В июле 1888 года было положено начало тому своеобразному диалогу Чехова с Крымом, завершение которого пришлось уже на новое столетие, на последние, ялтинские годы писателя.
Впервые Чехов увидел Крым в 28 лет — в возрасте «не мальчика, но мужа». Уроженец южного города Таганрога, он был в эту пору узаконенным московским жителем, но не только поэтому, а скорее по духу своему и по настроению считал себя северянином. Тем не менее летний отдых в 1888 году он и его семейство предпочли провести на юге, и впервые для семьи была снята дача на Украине, близ города Сумы, у зеленых берегов реки Псел. Отсюда берет начало его дорога в Крым, поначалу — в Феодосию, куда он ехал по приглашению близкого знакомого, петербургского издателя А.С. Суворина, имевшего близ Феодосии удобный и вместительный дом у моря. В этих местах восточного побережья прошли первые «крымские каникулы» А.П. Чехова.
Приглашение от Суворина, стремившегося через дружеские связи укрепить и деловые отношения с молодым талантливым писателем, поступило еще зимой, так что всю весну Чехов думал об этой поездке, строил планы, делился с друзьями: «Я непременно приеду в Феодосию... В Крыму начну писать лирическую пьесу». И, наконец: «Еду в Феодосию 10-го июля. Мой адрес таков: Феодосия, Суворину для Чехова».
Каким он ожидал увидеть крымское побережье, что знал о нем в это время? По слухам было известно, что русский юг не хуже знаменитых итальянских курортов. Кроме того, уже состоялось как бы заочное знакомство с его красотами — по картинам художника-пейзажиста И.И. Левитана. Левитан был с юности другом и соучеником — по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества — старшего брата Чехова, художника Николая. Приехав впервые на этюды в Ялту в марте 1886 года, он испытал при виде весеннего Крыма состояние необыкновенного восторга и творческого подъема. Чехов, конечно, помнил эти рассказы художника, письма его из Ялты: «Дорогой Антон Павлович, черт возьми, как хорошо здесь! Представьте себе теперь яркую зелень, голубое небо, да еще какое небо! Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, — я заплакал, и заплакал навзрыд; вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полнейшее ничтожество! Да что значат слова, — это надо самому видеть, чтоб понять! Чувствую себя превосходно, как давно не чувствовал, и работается хорошо... верх восторга было бы, если бы вы сюда приехали, постарайтесь, это наверняка благодатно подействует на вас».
Вернувшись из Крыма, художник гостил у Чеховых в Подмосковье. Писатель рассказывал о своем талантливом друге: «Со мной живет Левитан, привезший из Крыма массу (штук 50) замечательных (но мнению знатоков) эскизов». Крымские этюды Левитана, несомненно, подготовили к встрече с югом и воображение Чехова.
Два года спустя, благодаря гостеприимству Суворина, Чехову предоставилась возможность проверить свои ожидания. Первые впечатления, обычно важные при всяком новом знакомстве, определили его основные крымские симпатии и антипатии, оставшиеся на всю жизнь. Вид степи, открывшийся из окна поезда, показался ему унылым. Зато сразу понравился Севастополь, куда он приехал ночью: «Город красив сам по себе, красив и потому, что стоит у чудеснейшего моря». Отправившись наутро пароходом из Севастополя в Феодосию, Чехов рассмотрел и знаменитое побережье. Оно не показалось особенно красивым: с борта парохода пышная южная растительность напомнила ему заросли крапивы.
В Феодосии у Суворина Чехов прожил 12 дней. Каждый из них был наполнен интересными разговорами, встречами и экскурсиями. Уже «через час после приезда, — сообщал он родным, — меня повезли на завтрак к некоему Мурзе, татарину. Тут собралась большая компания: Суворины, главный морской прокурор, его жена, местные тузы, Айвазовский». Знаменитый художник-маринист на Чехова произвел впечатление: «бодрый старик лет 75... полон собственного достоинства... натура сложная и достойная внимания». В гостях у него Чехов провел целый день: «Вчера я ездил в Шах-Мамай, именье Айвазовского, за 25 верст от Феодосии. Именье роскошное, несколько сказочное; такие имения, вероятно, можно видеть в Персии».
Намерение поработать в тот раз не осуществилось: «Мечтал я написать в Крыму пьесу и 2—3 рассказа, но оказалось, что под южным небом гораздо легче взлететь живым на небо, чем написать хоть одну строку». Решив продолжить свое морское путешествие, Чехов отправился в недолгую поездку на Кавказ. Несколько раз после этого он еще побывает в Крыму, но никогда больше не будет у него такого хорошего отдыха, как в первый приезд. И что важнее, не будет тех чувств радости жизни и независимости, какие наполняли его в год знакомства с Крымом.
Творческая удача посетила писателя не в Феодосии, а в Ялте, и только 6 лет спустя. Приехав в марте 1894 года в Ялту, Чехов прожил здесь месяц и в течение этого времени написал рассказ под названием «Студент», небольшой по объему, но настолько емкий по содержанию, что и по сей день, более ста лет спустя, он остается одним из самых известных и актуальных чеховских произведений. Рассказ построен как диалог двух настроений, двух направлений мысли в сознании одного героя, студента духовной академии Ивана Великопольского. Первоначальный поток его размышлений связан с гнетущими впечатлениями от убогой российской деревни, от извечных людских тягот жизни: «...такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».
Под впечатлением неожиданной встречи мысли героя принимают новое направление: извечно и то, что составляет другую сторону жизни — «правда и красота», которые «продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...»
Известно, как Чехов дорожил тем чувством исторического оптимизма, которое сумел выразить в этом рассказе. Однако не менее он был доволен и четкостью удавшейся формы «Студента». Сегодня к этому можно добавить: отмеченная диалогичность сознания, контрастность восприятия, положенная в основу этого первого ялтинского шедевра Чехова, в высшей степени свойственна личному авторскому восприятию характерных крымских реалий. Постигая Крым, наблюдая местную жизнь, размышляя, писатель вел с ним непрерывный внутренний диалог, неизменно построенный на контрасте.
Чехов приезжал к прекрасным брегам Тавриды в разные годы, в разное время года, в разном настроении и состоянии здоровья. Но всякий раз бывал поражен несоответствием, отмеченным с первой же встречи. Еще во время поездки 1888 года его восхитили крымские горы: «начинаются горы, а вместе с ними и красота». Увиденные впервые при лунном свете, казавшиеся дикими и фантастичными, они разбудили его творческое воображение. На всю жизнь вошла в сердце Чехова и красота «чудесного, синего, нежного» моря. В письмах к родным он рассказывал: «Самое лучшее у моря — это его цвет, а цвет описать нельзя». Окунувшись впервые, он засмеялся от радости, целыми днями потом лежал на раскаленном солнцем песке, лунными вечерами смотрел на бесконечную морскую даль.
Устройство же побережья, курортные нравы показались чем-то «мещански-ярмарочным». Первые впечатления такого рода вызвала Ялта, увиденная поначалу проездом: «Коробкообразные гостиницы... рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жалкая грязная пристань... болтовня барышень и кавалеров, понаехавших сюда наслаждаться природой, в которой они ничего не понимают». Мало чем отличалось от этого и впечатление от Феодосии: «скучный на вид городишко... и улыбается одно только море, которому нет дела до мелких городишек и туристов».
Приехав второй раз в Крым, теперь уже в Ялту, летом 1889 года, Чехов опять восхищается морем и досадует на несовершенство местной жизни: «В Ялте много барышень и ни одной хорошенькой. Много пишущих, но ни одного талантливого человека. Много вина, но ни одной капли порядочного. Хороши здесь только море да лошади-иноходцы». В третий приезд, пришедшийся на весну 1894 года, опять поражает тот же контраст: «Морс прекрасно. Прекрасные пароходы. Но публика некультурная, нудная».
С сентября 1898 года Чехов становится ялтинским жителем. Крымская осень, походившая на задержавшееся лето, порадовала его: «Погода здесь очаровательная. Тихо, тепло, ясно, деревья зеленеют, как летом, розы, гелиотропы»; «Крым очень хорош. Никогда раньше он мне так не нравился, как теперь». Но вскоре, особенно в зимнее время, ему станет скучно, и вновь зазвучат два контрастных, знакомо раздвоившихся голоса: «Крымское побережье красиво, уютно и нравится мне больше, чем Ривьера; только вот беда — культуры нет... окрестности — это сплошная Азия».
Не будет преувеличением сказать, что в этих крымских впечатлениях скрыт источник одного приметного лейтмотива в последних ялтинских сочинениях писателя. «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» — размышляет герой написанной в Ялте драмы «Три сестры». Герой последней пьесы «Вишневый сад» говорит: «Иной раз, когда не спится, я думаю: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные ноля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...»
Самый «крымский» из чеховских рассказов — «Дама с собачкой», и не только по месту действия, но и по настроению, по мысли автора: «В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли утренние облака». Посреди этой, как пишет Чехов, «сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба», его герой Дмитрий Гуров «думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».
За три года до появления «Дамы с собачкой» об Ореанде было написано стихотворение Валерия Брюсова, позднее признанного главой школы русского символизма. Брюсов описывал ту же картину, какую видели чеховские герои: горы, море и необъятный простор. Быть может, именно ту, что открывалась с той самой скамьи в Ореанде, на которой молча сидели Гуров и Анна Сергеевна:
Четкие линии гор;
Бледно-неверное море...
Гаснет восторженный взор,
Тонет в небесном просторе.
Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы, —
Что перед ним этот прах:
Степи, и скалы, и воды!1896. Ореанда
Брюсов вел свой диалог с Крымом и по-своему полемизировал с ним: поэт-символист, он воспринимал окружающий мир как «прах», провозглашал его несовершенство в сравнении с миром своей мечты. Нетрудно заметить, что рассказ Чехова полемичен по отношению к идее этого стихотворения. В «Даме с собачкой» утверждается самоценность и незыблемость реального мира; «Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда и нас не будет». В этой вечности и красоте чеховский герой открывает для себя «залог нашего вечного спасения, непрерывного движения мысли на земле, непрерывного совершенства».
Упоминание о «залоге» влечет за собой еще один ряд ассоциаций, также связанных с поэтическим образом Тавриды. Сравним со строками из «Дамы с собачкой» крымский пейзаж и поэтический вывод в стихотворении П.А. Вяземского, представителя устойчивой литературной традиции XIX века:
Солнце, тень, благоуханье,
Гор Таврических краса,
В немерцающем сиянье
Голубые небеса!Моря блеск и тишь, и трепет!
И средь тьмы и тишины
Вдоль прибрежья плач и лепет
Ночью плещущей волны!Поэтической Эллады
Отголоски и залог
Мира, отдыха, услады,
Пристань, чуждая тревог!(Слуху милые названья...»)
В чеховском описании Ореанды перечислены те же детали пейзажа (горы, море, широкое небо), не забыт даже ночной шум волн, навевающий на героя особое настроение. Однако если для традиционного поэтического сознания красота крымской земли — залог личного счастья, покоя и безмятежности, то для чеховского — нечто совсем иное и даже прямо противоположное: залог общечеловеческого совершенства, непрерывного движения ищущей мысли. Между тем в мире чеховских героев движение мысли, как правило, оборачивается мучительным раздумьем, лишающим безмятежности, порой не оставляющим вовсе надежды на счастье. «Как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас...» — говорит философствующий герой «Трех сестер», размышляя о настоящем и будущем человечества. Во многих и многих чеховских сочинениях обозначен один и тот же этап на пути к общечеловеческому совершенству: осознание необходимости «новой, нервной, сознательной жизни, которая не в ладу с покоем и личным счастьем» (слова из рассказа «Учитель словесности»).
В этом отношении для Крыма, точнее — его влияния на сознание чеховских героев, не было сделано исключение. Чехов покончил с литературной традицией, разделявшей мир на макро- и микромиры. До него макромир был наполнен конфликтами и звучал сплошным диссонансом, микромиром была Таврида, не знающая ненастья, дарующая успокоение. «Успокоенье» — характерное слово из знаменитой крымской «Элегии» В.В. Туманского:
На скалы, на холмы глядеть без нагляденья;
Под каждым деревом искать успокоенья <...> —
Вот жизнь моя в стране, где кипарисны сени,
Средь лавров возрасти, приманивают к лени...
Начало этой литературной традиции было положено элегией К.Н. Батюшкова «Таврида»:
Друг милый, ангел мой! Сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают...
. . . . . . . . . . . .
Под небом сладостным полуденной страны
Забудем слезы лить о жребии жестоком...
Этой традиции отдал щедрую дань Пушкин:
И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?(«Кто видел край, где роскошью природы...»)
Здесь все относящееся к «волненью жизни бурной» вынесено за границы воображаемого крымского оазиса, строго очерчен тот заповедный «златой предел», внутри которого не может возникнуть даже намека на какие-то диссонансы, на какие-либо противоречия между миром природы и сферой человеческого сознания. Оказавшись «на Лоне» крымской природы, мысль и душа лирического героя всматриваются в окружающий мир, как в покойное зеркало, и отражение их неизменно столь же покойно. Не диалог и не разноголосье, а единый голос звучит в безмятежно льющемся монологе.
Как предельная степень душевного, эстетического и физического слияния человека и природы воспринимается известное пушкинское сравнение из стихотворения «Виноград», написанного по южным воспоминаниям:
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой.
Продолговатый и прозрачный,
Как версты девы молодой.
Всякая предельность чревата соблазном пародии: представитель следующего поэтического поколения, А.К. Толстой, не удержался, чтобы не приписать к последним пушкинским строчкам свой комментарий:
Мне кажется, тому немалая досада,
Чей можно перст сравнить со гроздом винограда.
Он же сделал следующую назидательную надпись под стихотворением «Кто видел край, где роскошью природы...», подобрав свои рифмы к пушкинской «мирной лени» и «сладостной тени»:
Пятьсот рублей я наложил бы пени
За урну, лень и миртовы леса.(Надписи на стихотворениях А.С. Пушкина)
Но было бы напрасно думать, что в собственном поэтическом творчестве А.К. Толстой вышел за пределы той же укоренившейся традиции. Его цикл «Крымские очерки», включивший 14 стихотворений, открывается произведенном, столь явственно разделяющим мир на там и здесь, что его литературная ориентация не вызывает сомнений:
Над неприступной крутизною
Повис туманный небосклон;
Там гор зубчатого стеною
От юга север отделен.
Там ночь и снег; там, враг веселья,
Седой зимы сердитый бог
Играет вьюгой и метелью,
Ярясь, уста примкнул к ущелью
И воет в их гранитный рог.
Но здесь благоухают розы,
Бессильно вихрем снеговым
Сюда он шлет свои угрозы,
Цветущий берег невредим.
Над ним весна младая веет,
И лавр, Дианою храним,
В лучах полудня зеленеет
Над морем вечно голубым.
Крымские впечатления многократно давали А.К. Толстому повод и для выражения чувства душевного единения с природой:
Сижу я на камне, висят облака
Недвижные в синем просторе;
Душа безмятежна, душа глубока,
Сродни ей спокойное море.(«Не пенится море, не плещет волна...»)
XIX век осознал и утвердил ценность такого согласия. В стихотворении Вяземского о Тавриде, начало которого приводилось выше, заключительные строки звучат как гимн единству природы и воспринимающего ее сознания:
И с природою согласно
Свежесть в мыслях и мечтах,
Здесь и на сердце так ясно,
Как в прозрачных небесах.
В стихотворении старшего друга Чехова Я.П. Полонского «Ночь в Крыму» описание лунной ночи, звуки, запахи, все обаяние природы неразрывны с сердечным переживанием, в унисон звучат
Эта музыка природы,
Эта музыка души.
Погружение сознания в мир природы, полное слияние их происходит в крымских стихах младшего современника и друга Чехова Ивана Бунина.
Иное у Чехова. Не то чтобы чеховский мир не знал о подобной гармонии, но здесь сильны чувства ее утраты и сожаления, что она невозможна. Для героев Чехова эта гармония — как любовь, о которой сказано в Записной книжке писателя: «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь». В «Даме с собачкой» только однажды дается намек на возможное, но пока еще недостижимое: «Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете...» Но мы помним, как, не дождавшись точки, посреди этой фразы будто вырастает дуэльный барьер, по другую сторону которого одновременно начинает звучать второй голос: «все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем...»
Крымский диалог А.П. Чехова был предвестьем сознания будущих поколений, людей конца XX века. Это для нас, сто лет спустя живущих на той же благословенной земле Тавриды и по-прежнему не умеющих устроить свою жизнь разумно, красиво и совершенно, звучит сегодня сожалеющий чеховский голое. В суете и круговороте сегодняшней жизни он напоминает нам о необходимости оглянуться вокруг, задуматься о своей жизни, не забывать о своем человеческом достоинстве, отдавать себе отчет в том, что мы сами мыслим и делаем. Сумеем ли мы расслышать его и впять этому мудрому и своевременному нашему собеседнику?
Феодосия. Дача А.С. Суворина
Первое крымское лето А.П. Чехова. Феодосия. 1888 г.
Ялта чеховской поры. Набережная
А.П. Чехов. 1898. Ялта. Фотоателье «Юг»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |