«Вечные образы» у Чехова

Использование «вечных образов», мифологических или литературных, в произведениях Чехова не имеет столь явно выраженного характера, как в произведениях его предшественников. Когда американский ученый Т. Виннер в своей монографии о прозе Чехова писал о сходстве героинь «Княгини» и «Попрыгуньи» с сиренами греческой мифологии — полудевами, полуптицами, об отголосках античного мифа в «Ариадне», а «Душечку» рассматривал как современную вариацию мифа об Эросе и Психее, это заставило К.И. Чуковского справедливо усомниться в том, действительно ли, например, история чеховских Ариадны, Лубкова и Шамохина имеет отношение к мифу об Ариадне, Тезее и Дионисии¹.

Однако найденный в русской литературе еще Пушкиным и Гоголем опыт типизации, порой мифологизации изображаемой действительности, неоднократно использовался Чеховым. Его привлекала возможность придать, через мифологические и литературные параллели, глубину и перспективу изображаемому. Рассказывая ту или иную современную историю, в то же время комментировать ее с точки зрения более широкой перспективы.

В некоторых из последних произведений Чехова сюжет, характеристики, описания, оставаясь в пределах поэтики реализма, приобретают такую смысловую и ассоциативную насыщенность, что читатель получает возможность соотнести «безымянный факт», эпизод из жизни частного человека, о котором пишет Чехов, с опытом человечества, закрепленным в фольклоре, мифологии, литературе. Во многом благодаря этому у Чехова «реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа»².

Так, поднимается до высот реалистического символа содержание «Архиерея», одного из самых совершенных творений Чехова. Добивается этого писатель на первый взгляд незаметным, но настойчиво повторяемым указанием на дни недели, в которые происходит действие рассказа.

Последняя, предсмертная неделя архиерея Петра приходится на страстную неделю, предшествующую пасхе, когда верующие вспоминают о последней неделе земной жизни Христа и совершают соответствующие службы. И Чехов показывает все «страсти» и мучения своего героя, невидимые миру. Не случайно он исподволь, но последовательно напоминает о датах, подчеркнуто точно обозначает дни: «вербное воскресенье», «во вторник после обедни», «в четверг он служил обедню в соборе, было омовение ног», «пора к страстям господним», «под утром, в субботу... преосвященный приказал долго жить», «а на другой день была пасха».

Для Чехова жизнь, смерть и воскресение Иисуса Христа — поэтический миф. Но такой отдаленный намек, в духе миросозерцания героя, позволяет ему решить важные художественные задачи. (Конечно, Чехов не делает прямолинейных сравнений: для его целей достаточно отдаленного, едва уловимого намека — символа.) Особый смысл приобретает одиночество Петра, преданного на муки грубой жизни; архиерея забыли, пример его жизни остался непонятым людьми, поглощенными мелочами и суетой. Относящиеся к единичному человеку, эти факты воспринимаются в более широком плане, так как находят некоторую параллель в общеизвестной мифологии.

Рассмотрим подробнее судьбу некоторых «вечных образов» в произведениях Чехова.

Примечания

1. См.: Чуковский К. О Чехове. М., 1967. С. 205.

2. Горький М. и Чехов А. Переписка, статьи, высказывания. М., 1951. С. 28.