Не будем переоценивать себя. Когда в Ялте говорят о Чехове как о земляке, в этом есть немалая натяжка. Истинно родным себе он всегда считал Таганрог и соответственно пекся о нем: посылал книги, и не просто посылал, а целенаправленно комплектовал городскую библиотеку, был инициатором создания там музея, хлопотал о памятнике основателю города Петру I...
В родном городе, как это бывает с отношением к родному человеку, он принимал по необходимости все, понимая, что бесполезно, а то и глупо выказывать какое-либо недовольство. Иное дело другие места, где ты оказался по собственному решению. Здесь опять-таки уместно сравнение с людьми. С одной стороны, родные, изначально близкие — мать, отец, братья, сестры — их принимаешь как некую данность, такими, как они есть, и с другой — все прочие, отношения с которыми зависят от твоего выбора.
Я говорю об этом в связи со спорами об отношении Чехова к Крыму и Ялте: любил он их или не любил? стоило ли ему вообще здесь поселяться? Тема не нова, и основания вроде бы есть: письма самого Чехова, воспоминания знакомых и близких, сомнения некоторых врачей, высказанные задним числом, уже после кончины писателя. Выводы при этом делаются разные, но большей частью негативные.
Осмелюсь заметить, что это несколько напоминает возникающие время от времени рассуждения и споры о женитьбе Пушкина: была ли ему достойной парой Наталья Николаевна и следовало ли поэту жениться на ней? Право, не наше это дело. Пушкину такое внимание не понравилось бы, даже если бы исходило от искренне любящих его людей.
Что же касается Чехова и Ялты, то признаем, что отношение писателя к нашему городу не было однозначным; в зависимости от обстоятельств, самочувствия и — в конце концов — настроения оно менялось. Однако на протяжении многих лет приезжал сюда, купил здесь землю, построил дом и шутливо именовал себя «аутском мещанином». Решение обосноваться в Ялте не было импульсивным и тем более случайным. Поэтому странно было недавно читать торжествующие, «сенсационные», звучащие едва ли не как открытие слова нашего современного исследователя: «Что хотите делайте, а Ялту он не любил!»
В 1897 году в жизни Чехова было немало важных событий, но в данном контексте отметим, прежде всего, одно: в ночь на 22 марта, накануне отъезда из Мелихова в Москву, у него случилось кровохарканье. И все же поехал. Рассчитывал на встречу с Л. Авиловой, посетил съезд театральных деятелей. А под вечер в ресторане, где обедал вместе с Сувориным, у Чехова горлом пошла кровь. Положение оказалось настолько серьезным, что больного доставили в клинику профессора Остроумова.
Еще находясь в больнице, Чехов писал, что доктора предписали ему «изменить образ жизни». А выйдя оттуда, сетовал: «Будущее мое неопределенно, но, по-видимому, придется жить где-нибудь на юге. Крым скучен до безобразия, а на Кавказе лихорадка. За границей меня всякий раз донимает тоска по родине. Для меня, как уроженца Таганрога, было бы лучше всего жить в Таганроге, ибо дым отечества нам сладок и приятен, но о Таганроге, об его климате и проч. мне известно очень мало, почти ничего, и я боюсь, что таганрогская зима хуже московской». Это из письма члену Таганрогской городской управы доктору П.Ф. Иорданову.
Ворчливые письма Чехов, случалось, писал из Парижа, Биаррица, с Ривьеры: «Работаю, к великой своей досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно; чувствуешь себя так, точно повешен за одну ногу вниз головой». Это осенью того же 97-го года сестре Марин Павловне с Лазурного берега, из Ниццы.
Но и здесь, за границей, встретив давнего знакомого Павловского и профессора Белелюбского (оба уроженцы Таганрога), он привлекает их к тому, что кажется ему важным — к организации музея в родном городе. Такова была натура этого человека. Он не проповедовал, не поучал, и даже более того — раздражался в ответ на упреки, что у него-де «нет идей», что он «не жжет глаголом сердца людей». Он делал дело. Не просто говорил о необходимости бороться за народное образование, здравоохранение и культуру, чем занимаемся мы сейчас, а строил вполне конкретные школы, больницы и покупал книги для библиотек. Политики не чуждался (пример тому — внимание, с каким следил за разворачивавшимся в то время знаменитым делом Дрейфуса), но и не «лез» в нее, старался в меру сил с позиции нравственности и совести воздействовать на тех, кто эту политику «озвучивал» — на того же Суворина.
Выхватив из жизни ситуацию или из письма фразу («любил — не любил?»), можно при большом желании что угодно найти. Нужно ли, стоит ли? Проблем и без того хватало, главнейшей было здоровье. А вскоре добавится разлука с любимой женщиной, остро ощущаемый отрыв от Москвы... В таком состоянии и в Эдеме почувствуешь себя тоскливо.
Вернемся, однако, к наболевшему: «придется жить где-нибудь на юге». Где именно? Годом окончательного решения стаз тот же 97-й. Летом часть чеховского семейства побывала в Крыму; сам Антон Павлович ближе к осени уехал за границу. Как он чувствовал себя там? По-разному. Временами повторялось кровохарканье. «Благодаря ему, — пишет Чехов, — я должен подвергать себя разным лишениям <...> одним словом не живу, а прозябаю. И это меня раздражает, я не в духе...» О его состоянии красноречивей всего говорит запись, сделанная для себя: «18 ноября вешался в осеннем пальто, в шляпе, с палкой — 72 кил». Это при его-то росте 1 метр 86 сантиметров!.. И тем не менее, свел множество интересных знакомств, наблюдал немало любопытного, поддерживал активную переписку — деловую, семейную, дружескую, работал, хотя всякий раз так трудно было «привыкнуть к чужому письменному столу».
14 декабря он писал сестре из теплой, солнечной, полной цветов Ниццы: «Много сюжетов, которые киснут в мозгу, хочется писать, но писать не дома — сущая каторга, точно на чужой швейной машине шьешь... Сегодня уезжает худ. Якоби, к присутствию которого я тут так привык, — и я остаюсь в Ницце почти один...» А несколькими днями позже просил И.Н. Потапенко: «Напиши мне письмо. Скучно».
Значит ли это, что Чехов «не любил» Ниццу?
Одно время грела мысль о поездке в Африку вместе с Максимом Ковалевским — этот человек очаровал его. Увы, замысел не осуществился. В мае вернулся в Мелихово, домой. Мама, Евгения Яковлевна, писала: «Он приехал 5-го вечером и очень похудел». Практичный Павел Егорович, отец, отметил: «Антоша приехал из Франции. Привез подарков много». И завертелась привычная мелиховская жизнь: гости, визитеры, переписка с издателями и редакторами журналов, заботы о школе, музее... 6 июня он пишет редактору «Русской мысли» В.А. Гольцеву:
«Моя машина уже начала работать». Когда же «машина» наперекор болезням «начинала работать», появлялись истинные шедевры. В тот раз — «Ионыч» и «Человек в футляре». Для хандры, сетований на одиночество и скуку просто не оставалось места.
Любил ли Чехов Мелихово? Тоже непростой вопрос. Не случайно же обосновался там, прожил несколько лет, крепко вошел в местную жизнь со всеми ее проблемами — школы, больницы, взаимоотношения с мужиками, — успешно работал... А, с другой стороны, осенью 1898-го вдруг оказалось, что после смерти отца «выскочила главная шестерня из Мелиховского механизма». «Для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и <...> придется устраивать для них теперь новое гнездо...»
Более того, Чехов пишет, что мелиховская усадьба потеряла всякую прелесть и для него самого. «А так как мне запрещено зимовать на севере, то свивать себе новое гнездо, вероятно, придется на юге». Это и написано было на юге, в Ялте, где Чехов уже купил к тому времени участок земли для строительства дома.
Уезжать ему ужасно не хотелось — это его собственные, чеховские слова. «При одной мысли, что я должен уехать, у меня опускаются руки и нет охоты работать. Мне кажется, что если бы эту зиму я провел в Москве или в Петербурге и жил бы в хорошей теплой квартире, то совсем бы выздоровел, а главное, работал бы так (т. е. писал бы), что, извините за выражение, чертям бы тошно стало».
Увы, это только казалось, и сам доктор Чехов прекрасно это понимал. Ему бы, писателю Чехову, жить в Москве или Петербурге, предпочтительнее — в Москве, где помимо прочего уже завязались судьбоносные отношения с Художественным театром. Он сам неоднократно подталкивал Горького к переезду из провинции в одну из столиц, говоря, что для литератора это необходимо. Но что поделаешь — обстоятельства, жестокая болезнь гнали на юг.
Чехов был сдержан и аккуратен в обращении с такими понятиями как «любовь» и «нелюбовь», чего бы или кого бы они ни касались. Это не помешало ему с удивительной силой сказать и о любви, и о нелюбви, даже не прибегая к этим словам. Однако случалось, что, говоря о себе, он их не чуждался.
Вот письмо из Мелихова: «Если бы не бациллы, то я поселился бы в Таганроге года на два на три и занялся бы районом Таганрог — Краматоровка — Бахмут — Зверево. Это — фантастический край. Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, рассказы про Зуя, Харцыза, генерала Иловайского, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень милый и ценный, никому не нужен».
А вот письмо из Ялты: «Вчера и сегодня я сажал на участке деревья и буквально блаженствовал, так хорошо, так тепло и поэтично. Просто один восторг. Я посадил 12 черешен, 4 пирамидальных шелковицы, два миндаля и еще кое-что...»
При желании, впрочем, легко можно отыскать и другие — раздраженные, ворчливые слова. Человек соткан из противоречий, и Чехов не был исключением. В одном случае, к примеру, говорил, что хотел бы написать роман (и будто бы даже принимался за работу), а в другом — категорически утверждал, что и в мыслях не держал ничего подобного. Или, скажем, зарекался писать пьесы и все же со временем возвращался к драматургии. Но это, так сказать, творческие противоречия, и все они вполне объяснимы. А вот другой, житейский пример. В феврале 1899-го он пишет из Ялты: «Сегодня погода очаровательная, весенняя. Птицы кричат, цветут миндаль и черешни, жарко». Все вроде бы хорошо. «Но все-таки надо бы на север, — продолжает Чехов дальше и объясняет: — В Москве в 18-й раз идет «Чайка»; говорят, поставлена она великолепно».
Работа, участие во всем происходящем были важнейшими составляющими его жизни. По натуре своей этот человек, которого обвиняли иной раз чуть ли не в мизантропии, был активной, деятельной личностью, любителем путешествий и новых впечатлений. Это сочеталось с «домашностью», стремлением иметь свое гнездо, свой очаг. Болезнь, однако, лишала и того, и другого, и третьего.
Не хочется прибегать к словам о мужестве, стойкости, силе духа, хотя здесь они были бы вполне уместны. Доктор Чехов понимал, что с ним происходит. О своих недомоганиях пишет, как бы наблюдая их со стороны, порой — чуть ли не извиняясь. Он знал, что панацеи нет, что единственный возможный лекарь — климат, а тот далеко не всемогущ. Однако боролся за возможность работать, любить и помогать другим людям. В сущности, ему не оставалось ничего, кроме надежд, разочарований и новых попыток: Мелихово (средняя полоса), Крым, Кавказ, юг Франции, опять Крым и Баденвейлер...
Удивительное чтение — чеховские письма. Я позволю привести здесь еще одно из них с небольшими сокращениями. Горькому. Из Ялты, где Антон Павлович чувствовал себя уже местным жителем: строил очередную школу, участвовал в городских делах, числился среди попечителей женской гимназии... 25 ноября 1899 года.
«Здравствуйте, милый Алексей Максимович, большущее Вам спасибо за книгу. Некоторые рассказы я уже читал, некоторые же еще не читал — вот мне и удовольствие в моей скучной провинциальной жизни...
Ну-с, пишу для «Жизни» повесть, для январской книжки.
Я поджидал Вас все время и махнул рукой не дождавшись. Идет в Ялте снег, сыро, дуют ветры. Но местные старожилы уверяют, что еще будут красные дни.
Одолевают чахоточные бедняки... Видеть их лица, когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, — это тяжело. Мы решили строить санаторию, я сочинил воззвание; сочинил, ибо не нахожу другого средства... Может быть, пришлют что-нибудь. Третьего дня здесь в приюте для хроников, в одиночестве, в забросе умер поэт Епифанов, который за 2 дня до смерти попросил яблочной пастилы, а когда я принес ему, то он вдруг оживился и зашипел своим больным горлом, радостно: «Вот эта самая! Она!» Будто землячку увидел.
Вы давно уже мне ничего не писали. Что сие значит? Мне не нравится, что Вы долго жили в Петербурге — там легко заболеть.
Ну, будьте здоровы и веселы, да храпит Вас Бог. Жму Вам крепко руку. Ваш А. Чехов».
Это письмо цитировалось не раз и по разным поводам. Я же привел его еще и потому, что по нему как-то особенно чувствуешь: написано не гостем, а человеком, укоренившимся в Ялте — здесь его дом, его сад, его письменный стол. Здесь, по его собственному признанию, бывает чудо как хорошо, но бывает и плохо, здесь рядом с ним мать, сюда к нему будет приезжать жена.
Еще недавно, несмотря на то, что в Аутке строится дом, а на участке «превосходно цветет миндаль — весело смотреть», несмотря на это Чехов писал: «в конце марта или начале апреля поеду к себе домой». Дом этот был Мелихово. И вот собственный дом теперь здесь, в Ялте, и другого уже не будет. Пустое дело судачить спустя сто лет: любил или не любил, хорошо это или плохо. Таким был его выбор, так сложилась жизнь, а она, как известно, далеко не всегда складывается до конца удачливо и хорошо.
В связи с этим приведу еще одну — несколько, быть может, неожиданную цитату. Я уже заканчивал эти заметки, когда историки и краеведы, лауреаты Чеховской премии М.А. Земляниченко и Н.Н. Калинин познакомили меня с обнаруженным ими в архиве письмом Николая II его матери Марии Федоровне от 14 марта 1902 года: «Вчера вечером поехали смотреть драму «Три сестры» в Михайловском театре: играла труппа из Москвы г-на Алексеева — поразительно хорошо, но впечатление удручающее: это прямо картина из жизни!»
Как жестко состыковано здесь: искусство — поразительно хорошо, жизнь — впечатление удручающее. А так ведь оно большей частью и есть. Так было и с Чеховым. Напомню кстати: и эта пьеса, и многое другое написано в Ялте, навеяно Ялтой.
| К оглавлению | Следующая страница |