борьбы с классификацией молока. Подобно всем таганрожцам, неспособен ни к какой другой работе, кроме как возжиганию светильников»8.
Известно, что Павел Егорович писал иконы. Одна из них сохранилась. Это богородица с младенцем, вырисованная с величайшим тщанием, терпеливо, четко, подробно, словно бы с натуры: работа человека, не сомневающегося в том, что богородица существует физически, скорее фотография, чем образ, овеянный верой и лирикой.
Отец Чехова был религиозным человеком, но в его вере не было терпимости и добродушия. Была жесткая убежденность, внушенная не столько верой в предвечную справедливость и добро, сколько страхом перед казнями ада. Дети знали твердо: их ждут не райские кущи, но геенна огненная, и представление о геенне огненной внушалось им столь предметно и доходчиво, что они потеряли веру в рай. Бог-отец в этой семье был страшным богом; его боялись и, насколько смели и могли, ненавидели.
Разноцветные огоньки лампад перед иконами, наивная лирика детской молитвы... От них требовали подвига, они поднимались в полночь, чтобы репетировать в самодеятельном церковном хоре Павла Егоровича, и чувствовали себя «маленькими каторжниками». Они были дисканты, таганрогские драгили пели басами, отец играл на скрипке, задавая тон. У него были музыкальные способности и хороший слух.
Законоучитель гимназии протоиерей Ф. Покровский резко порицал его.
«Свою нелюбовь к нашему отцу за его религиозный формализм он перенес на нас, его сыновей. Уже будучи взрослым, брат Антон рассказывал не раз, как Покровский в разговоре с нашей матерью, в присутствии его, Антона, высказал такое мнение:
— Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего. Разве только из одного старшего, Александра»9.
Отец Федор ошибся, но не во всем: Александр, Николай и Антон выросли неверующими, и в этом смысле из них действительно не вышло ровно ничего. Конечно, Павел Егорович хотел, «как лучше», но так уж получилось: дети перемолились.
«Религии у меня теперь нет», — писал Чехов в зрелые годы, и вряд ли это было написано с чувством благодарности к отцу.
Если педагогические замыслы Павла Егоровича то и дело рушились, а надежды, которые он возлагал на своих сыновей — на Антона в особенности, — не сбывались самым роковым образом, то в этом нетрудно усмотреть поучительную закономерность. Его воспитательная система угнетала природные задатки, заложенные в детях, и, чтобы вырастить их по-своему, ему нужно было просто-напросто сломать их.
Он хотел, чтобы сыновья стали коммерсантами, купцами, потому что сам был купцом; лишь после разорения он понял, что судьба купца — не лучшая или, во всяком случае, не единственно возможная из судеб человеческих.
«Не дай бог никому испытать бедность, а всему причина, что я не учился ничему другому, кроме торговли... я теперь считаю — счастливым всякого мастерового, портного, сапожника, слесаря, столяра и кузнеца... а как я кроме торговли ничего не знаю и теперь она не в моей власти, даже служить торговле не дают настоящие купцы»10.
В этих-то видах Антон в семилетием возрасте и был определен в греческую школу. «...Сливки общества в тогдашнем Таганроге составляли богатые греки, которые сорили деньгами и корчили из себя аристократов, — писал М.П. Чехов, — и у отца составилось твердое убеждение, что надо пустить детей именно по греческой линии и дать им возможность закончить образование даже в Афинском университете»11.
Это был весьма своеобразный педагогический эксперимент: трудно и вообразить себе, что получилось бы, если бы Антон Чехов пошел «по греческой линии»...
Павел Егорович жил и торговал по старинке, в прейскуранте его лавки было много лишнего, прямо-таки музейного — кому, например, нужна была теперь Кучелаба, ассафетида или, скажем, семибратняя кровь? Или спитой чай, который собирали в трактирах, высушивали и предлагали потом по копейке за фунт?
Так и случилось, что в то время, когда таганрогский коммерсант Вальяно проворачивал свои миллионные аферы (впоследствии все столичные газеты писали о них с почтительным изумлением), таганрогский купец Чехов прогорал, и во всем городе не нашлось пятисот рублей, которые спасли бы его от разорения и позора. Чтобы выжить, чтобы торговать с выгодой или хотя бы без убытка, нужна была иная, современная хватка, конъюнктурная сообразительность, готовность к риску; тут нужно было, как на Руси говорили, «бога забыть». Этими качествами Павел Егорович не обладал, за что и был, как сказано в официальной бумаге, «обращен из купцов в мещане».
Судьба чеховского семейства была глубоко типичной.
«...Множество промышленных и торговых заведений закрылось, и хозяева их выехали в другие места или же остаются без дела, испытывая разные лишения... Тогда как в других городах жалуются на недостаток и дороговизну квартир, у нас множество жилых помещений остаются пустыми, и банки не находят покупателей на заложенные и не проданные в срок дома. Вот уже несколько лет не видно никаких построек, и даже дома, начатые постройкою, остаются не оконченными...»12
Из Москвы в Таганрог шли отцовские письма, тревожные и наставительные: «...смотри хорошенько за домом и во дворе чтобы было чисто и не поломано ничего. Хозяйствуй как сам знаешь, только чтобы все было хорошо, как при нас»13.
Между тем дом был отобран за долги, своего в нем почти ничего не осталось — только «кофейник медный да два таза медных», да еще зеркало, которое Евгения Яковлевна просила привезти в Москву — «а то у нас зеркала нет хоть в лужу смотри»14.
Павел Егорович верил, что дела его каким-нибудь чудом поправятся и, как утопающий, хватался за соломинку: «Главное мои книги лавочные забери... иначе все дело пропало»15.
Трудная Антону досталась задача — «хозяйствуй как сам знаешь...».
В письмах Павла Егоровича преобладал суровый, учительный тон; больше всего они походили на пасторские послания, пересыпанные общеизвестными изречениями и афоризмами.
«Ради бога, — писал отцу Александр, — прошу Вас, пишите потеплее, по душе, а то у вас, папаша, только одни наставления, которые мы с детства зазубрили... Тут так на душе тяжело, так в голове мрачно, ищешь дружеского утешения и сочувствующего слова, а получаешь приказание ходить в церковь...»
По этим письмам нетрудно разложить по пунктам воспитательную систему Павла Егоровича.
«Держись религии, она есть свет истинный» — это, вероятно, во-первых. Затем «не надейся на свои способности и при том же никогда не гордись своим знанием. При высоком учении необходимо нужно смирение». Затем вот еще что: «Относительно убеждений каждого смертного человека я скажу, что все ошибаются и заблуждают, кто придерживается своих убеждений, убеждений своих можно держаться, но и других должно слушать, потому что молодой человек видит только из теории или книги, а на практике он еще не смыслит, мотивировать можно, но и соглашаться всегда должно с опытными старыми людями. Нас собственные убеждения не будут хлебом кормить». Далее о высшем образовании: «Университет рассадник своеволия, без строгого контроля всякого студенты как хоч, так и живи, какая надобность до нравственности, знал бы лекции. Начало премудрости есть страх божий».
И наконец, самое главное: «...в особенности мы боимся за тебя, как бы ты в отсутствии нашем не испортил своей нравственности, за тобою некому следить как ты живешь а своя воля может человека спортить...»16
Это ведь целое мировоззрение — «нас собственные убеждения не будут хлебом кормить». И какое целостное, завершенное в своей примитивности мировоззрение: «...своя воля может человека спортить»! Когда за всякий самостоятельный шаг, за ловлю птиц, за вечер, проведенный на театральной галерке или в городском саду; когда за всякое живое суждение и вообще за всякий поступок, не согласованный с авторитетом отца, полагается затрещина или порка, то само побуждение к действию постепенно замирает, в обескураженной душе воцаряются робость и странная лень — робость, лень, захолустье душевной Обломовки.
Из воспоминаний таганрожцев известно, что Чехов был тихим, домовитым мальчиком, помогал матери по хозяйству, стирал себе воротнички, шил жилеты и брюки, целыми днями сидел в лавке, но учился плохо — за первые пять гимназических лет дважды оставался на второй год (из-за арифметики, географии и греческого языка). Ничто не предвещало в нем не то что будущего большого писателя, но и просто порядочного земского врача.
«Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего...»
Но Чехов рано понял отца и рано, еще в таганрогские годы, раз и навсегда перестал с ним спорить.
«Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он курения табаку и незаконного сожительства — ты хочешь сделать его другим? ...Он такой же кремень, как раскольники... и не сдвинешь ты его с места... Он, как бы сладко ты ни писал, вечно будет вздыхать, писать тебе одно и то же и, что хуже всего, страдать... Ты не идешь против рожна, а как будто заискиваешь у этого рожна... В незаискивающем протесте-то и вся соль жизни, друг»17.
Детство. Светлое, доброе время, поэтический клад, источник живой воды — и в жизни, и в литературе, и у старых наших классиков («о, счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства!»), и у писателей новейшей школы: «Откуда я? Я из моего детства. Я пришел из детства, как из страны».
Насколько же глубоко должны быть поколеблены и смещены основания жизни, чтобы писать о них с такой горечью: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать».
Но рассказ о несчастливом чеховском детстве прозвучит, пожалуй, слишком сентиментально и жалостливо, если упустить из виду важное обстоятельство: речь идет о Чехове, большом человеке и большом писателе.
Лучше всего сказать так: ранние его годы были суровыми, и они не прошли бесследно.
У Эрнеста Хемингуэя как-то спросили:
— А что вы считаете лучшей начальной школой для писателя?
— Несчастливое детство, — ответил он18.
Примечания
1. Чехов М.П. Вокруг Чехова. С. 304.
2. П.Е. Чехов — сыну Антону, 23 августа 1877 г. (ГБЛ).
3. А.С. Суворину, 21 января 1895 г.
4. П.Е. Чехов — сыну Антону, 12 января 1878 г. (ГБЛ).
5. Чехов Н.П. Детство // Лит. наследство. Т. 68. С. 536.
6. П.Е. Чехов — сыну Антону, 21 июня 1877 г. (ГБЛ).
7. Ал.П. Чехову, 9 июня 1892 г.
8. Ал.П. Чехову, 21 марта 1892 г.
9. Чехов М.П. Вокруг Чехова. С. 34.
10. П.Е. Чехов — сыну Антону, 21 сентября 1877 г. (ГБЛ).
11. Чехов М.П. Вокруг Чехова. С. 55—56.
12. Письма из провинции // Газ. «Порядок». Таганрог, 1881. № 23. 24 янв.
13. П.Е. Чехов — сыну Антону, 14 января 1877 г. (ГБЛ).
14. П.Е. и Е.Я. Чеховы — сыну Антону, 12 марта 1877 г. (ГБЛ)
15. П.Е. Чехов — сыну Антону, 19 ноября 1878 г. (ГБЛ)
16. П.Е. Чехов — сыну Антону, 14 января и 15 мая 1879 г. 29 января, 5 августа, 12 января 1878 г. (ГБЛ).
17. Ал.П. Чехову, 20-е числа февраля 1883 г.
18. Хемингуэй Э. Собр. соч.: В 4 т. М., 1968. Т. 1. С. 475.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |