Заключение

Мы рассмотрели сущностные особенности структуры и функционирования феномена А.П. Чехова в культурном пространстве. Результаты нашего исследования позволяют сделать вывод о сложности и разнообразии влияния чеховского феномена на культурные процессы и мере его присутствия в рамках данных процессов.

В связи с обширностью проблемы, нами произведен анализ наиболее значимых ее аспектов, в первую очередь — сделана попытка создать модель структуры чеховского феномена и выявить внешние связи элементов данной структуры, названные нами модусами бытия феномена в культурном пространстве. Решение этих задач, на наш взгляд, связано с более масштабной проблемой: определением статуса творца культуры. Распространенные формулы «вечной актуальности классики» или «культурного образа», как мы полагаем, не могут быть признаны удовлетворительным решением.

Мы далеки от того, чтобы предложить претендующую на окончательность и универсальность интерпретацию культурного феномена А.П. Чехова. Мы трактуем его как сложный синтез текста, автора и восприятия первого через призму культурной и литературной репутации второго, как своего рода «жизнетворчество», широко задействованное и влияющее (опосредованно и непосредственно) на формирование, рецепцию и интерпретации явлений культуры. Иначе говоря, нас интересовали конкретные функции феномена А.П. Чехова в рамках культурных процессов.

Структура чеховского феномена, на наш взгляд, включает в себя три элемента: субъектный, категориальный (являющийся также легитимационным) и мифологический. Внешние проявления этих элементов являются модусами бытия феномена в культурном пространстве. При этом «полномочия» каждого распределены следующим образом: взаимодействие с культурой осуществляется субъектным модусом; воздействие на культуру — категориальным; ложные умозаключения, связанные с попытками интерпретировать предыдущие элементы и функции соответствуют мифологическому модусу бытия чеховского феномена в культуре. Иначе говоря, первый модус дает представление о механике диалога между А.П. Чеховым как субъектом культуры и современной культурой, второй — о статусе чеховского феномена в иерархии ценностей конкретного культурного пространства, а третий — обо всех искажениях, фальсификациях и профанациях феномена А.П. Чехова, связанных с его функционированием в культуре.

Проблема субъектной составляющей чеховского феномена тесно сопряжена с кругом вопросов, сопутствующих категории «субъект культуры» — одной из наиболее важных и наиболее спорных для культурологии.

Все аспекты, так или иначе связанные с жизнью и творчеством А.П. Чехова, преимущественно изучаются в рамках филологических (если затрагиваются проблемы творчества) и исторических (биографические исследования) наук. По теории и истории культуры работ, связанных с изучением и интерпретацией личности и наследия А.П. Чехова, автором не обнаружено. Показательна краткая классификация основных тем диссертаций, содержащихся в едином электронном каталоге РГБ и так или иначе связанных с А.П. Чеховым: 1) А.П. Чехов и... (Толстой, Бунин и т. п.) в рамках проблемы преемственности творчества, диалога, идейных сходств и различий и т. п.; 2) специфические особенности чеховского творчества (эволюция идиолекта писателя, мифопоэтика пространства произведений и т. п.); 3) проблемы рецепции (например, в иноязычной среде); 4) связь с современностью — но и в этом случае в основном подразумевается корпус текстов.

Концентрация исследовательского внимания исключительно на аспектах, связанных с культурным влиянием творчества А.П. Чехова, заставляет отказаться от изучения влияния собственно личности, что в итоге приводит к отмеченному В.С. Библером парадоксу: «Творец воплотился в текст... И перестал быть творцом» [19, с. 96].

Мы полагаем, что существенную помощь в осмыслении данного парадокса могут оказать следующие тезисы М.М. Бахтина: «Объект в процессе диалогического общения с ним превращается в субъект (другое я)» [13, с. 369]. «Любой объект знания (в том числе человек) может быть воспринят и познан как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо как субъект он не может, оставаясь субъектом, стать безгласным...» [14, с. 383]. Ко второму тезису необходимо подойти с долей критики. М.М. Бахтин, видимо, отождествляет понятия «объект» и «вещь», т. е. заведомо «материализует» объект как таковой. О подобной неточности пишет, например, В.А. Лекторский: «Объект не тождествен объективной реальности: во-первых, та часть последней, которая не вступила в отношение к субъекту, не является объектом; во-вторых, объектами могут быть и состояния сознания. Существуют разные типы объектов и, соответственно, разные типы субъектно-объектных отношений. Объектом может быть физическая вещь, существующая в пространстве и времени, объективно реальная ситуация. Это может быть собственное тело субъекта. Объектом могут быть состояния сознания субъекта и даже его Я в целом. В этом качестве могут выступать другие люди, их сознания, а также предметы культуры (включая тексты) и присущие им смыслы» [73, с. 6]. Отметив данный недостаток тезиса М.М. Бахтина, мы акцентируем внимание на «безгласности» субъекта. Мы не отрицаем правомерность восприятия конкретного человека как объекта, который познаваем в абстрагировании от его коммуникативного, «диалогического», «субъектного» потенциала (при этом остается спорным вопрос, насколько полным и адекватным будет такое познание). Однако полноценная коммуникация, которая является необходимым атрибутом рецепции как текста культуры, так и личности его автора, наиболее продуктивна в рамках субъектно-субъектных отношений. Поэтому наша основная цель: демонстрация ограниченности изучения феноменов культуры как «объектов», т. е. вне их диалогического, коммуникативного потенциала. В противном случае «творец перестает быть творцом, превращаясь в текст»: чеховский феномен оказывается ограниченным с одной стороны — рамками жизнеописаний, поэтик и философских штудий, с другой стороны — рамками собственных текстов, интерпретация которых в современной культуре сводится к изучению их влияния на «субъектов» этой культуры. В то время как присутствие в культурном пространстве создавшего данные тексты субъекта является нерелевантной проблемой.

Мы не постулируем полную функциональную тождественность гипотетического современного театрального режиссера, ставящего «Вишневый сад» или «Чайку», и А.П. Чехова. Но мы полагаем, что категория «субъект культуры» нуждается в классификации, позволяющей уйти от односторонней трактовки «субъекта». И театральный режиссер, интерпретирующий чеховскую пьесу в начале XXI в., и А.П. Чехов, умерший в начале XX в., оба являются субъектами современной культуры, совместно формирующими его, разница между ними пролегает в формах данного присутствия. Режиссер — субъект культуры, А.П. Чехов — вневременной (транстемпоральный) субъект культуры. Какой смысл мы вкладываем в последнее понятие?

Хронологическая дистанция, отделяющая А.П. Чехова от читателя, — Другого от Я — компенсируется адекватностью писателя не только культурному контексту, в котором пребывает данный читатель, но и многим будущим и прошлым культурным контекстам. Подобного рода адекватность (или актуальность) может стать мерилом «субъектности» в рамках конкретного культурного пространства, а ее носителей мы называем «транстемпоральными субъектами», к которым относится и А.П. Чехов. Данная разновидность субъекта может служить добавлением к ныне существующим классификациям субъектов (индивидуальный, коллективный и транстемпоральный). М.К. Мамардашвили в одном из своих лекционных курсов развивал концепцию «вечных актов», «которые вечно со-бытийствуют»: «То есть в нашей душевной жизни мы не можем принять это событие как свершившееся, а должны считать себя внутри его — как свершающегося...» [91]. М.К. Мамардашвили выводил подобные акты, опираясь на их значимость для человеческой культуры и мысли. Мы полагаем, что в пространстве, где возможны такие акты, возможны и подобные им акторы, «вечные субъекты». При этом применительно к А.П. Чехову, как транстемпоральному субъекту, критерий «вечности» является условным — каждый вневременной субъект теоретически может утратить этот статус, перестав быть адекватным тому или иному культурному контексту.

Детальная разработка признаков, позволяющих охарактеризовать конкретного субъекта культуры как транстемпорального, может потребовать масштабного исследования, поэтому мы намечаем лишь наиболее общие из них: актуальность (под актуальностью личности в культуре мы понимаем некую «меру субъектности» ее присутствия в конкретном культурном пространстве, субъектность, сохранившаяся после физической смерти индивида, является вневременной); диалогический потенциал текстов и субъекта, создавшего данные тексты; поликонтекстность (несводимость к современному для данного субъекта культурному контексту, причем этот критерий не столько совпадает с понятием актуальности, сколько дополняет ее).

Механика формирования А.П. Чехова как транстемпорального субъекта выглядит так: в процессе постижения чеховских текстов происходит вычленение Собеседника, который, будучи частью Я воспринимающего эти тексты индивида, сливается (в восприятии данного индивида) с образом автора, фактически «становится» А.П. Чеховым. В процессе дальнейшей рецепции и интерпретации чеховских текстов этот Собеседник обретает своеобразную автономию, трансформируется в субъект культурного диалога. Существование таких «А.П. Чеховых» в сознаниях изучающих их людей кристаллизует единый для конкретной культуры образ субъекта. Иначе говоря, А.П. Чехов создал текст, после чего текст начал «создавать» А.П. Чехова, результатом чего стало появление А.П. Чехова-транстемпорального субъекта, полностью не соотносимого ни с самим собой, ни со своими текстами. То есть внутренний диалог (писателя с самим собой при создании текста) становится внешним диалогом (процесс и результаты «коллективной рецепции»), преодолевая рамки сведенности на самого себя. Присутствие А.П. Чехова как вневременного субъекта в современной культуре и является субъектным модусом бытия чеховского феномена.

Категориальный элемент феномена А.П. Чехова проявляется в формировании определенных коннотаций, связанных с именем писателя, когда авторитет личности легитимирует культурные процессы, а значимость различных явлений культуры выявляется путем сравнения, нахождения тех или иных характерных (или воспринимаемых в качестве таковых) для А.П. Чехова черт. Иными словами, А.П. Чехов становится своеобразным культурным аттрактором, к которому в разной степени осознанности стремятся те или иные культурные формы. Соответствие этому аттрактору является кратким и не требующим подробных расшифровок описанием сущности конкретного культурного явления (например, статья в «The New Yorker», посвященная нобелевскому лауреату по литературе 2013 г. Элис Манро, названная «Alice Munro, Our Chekhov»). Кроме того, авторитет чеховского феномена фактически легитимирует явления культуры (в пример можно так же привести статью об Э. Манро), претендующие на значимость, вписывает их в культурную иерархию на основании соответствия данных явлений (не исключено, что мнимого соответствия, и вновь примером служит сопоставление с А.П. Чеховым Э. Манро) сущностным чертам чеховского феномена (или чертам, воспринимаемым как таковые). Подобная двойная функция феномена А.П. Чехова названа нами категориальным модусом. Стремление к такого рода легитимации, на наш взгляд, имманентно развитию культуры.

Парадоксально, но подобный аспект — необходимость задействовать в культурном процессе конкретный авторитет как эталон, как сравнительную характеристику и т. д. — свойствен и процессам сугубо «культурным», то есть не преследующим конфронтационных целей относительно предшествующей или современной культуры, и явлениям «контркультурной» специфики, декларирующим разрыв с традицией или направленным против того или иного авторитетного (в рамках конкретной культурной среды) феномена.

В первом случае апелляция к чеховскому феномену напрямую преследует цель «узаконить» или оценить то или иное явление (Э. Манро, Р. Карвер). Во втором случае значимость ниспровергаемого явления воспринимается как прямо пропорциональная значимости противопоставляемой ему замены. Например, театр, объявляющий «вне современного репертуара» чеховские пьесы априори претендует на репертуар, сопоставимый по значимости с чеховским театром (преследование подобных целей зачастую не приводит к желаемым результатам). Сам факт борьбы в данном контексте означает своего рода признание с предполагаемым последующим положительным «снятием». Примером подобных процессов может служить попытка, предпринятая в постреволюционной России в 20—30-е годы XX в., — сначала отвергнуть, а потом переосмыслить чеховские пьесы.

Нам хотелось бы подчеркнуть, что в качестве категории может восприниматься (и подобные случаи не редки) не столько реальный феномен культуры, сколько его своеобразный «собирательный» образ, со всеми сопутствующими такому образу упрощениями, обобщениями (в том числе некорректными) и искажениями. Так, со строго филологических позиций совершенно некорректным является сопоставление чеховского наследия с творчеством Э. Манро, во многом условны и спорны аналогичные попытки, относящиеся к произведениям Р. Карвера или С.Д. Довлатова. Здесь категориальный модус бытия чеховского феномена синтезируется с его мифологическим модусом. Однако прежде чем охарактеризовать последний, необходимо учесть одну специфическую черту современной культуры: это проблема соотношения двух ее магистральных составляющих — культуры «традиционной» (доцифровой, книжной) и культуры виртуальной, цифровой. В сложном спектре взаимоотношений и взаимодействий между этими составляющими превалирует конфронтационное начало. Основная демаркационная линия проходит на границе «истинного» и «ложного»: с этим связаны проблемы дезинформации, информационной избыточности и т. д. При этом основным генератором фальсификаций является именно культура виртуальная. Пытаясь выявить наиболее общие специфические черты феноменов, генерируемых Всемирной Сетью, мы пришли к следующей классификаций циркулирующих в данном пространстве явлений:

1) Реалии, не имеющие аналогов в предыдущем культурном опыте человечества, т. е. составляющие специфику исключительно интернет-пространства (поисковики, блоги, облачные хранилища);

2) «Оцифрованный» культурный фонд, созданный за предшествующую Сети эпоху: электронные библиотеки, виртуальные музеи и т. п.

При этом функционирование «традиционных» культурных форм в цифровом пространстве может протекать двояко: как в форме более или менее адекватной копии действительных реалий (например, электронная библиотека, в которой содержаться отсканированные книги), так и в виде конечного результата рецепции и интерпретации данной копии интернет-сообществом (как цитирование электронных книг, как блог, посвященный описанию впечатлений от посещения виртуального музея и т. п.). Наибольшее количество искажений связано с последней формой функционирования. Верификация усложняется объемами информации, циркулирующими в Сети, которые фактически девальвируют ее. Процессы, происходящие в рамках виртуальной культуры, негативно сказываются и на культуре книжной: потребители и цифрового, и доцифрового продукта становятся все более инертными, пассивными и неспособными отличать заведомо ложную информацию от истинной. Первоочередной становится эмоциональная составляющая восприятия информации: «нравится» или «не нравится» конкретный контент гипотетическому пользователю. Подобный подход (проникая из «сетевой» реальности в «книжную») может характеризовать даже исследования, претендующие на научность, например, обширную статью Д.А. Миронова «Описание отсутствий. К истокам творчества А.П. Чехова», являющуюся показательным примером неумения конструктивно перерабатывать информацию. То, что в материалах подобного характера исследуется и интерпретируется под именем А.П. Чехова, является в целом представлением об А.П. Чехове, не имеющем связей с реальной фигурой писателя, иначе говоря, симулякром. Существование подобных «А.П. Чеховых» — это проявление мифологического модуса бытия чеховского феномена. При этом, на наш взгляд, чеховский феномен не может быть познан в отрыве от его «неаутентичного», мифического начала. Это начало является необходимым элементом «структуры» любого феномена А.П. Чехова. Главная задача — суметь выявить неаутентичные элементы и по возможности избегать их наиболее маргинальных проявлений при интерпретации феномена. Полное преодоление или игнорирование такой «мифологии» ни в рамках культурологии, ни в рамках любой гуманитарной дисциплины невозможно в связи с фактором, который мы условно назвали герменевтическим барьером. Герменевтический барьер — это сумма всех ассоциаций, коннотаций, интерпретаций и т. п., сложившаяся вокруг чеховского феномена. Каждое последующее поколение исследователей множит «чеховские» образы, соотносимые с «первоисточником» в большей или меньшей степени. В качестве примера можно сравнить две любые биографии писателя: «А.П. Чехов» М.П. Громова и «А.П. Чехов» А.П. Кузичевой — во многом диаметрально противоположные «писатели». В определенный момент наступает точка невозврата, когда мы уже не можем найти суть «явления» или «феномена» под пластом интерпретаций ввиду хронологической удаленности от данного феномена. Точнее говоря, мы не можем обнаружить бесспорную суть феномена — все решения данной проблемы в различной степени условны. Эти «образы А.П. Чехова» — собственно, «герменевтические барьеры» — на наш взгляд, абсолютно непреодолимы, а адекватность тех или иных точек зрения носит конвенциональный характер. Культурологическое исследование столь сложных феноменов, как чеховский, носит зачастую апофатический характер: исследователь с большей уверенностью может констатировать, чему данный феномен не соответствует и чем он не является. Подобная апофатичность отчасти обеспечивает выявление интерпретаций, которые мы условно называем «маргинальными». Маргинальные интерпретации — трактовки высокой степени неадекватности феномену, который они осмысливают. К ним относится упомянутая выше работа Д.А. Миронова, отдельные элементы подобной «маргинальности» можно обнаружить в биографии А.П. Чехова, написанной Д. Рейфилдом, в монографии М.Н. Золотоносова «Другой Чехов» и т. п. При этом мы не думаем, что фальсификационный потенциал исходит от источников исключительно современных (т. е. связанных со спецификой восприятия и интерпретации эпохи цифровой культуры). Среди материалов, характерных для культуры традиционной, одним из наиболее интенсивных источников фальсификации служит мемуаристика: достаточно вспомнить чрезвычайно спорные по достоверности мемуары Л.А. Авиловой «А.П. Чехов в моей жизни».

Поднятые в данной диссертации проблемы и варианты их решения могут стимулировать дальнейшее, углубленное изучение феномена А.П. Чехова и сопряженных с ним проблем, наиболее масштабной из которых является, на наш взгляд, проблема глобальной внутренней механики формирования культурного пространства и роли, которую играет каждая конкретная личность в этом процессе. Предлагаемые нами выводы, несмотря на свой дискуссионный характер, могут оказать конструктивное влияние на последующие исследования в этом направлении. Поиск новых путей интерпретации различных явлений культуры и популяризация полученных результатов может в перспективе стать одним из факторов преодоления кризиса гуманитарного образования в Российской Федерации и более осознанного отношения к отечественному и мировому классическому культурному наследию.