«Дама с собачкой»: чеховские Дон Жуаны

Сложный сплав жизненных впечатлений и литературных источников в творческой истории «Дамы с собачкой».

Ольга Леонардовна Книппер 28 января 1900 года писала Чехову: «...прочла «Даму с собачкой» и призадумалась...»¹. Большинство биографов связывают рассказ с событиями и настроениями лета предшествующего, 1899, года, когда Чехов увлекся ведущей актрисой Московского Художественного театра, своей будущей женой.

Английская исследовательница В.Л. Смит говорит в своей книге «Антон Чехов и дама с собачкой»: «Чехов писал «Даму с собачкой» вскоре после встреч с Ольгой в Ялте. К тому времени он знал, что значит полюбить... Когда, вернувшись в Москву, Гуров думает об Анне, он поэтизирует ее, грезит о ней наяву, мысли о ней преследуют его. Так же, возможно, мысли Чехова были сосредоточены на Ольге Книппер, когда она была в Москве, а он вспоминал их встречи в Ялте и поездку вдвоем через Коккозскую долину»².

Р. Хингли в биографической книге «Новая жизнь Антона Чехова» уточняет: «Не стремясь к воспроизведению ситуации, только что возникшей в его собственной жизни, и, конечно же, не придавая своих черт Гурову и черт Книппер Анне Сергеевне, Чехов все-таки пропитал этот шедевр, трогательно рисующий насильственную разлуку двух вымышленных любовников, своим собственным томлением. Сюда относится и тоска по некогда бранимой Москве, которую он начал испытывать, будучи вынужден зимовать на юге»³.

О том, что «в рассказе нетрудно уловить отголоски личных, интимных переживаний Чехова», пишет Г.П. Бердников, также имея в виду историю последней любви писателя⁴.

Но корни рассказа, как увидим, уходят в прошлое — более раннее, а может быть, совсем далекое. Ведь, как каждое замечательное творение литературы, «Дама с собачкой» имеет не только ближайшие — биографические, житейские, но и менее явные, требующие специальных разысканий литературные связи, корни, источники.

До сих пор о литературных связях этого чеховского шедевра писалось немного. Как правило, эти связи отыскивались в произведениях, трактующих тему супружеской измены, «беззаконной» любви.

Известна полемика между Б.С. Мейлахом и Н.И. Пруцковым о соотношении «Дамы с собачкой» и романа Л. Толстого «Анна Каренина». Б. Мейлах, находя у Толстого и Чехова два решения одной и той же темы, различие видел в том, что герои Толстого — представители великосветской среды, вызовом которой является их любовь; конфликт же чеховского рассказа «развернут в обстановке обыденной жизни», отчего «он в большей степени приобрел характер повседневного явления»⁵. Н.И. Пруцков резонно замечал, что рассказ Чехова не имеет ничего общего с толстовским пониманием любви как силы, разрушающей личность; в отличие от романа Толстого в рассказе Чехова любовь не разделяет, а соединяет. «Трагическое в романе Толстого — в самом характере любви Анны и Вронского, трагическое у Чехова порождено осознанием тяготы жизни»⁶. Поэтому, считает исследователь, в «Даме с собачкой» не продолжение темы Толстого, а отталкивание от нее, связь не по преемственности, а по контрасту. Об отличии «чеховской трактовки традиционной темы адюльтера», о «контрастных параллелях» с толстовской «Анной Карениной» писал Т. Виннер⁷.

Э. Симмонс в своей биографии Чехова пишет о «мопассановском привкусе» в этом рассказе⁸, а С. Карлинский сравнивает героиню «Дамы с собачкой», попавшую в капкан несчастливого замужества, с Татьяной из романа Пушкина «Евгений Онегин» и толстовской Анной Карениной⁹.

Все это — параллели к теме тайной любви и супружеской измены в рассказе. Но есть сопоставления и со специфическим жанром «курортного романа». А.М. Турков назвал в качестве возможной предшественницы «Дамы с собачкой» повесть писательницы Л.И. Веселитской (Микулич) «Мимочка на водах» (1891)¹⁰. При таком понимании специфики чеховского рассказа не меньше оснований считать его предшественником и «Роман в Кисловодске» (1886) В. Буренина. Это произведение, не раз переиздававшееся при жизни Чехова, является словно натуралистическим негативом по отношению к первым главам «Дамы с собачкой».

Как видим, и здесь те или иные литературные параллели зависят от той или иной интерпретации произведения. В названных параллелях немало интересного, но при этом упускается из виду один важный смысловой момент «Дамы с собачкой», а именно: вопреки заглавию рассказа центральное место в нем занимает не Анна Сергеевна, а Гуров.

История, рассказанная в «Даме с собачкой», — это не просто история тайной любви и супружеской неверности. Главное событие рассказа — перемена, которая под влиянием этой любви происходит. На протяжении всего рассказа господствует точка зрения Гурова, его глазами смотрит читатель, в нем прежде всего происходит перемена.

Некоторые литературные параллели могут показать, как Чехов шел к углублению этой темы, по-новому осветить чеховского героя. Две такие параллели рассматриваются далее.

Часто бывало, что в своих поздних произведениях Чехов возвращался к сюжетам, которые раньше вошли в его творческое сознание. Так произошло и с рассказом «Огни» (1888), точнее, с историей Ананьева и Кисочки из этого рассказа. Отдельными мотивами этой вставной истории Чехов воспользовался, создавая «Даму с собачкой».

В самом деле, в чем сюжет этой вставной новеллы из «Огней»? Столичный инженер, находясь проездом в южном приморском городе, сходится со скромной провинциалкой. Мотивы у каждого из участников «мимолетного романа» разные. Ананьев вступает в связь от нечего делать («Хорошо бы теперь от скуки дня на два сойтись с какой-нибудь женщиной!» — 7, 115). Кисочку гнетет тоска провинциальной жизни, сознание уходящей молодости, она не любит своего мужа. Этот муж, показанный мельком, — создание непривлекательное, бездуховное. То, что герою поначалу кажется мимолетным приключением, легкой и потому пикантной победой, затем вырастает для него в проблему. Нечто властное гонит его назад, к той, встреча с кем казалась уже перевернутой и забытой страницей, а оказалась единственной настоящей любовью.

Это — остов, костяк вставной истории из «Огней». Но те же события происходят и с героями «Дамы с соки бачкой» в первых главах рассказа. Удивительно перекликаются не только сюжеты, но и отдельные детали обоих романов.

«Итак, я сидел в беседке и наблюдал барышень», — начинает герой «Огней» и, как и Гуров, видит приближающуюся блондинку. Оценивая опытным взглядом внешность незнакомки, Ананьев отмечает про себя, что она «уже не барышня и принадлежит к разряду порядочных», что «она, по-видимому, устала, скучала...» (7, 116, 117). Ср. в «Даме с собачкой»: Гуров, глядя на даму в берете, решает, что «она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь...» (10, 129).

Много общего в циничных суждениях двух героев о женщинах вообще. Ананьев: «Я тогда уже был специалистом по части романов и умел верно взвешивать свои шансы на успех или неуспех...» На него, между прочим, «неприятно действовало то», что некоторые женщины «такой, в сущности, пустяк, как любовь к мужчине, возводят на степень счастья, страдания, жизненного переворота» (7, 120, 132). И у Гурова за плечами «опыт многократный», и ему неприятны женщины, которые любили «с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное» (10, 129, 131).

Исповеди двух героинь Чехова также во многом совпадают. Их гнетет провинциальная скука, пошлость. Кисочка: «...такая скука, что просто смерть... У нас интеллигентным девушкам и женщинам решительно некуда деваться... Надо выходить замуж... А за кого прикажете? [...] станет ей невыносима жизнь, она и бежит от мужа. И осуждать нельзя! [...] нехорошо здесь живется, очень нехорошо! И в девушках душно, и замужем душно» (7, 119, 121, 122). Анна Сергеевна (в журнальном варианте рассказа) тоже жалуется на провинциальную пошлость (10, 263) и говорит: «Хотелось пожить! Пожить и пожить...» (10, 132). «Пойми же, и мне жить хочется... — так говорила и Кисочка. — Хоть бы одну минуточку пожить в радости, как люди живут!» (7, 126, 129).

И отношение к нелюбимым мужьям у обеих героинь выражается одинаково: каждая не может вспомнить, где ее муж служит («не то в банке, не то в страховом обществе» у Кисочки, «в губернском правлении или в губернской земской управе» у Анны Сергеевны). «Фамилия у него была какая-то мудреная...» — это о муже Кисочки, греке; мудреную фамилию по мужу-немцу носит и Анна Сергеевна.

«Дожила до такого срама, что при чужом человеке ухожу ночью от мужа, как какая-нибудь беспутная...» — кается Кисочка, и ей вторит покаяние Анны Сергеевны: «И вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать».

«Ставши моей любовницей, Кисочка взглянула на дело иначе, чем я... То, что для меня составляло обыкновенный любовный экспромт, для нее было целым переворотом в жизни» (7, 131). И в истории Гурова с дамой с собачкой существенно различен взгляд каждого из них на происшедшее.

Важно, что в обоих рассказах фоном начинающихся историй служит море. «Далеко внизу [...] тихо и сердито ворчало море», — говорится в «Огнях». Под «ровный, однообразный шум моря» герой, забыв обо всем, мыслит возвышенно, ему кажется, что он один «во всей вселенной», думает о «смерти, загробных потемках...» (7, 125, 126). И в «Даме с собачкой» «однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас» (10, 133). «Огни» были одним из первых произведений Чехова, в которых рассказанная история соотнесена с вечностью, далью, общечеловеческой нравственностью. И в том же ряду, начатом «Огнями», стоит рассказ «Дама с собачкой», к герою которого «в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба» приходят мысли «о высших целях бытия», о «человеческом достоинстве». Но способностью «комбинировать свои высокие мысли с самой низменной прозой», в которой признается Ананьев, в полной мере обладает и Гуров.

Прощаясь с возлюбленными, оба героя испытывают сходные чувства. «Мне было досадно на себя, что я сглупил и связался с женщиной, которую поневоле придется обмануть... Была минута, когда мне вдруг стало невыносимо жаль, что она так беззаветно верит мне... Что-то беспокоило меня» (7, 132, 133) — это Ананьев. О Гурове: «Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние [...] Все время она называла его добрым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит невольно обманывал ее...» (10, 135).

И потом, хотя и в разные сроки, «непонятное беспокойство» овладеет обоими героями и заставит их вернуться к покинутым женщинам.

Сходство между двумя произведениями, таким образом, весьма значительно, вплоть до текстуальных совпадений, — и можно предположить, как оно возникло.

«Даму с собачкой» Чехов написал в сентябре—октябре 1899 года, после довольно значительного перерыва в работе (ближайший до этого рассказ «Новая дача» написан в декабре 1898 г.). В месяцы между «Новой дачей» и «Дамой с собачкой» Чехов был занят отбором материала для собрания сочинений. В эти-то месяцы, просматривая свои прежние произведения, Чехов, несомненно, перечитал и рассказ «Огни». Перечитал — и решил, не включая рассказ в собрание сочинений, обработать сюжет его центральной части.

Зачем? Разумеется, разница между историями Кисочки и дамы с собачкой так же велика, как между едва обтесанной заготовкой и шкатулкой ажурной работы. И возможно, именно желание зрелого мастера довести до уровня шедевра свою давнюю вещь и руководило в 1899 году Чеховым, вступившим в состязание с самим собой. Проявился известный многим писателям «феномен отталкивания художника от самого себя»¹¹.

Кстати, это был не единственный случай. Решив в том же 1899 году дать для «Пушкинского сборника» свой старый рассказ «В лесу (Рассказ ямщика)»¹², Чехов писал П.П. Гнедичу: «Когда-то, в доисторические времена, я поместил в «Петербургской газете» остов, или конспект, рассказа. Я мог бы теперь воспользоваться этим остовом, украсить его узорами до неузнаваемости и прислать для сборника. Я употребил бы все усилия, чтобы сделать этот рассказ мало похожим на остов» (П 8, 92).

Вот таким же «остовом», или «конспектом», украшенным затем «узорами до неузнаваемости», и могла стать для «Дамы с собачкой» история Кисочки из «Огней». В «Даме с собачкой» достигнута та степень совершенства, которая позволяет предположить, что рассказ был создан отнюдь не за месяц. За чеховским шедевром стоят, может быть, годы раздумий и писания.

У Чехова мог быть, однако, и особый повод для коренной переделки «Огней». Давно известно, что рассказ этот был написан по свежим следам поездки 27-летнего Чехова в Таганрог в 1887 году и в нем немало таганрогских реалий. Но в недавно опубликованных воспоминаниях соученика Чехова по гимназии П.П. Филевского читаем прямо об автобиографической основе «Огней»: «Огни» Чехов про себя написал. Кисочка — это Борисенко, писаная красавица. За ней все гимназисты волочились. Чехов был знаком с Борисенко. Она польстилась на богатство грубого Кастуро, маклера по хлебной части, и вышла за него замуж...»¹³

Загадку исключения Чеховым «Огней» из собрания сочинений до сих пор нельзя считать объясненной. Чехов был недоволен повестью («Вздумал пофилософствовать, а вышел канифоль с уксусом...»; «Скучна она, как статистика Сольвычегодского уезда» — П 2, 249, 257), но и о других своих вещах, в том числе об общепризнанных шедеврах, он отзывался порой не менее пренебрежительно. На основе этой чеховской самокритики строить суждения, разумеется, нельзя.

Если сказанное выше верно, то от включения «Огней» в собрание сочинений Чехов отказался по тем же соображениям, что и от включения туда своего рассказа «У знакомых» (1898). И в том рассказе легко могут быть угаданы реальные люди и места (семейство Киселевых, Бабкино). Не включая «У знакомых» в собрание сочинений, многие его мотивы в переработанном виде Чехов использовал затем при создании пьес «Три сестры» и «Вишневый сад» (см. 10, 361).

О «Даме с собачкой», как и об «Архиерее», Чехов мог бы сказать, что рассказ написан на сюжет, который сидел в голове у него более десяти лет.

Взятый из раннего рассказа «остов, или конспект», Чехов заново переосмыслил и продолжил. Ведь в истории Ананьева и Кисочки возвращение героя к любимой и есть развязка, причем счастливая («это не случай, а целый роман с завязкой и развязкой», — говорил Ананьев). В «Даме с собачкой» возвращение героя — лишь начало главных сложностей, которые ждут возлюбленных. Об этом говорит последняя фраза рассказа: «И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается» (10, 143).

Развязки нет, будущее полно вопросов и поисков. «Все традиционные правила повествования нарушены в этом удивительно коротком рассказе длиною в 20 страниц. Нет «проблемы», нет правил развития сюжета, нет завершения в конце. И это один из самых великих рассказов, которые когда-либо были написаны»¹⁴.

Так Гуров оказывается связанным с давним героем писателя, образ которого создавался на автобиографическом материале. А образ Анны Сергеевны, дамы с собачкой, вызван к жизни сплавом давних воспоминаний и чувств, нахлынувших летом 1899 года. Литературная параллель позволяет заглянуть в биографию образов, проясняет творческую историю «Дамы с собачкой».

Но возможен и иной, более общий взгляд на предысторию образа Гурова, установление связей не генетических, а типологических. Заслуживает осмысления связь чеховского героя с одним из вечных типов мировой литературы — Дон Жуаном.

«Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему нескучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! Ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал» (10, 130). Как будто в самом рассказе, в этих словах Гурова устанавливается степень соответствия, точнее, полного несоответствия между историей из жизни в общем-то обыкновенных россиян и пламенными страстями ярких личностей, обитателей знойной Испании. Но противопоставление, намеченное здесь, обманчиво, не абсолютно.

Когда один из спутников литературной молодости Чехова А.Н. Маслов (Бежецкий) написал в 1888 году пьесу о Дон Жуане «Севильский обольститель» и просил помочь поставить ее в театре Корша, Чехов ответил ему: ««Севильский обольститель» написан стихами, требует специальных декораций и костюмов и, во всяком случае, не 2—3 репетиций, а больше; поэтому Коршу он не ко двору. [...] Вы напишите легкую комедию в 3—4 актах из жизни интеллигентных людей среднего полета» (П 3, 30).

Опять это противопоставление! О жизни таких вот «интеллигентных людей среднего полета» и писал в большинстве своих произведений сам Чехов. Таков и Гуров.

Он несомненно обладает некоторыми чертами Дон Жуана: «...без «низшей расы» он не мог бы прожить и двух дней [...] В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним» (10, 129).

И «опыт многократный» Гурова, и его частые измены, и искание все новых приключений, и сортировка женщин в донжуанском списке, и черты, общие у него с женщинами, — во всем этом немало от того, что издавна связывается с Дон Жуаном: смешение любви и обмана, завоевательная жадность, психологическое любопытство... «Он прежде всего не влюбленный, а соблазнитель, издевающийся обольститель, обманщик»¹⁵. И к новым победам Гуров идет, как говорил о себе пушкинский Дон Гуан, «без предуготовленья, импровизатором любовной песни».

Но в то же время как далеки от общепринятого романтического Дон Жуана такие приметы Гурова: филолог, служащий в банке, играющий в карты в докторском клубе, прочитывающий по три газеты в день и съедающий целую порцию селянки на сковородке!

Что ж, русской литературе XIX века было не привыкать к смиренному и самоироничному признанию того, что русские дон кихоты, демоны, фаусты, дон жуаны, бесы воплощаются в облике, далеком от импозантности, пародийном по отношению к их классическим легендарным атрибутам. Для них выработались формулы: «мелкий бес», «Гамлет Щигровского уезда», «леди Макбет Мценского уезда» и такая — пушкинская — формула: «второклассный Дон Жуан».

Хотя Чехов замечал по другому поводу А.И. Сумбатову (Южину); «...видеть после красивых шекспировских злодеев эту мелкую грошовую сволочь, которую я изображаю, — совсем не вкусно» (П 3, 302), только о ней он и продолжал неизменно писать. Ибо показать «кашу, какую представляет из себя обыденная жизнь», проникнуть в «путаницу всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения» (10, 82), Чехов считал наиболее трудной и интересной творческой задачей. «Про Сократа легче писать, чем про барышню и кухарку» (П 5, 258).

Образы героев, соотносимых с типом Дон Жуана, появились у Чехова почти с самого начала. Платонов, герой юношеской пьесы, — русский уездный Дон Жуан, причем Дон Жуан поневоле. Не случайно, очевидно, эта пьеса в английском переводе названа «Русский Дон Жуан», не случайно привлекла она внимание первого блистательного исполнителя роли Платонова Жана Вилара, классического Дон Жуана на французской сцене.

Следующий в этом ряду — герой романа «Драма на охоте» (1884) Камышев, в котором первый биограф Чехова А. Измайлов видел «уездного Дон Жуана не из исключительных избранных натур»¹⁶. Далее Панауров в «Трех годах», Дорн в «Чайке» — герои второго плана. Мельком упомянуты в «Огнях» донжуанские набеги в соседнюю Вуколовку студента Штенберга, собеседника Ананьева. Словом, почти повсеместно здесь имя Дон Жуана встречается в бытовом, нарицательном употреблении.

И лишь герой «Дамы с собачкой» Гуров может быть поставлен в ряд с философским, вечным образом Дон Жуана и рассматриваться как чеховский вариант этого образа.

Из длинного ряда известных трактовок этого вечного образа Чехову, очевидно, ближе всего пушкинский Дон Гуан, герой «Каменного гостя» — Дон Жуан полюбивший, нашедший в любви счастье.

Те мелкие совпадения, что у героя «Дамы с собачкой», та же монограмма, что и у героя «Каменного гостя» (Дмитрий Гуров — Дон Гуан), и героинь двух произведений зовут одинаково, и даже то, что рассказ Чехова написан в юбилейном 1899 году, когда праздновалось столетие со дня рождения Пушкина, — все это, разумеется, еще не может приниматься как серьезные доказательства. К тексту пушкинской трагедии или к ее постановке в театре Чехов мог не обращаться специально, обдумывая свой рассказ.

Главное здесь то, что оба произведения несут в себе черты сходства замысла, ситуации — и это является отпечатком тех сходных жизненных обстоятельств, в которых находились их создатели. «Каменный гость» и «Дама с собачкой» написаны Пушкиным и Чеховым, когда они полюбили. И Пушкин осенью 1830 года, и Чехов осенью 1899 года знали, что ими сделан окончательный выбор, оба испытывали счастье — и в то же время были насильственно разлучены с любимыми: Пушкин в карантине в Болдине, Чехов на своем «Чертовом острове» в Ялте.

Анна Ахматова прочла «Каменного гостя» как самопризнание Пушкина. Она показала в своих статьях, что сюжет этой маленькой трагедии определился «собственным лирическим переживанием Пушкина, неразрывно связанным с его жизненным опытом»¹⁷. Не сводя к автобиографизму, поэтесса почувствовала сильное «лирическое начало этой трагедии», установила отразившиеся в ней «комплексы Пушкина» накануне его женитьбы на Гончаровой: «боязнь счастья, т. е. потери его (т. е. неслыханного жизнелюбия), и загробной ревности = загробной верности...»¹⁸

И в «Даме с собачкой» мы чувствуем сильное лирическое начало. Но здесь, в произведении, созданном на материале из обыденной жизни, очень важно увидеть черты общечеловеческие, чеховский отклик на вечные вопросы.

Что нового вносит Чехов в концепцию этого вечного образа? Первое и главное: у всех предшественников Чехова Дон Жуан всегда идет к гибели, смерти, концу (у Пушкина это возмездие, потеря найденного счастья). В начале романа с дамой с собачкой Гурову казалось, что и в этот раз все скоро кончится, как кончалось при прежних «похождениях или приключениях». В финале же рассказа «самым трудным и сложным» оказывается то, что «до конца еще далеко-далеко». Любовь в повседневности, в обыденности — вот самая трудная проблема для Чехова.

Пушкинские ассоциации в обрисовке главного героя «Дамы с собачкой» дополняются гоголевскими штрихами в изображении фона, быта, среды действия.

В отличие от «Анны Карениной» окружающее общество в «Даме с собачкой» по отношению к «беззаконной» любви отнюдь не агрессивно — скорее, вполне к ней равнодушно. В ответ на попытку поделиться переполняющими его чувствами Гуров слышит знаменитую реплику об «осетрине с душком». Вряд ли случайно этот перебив перекликается с иронически построенной фразой из гоголевских «Мертвых душ»: «Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, на которое тот хлопал только глазами, сидя в креслах, ибо после осетра чувствовал большой позыв ко сну» (гл. VII).

Контраст между утробным, низменным, и духовным, возвышенным, нередко в произведениях русских писателей (у Салтыкова-Щедрина, у Некрасова в «Современниках») достигается через упоминание именно рыбного блюда — осетрины ли, севрюжины ли с хреном. Прием этот дойдет до романа Булгакова, но родоначальник его — Гоголь.

Объект иронии Гоголя здесь — не Собакевич, который перед тем «пристроился к осетру» и «доехал его всего»: Собакевич ведет себя в полном соответствии со своей ранее обозначенной сущностью. И в чеховском рассказе чиновник, партнер Гурова по клубу, изображен нейтрально: он просто продолжает начатый «давеча» Гуровым же разговор. В обоих случаях героям, испытывающим подъем духа, контрастно противопоставлены герои, поглощенные в этот момент перевариванием осетрины, как иронические напоминания о жизни, их окружающей и угрожающей им самой обыденностью своих проявлений.

Чичиков вовремя спохватывался, что «начал уже слишком развязываться». Гуров же, услышав возмутившую его реплику, разражается внутренним монологом о «куцей, бескрылой жизни». Жизнь, которую «под покровом тайны» ведет Гуров, совсем не то, что тайные плутни Чичикова, и искренность негодования чеховского героя не подвергается сомнению. Но отчетлива ирония по отношению к его желанию встретить немедленное сочувствие, получить адекватный ответ на свой порыв. Это не столько насмешка автора, сколько ирония самой жизни.

Такая ирония в чеховских произведениях проявляется нередко. Так же безуспешно пытался разделить с кем-нибудь свою тоску Иона Потапов, найти ответ на свое чувство Ионыч. Основной предшественник Чехова в изображении иронии жизни по отношению к мечтам, исповедям, декларациям героев — Гоголь. Особенно заметно это проявится в чеховской драматургии.

Еще одна подробность в «Даме с собачкой» — губернаторская дочь в театральной ложе как непременная принадлежность провинциального общества — также хранит отдаленную связь с «Мертвыми душами», где «губернаторская дочка» фигурировала в разговоре двух дам.

Разумеется, обе подробности могли прийти в чеховский рассказ «из жизни». Но они получают дополнительные оттенки смысла, так как уже встречались в предшествующей литературе. Обе звучат скрытыми цитатами и усиливают ощущение косности мира, в котором возникает новое в жизни героев, «эта их любовь». У Гурова обостряется неприятие того, что происходит всегда. Свежесть его чувства контрастирует все с той же вечной осетриной, только уже «с душком», а новизна его переживаний в театре города С. разыгрывается на все том же фоне с неизменной губернаторской дочкой.

Приведенные примеры показывают, сколь специфично использование вечных образов у Чехова. Эхо мифа придает новую глубину произведению, позволяет осознать его в ироническом или, наоборот, в патетическом плане. Но чаще всего мифологические и литературные праобразы Чеховым переиначиваются, снижаются, обытовляются. Наконец, никогда произведение Чехова не сводится целиком к вариации того или иного вечного образа. Если отражения раздумий Чехова над концепцией гётевского «Фауста» заметны и в «Скучной истории», и в соотносимых с ней текстах, то в «Даме с собачкой» следы литературных связей спрятаны глубже, «книжное» не только не заслоняет «жизненного», но требует усилий, чтобы быть обнаруженным.

* * *

На материале некоторых произведений чеховской прозы мы видели, сколь сложны и разнообразны ее литературные связи. Связи с современниками-восьмидесятниками — и с вечными, великими спутниками. С предшественниками в русской литературе и в литературе мировой. Внутренние связи между отдельными произведениями самого писателя. Связи генетические, сознательно обнаруживаемые автором, и типологические, не обязательно входившие в авторский расчет. Связи на уровне отдельной цитаты, мотива, ситуации — и связи произведения в целом. Связи одного произведения, помогающие понять или углубить его смысл, — и связи, освещающие литературную позицию, творческие принципы писателя. Использование достижений предшественников — и творческие полемики, когда произведение или несколько произведений подряд задумываются как свой ответ на заявленную другим писателем тему...

Все вместе эти (и другие, не названные здесь) виды и подвиды образуют систему литературных связей Чехова. Эта система предстает богатой и разветвленной. Чаще всего параллели между творчеством Чехова и других писателей свидетельствуют не о сходстве, а о различии. Не о подражании, а о противостоянии. Творческую самостоятельность, независимость, дерзкое новаторство художника подчеркивают его литературные связи.

Посмотрим теперь, как намеченная здесь система литературных связей и отношений проявлялась в другом роде творчества, который составил славу Чехова, — в его драматургии.

Примечания

1. Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. М., 1934. Т. 1. С. 123.

2. Smith V.L. Anton Chekhov and the Lady with the Dog. London, 1973. P. 215.

3. Hingley R.A. New Life of Anton Chekhow. New York, 1976. P. 260.

4. См.: Бердников Г.П. «Дама с собачкой» А.П. Чехова. Л., 1976. С. 35—36. К иной биографической основе — взаимоотношениям Чехова с Л.А. Авиловой — возводит сюжет «Дамы с собачкой» И.А. Гофф (см.: Гофф И. Двух голосов перекличка // Новый мир. 1981. № 8. С. 168—170).

5. Мейлах Б.С. Вопросы литературы и эстетики. Л., 1958. С. 487.

6. Пруцков Н.И. Историко-сравнительный анализ произведений художественной литературы. Л., 1974. С. 189.

7. Winner Th. Chekhov and His Prose. P. 216—225.

8. Simmons E.J. Chekhov. A Biography. Chicago, 1970. P. 489.

9. Anton Chekhov's Life and Thought. P. 323.

10. См.: Турков A. M. А.П. Чехов и его время. М., 1980. С. 310—311.

11. Каверин В.А. Чувство пути // Вопросы литературы. 1982. № 11. С. 92.

12. В новом варианте он стал называться «Происшествие (Рассказ ямщика)».

13. Балабанович Е. Современники вспоминают... // Вопросы литературы. 1980. № 1. С. 133.

14. Nabokov V. On Chekhov // The Atlantic. 1981. N 8. P. 23.

15. Бальмонт К.Д. Горные вершины. М., 1904. Кн. 1. С. 202.

16. Измайлов А. Чехов. Биографический набросок. Спб., 1916. С. 187.

17. Ахматова А.А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977. С. 108.

18. Там же. С. 169.