Поездка на Сахалин заставила Чехова по-новому взглянуть на любимые им произведения русских писателей. «У лучших русских писателей замечалось стремление к идеализации каторжных бродяг и беглых», — напишет Чехов в «Острове Сахалине» (14, 135), имея в виду в первую очередь сибирские рассказы Короленко. О восхищавшем его прежде произведении Толстого он скажет в письме к А.С. Суворину: «До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел — черт меня знает» (П 4, 147).
Чехов познакомился с «Крейцеровой сонатой» задолго до ее напечатания в 13-м томе сочинений Толстого в 1891 году. Накануне своей сахалинской поездки, в начале 1890 года (а может быть, еще в конце 1889 г.), он читал один из списков предпоследней, восьмой, редакции повести: именно в ней «Толстой ругает докторов мерзавцами» (П 4, 270), в окончательной редакции эти нападки были смягчены.
«Крейцерова соната» захватила писательское воображение Чехова. Известны его оценки этого произведения, высказанные в письмах к Плещееву, Суворину. Но Чехов не мог не выразить отношения к выступлению своего старшего современника и как художник. Эта толстовская повесть получила наибольшее число откликов, скрытых и явных, в его творчестве. Повести Чехова, созданные в начале 90-х годов — «Дуэль», «Жена», «Три года», «Ариадна», — несут на себе печать спора с «Крейцеровой сонатой».
Активное участие Чехова-писателя в полемике, вызванной повестью Толстого, долгое время не замечалось. В 1940 году П.В. Вилькошевский составил обширный обзор публицистических и литературных откликов на повесть, появление которой, по словам современника, «явилось настоящим землетрясением в читающем мире»1. Тут названы статьи, повести, пьесы, стихотворения Макса Нордау и архиепископа Никанора, Георга Брандеса и Мельхиора де Вогюэ, Протопопова и Михайловского, Лескова и Полонского и др.2 Но удивительно — в этом перечне нет Чехова. Лишь в самые последние годы советские и зарубежные исследователи начали осмыслять отклик Чехова на толстовскую повесть3.
В чем смысл творческого спора Чехова с автором «Крейцеровой сонаты» и Послесловия к ней? Чаще всего он понимается как выступление Чехова против определенных идей Толстого относительно семьи, брака, любви. Но важнее то, что здесь столкнулись два видения мира, два отношения к проблемам человеческого бытия, две концепции художественной правды. Чехов избирает иной, но именно философский угол зрения на действительность и на такую форму ее освоения, какой было учение Толстого.
«Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним», — вот о чем пишет автор «Крейцеровой сонаты». Заблуждение, обличаемое Позднышевым и стоящим за ним Толстым, — всеобщее. Это постоянно подчеркивается обобщенным обозначением объекта полемики: «мы», «в наше время», «у нас» или, иронически, «про эту любовь ихнюю и про то, что это такое». Авторские выводы категорично-общеобязательны: «У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие [...] выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга». Авторские решения также стремятся охватить все мыслимые варианты и разновидности: основой супружеских союзов должна быть не любовь, как лгут «они», а либо вера в таинство брака (у народа), либо «нравственное отношение к женщине» (у образованных) .
И в этом откровенно проповедническом произведении Толстой воздействует на читателя как художник, изображая человеческие судьбы и картины действительности. Не забудем, что в «Крейцеровой сонате» Чехов сначала увидел нечто небывалое не только «по важности замысла», но и по «красоте исполнения» (П 4, 19). С Толстым — художником и проповедником — и поведет спор Чехов после возвращения с Сахалина.
И вновь несогласие Чехова вызывают не какие-то специальные положения «толстовства» (в данном случае — идеи воздержания или безбрачия). Логикой сюжета своих повестей Чехов выступает против толстовской генерализации, абсолютизации отдельных выводов, будто бы имеющих общеобязательное значение. Он изучает, насколько то «общее», что заключено в учении Толстого, соотносится с конкретными случаями.
Один из первых развернутых откликов на «Крейцерову сонату» содержится в повести «Дуэль» (1891). Говоря об отношениях героев повести Лаевского и Надежды Федоровны, Чехов порой намеренно подчеркивает, что идет по уже проложенному следу.
Этому служат скрытые цитаты из толстовской повести. В «Крейцеровой сонате» читаем: «Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. [...] А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе» (27, 44—45). А вот место из «Дуэли»: «Когда она с озабоченным лицом сначала потрогала ложкой кисель и потом стала лениво есть его, запивая молоком, и он слышал ее глотки, им овладела такая тяжелая ненависть, что у него даже зачесалась голова. [...] он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, довелись ему теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу» (7, 365—366)4.
Речь идет, таким образом, подчеркивает Чехов, об одних и тех же, давно и всем известных явлениях. Но тем более полемичной по отношению к толстовским выводам и решениям выглядит развязка истории, рассказанной в «Дуэли».
История Лаевского, современного обыкновенного человека, безнадежно запутавшегося в собственной лжи, и в первую очередь в отношениях с женщиной, ведет, казалось бы, неминуемо к одной из тех страшных развязок, к которым, по словам Толстого в «Крейцеровой сонате», должна прийти любая современная семья. Вина Надежды Федоровны, степень ее падения глубже, нежели у героини «Крейцеровой сонаты», и это, казалось бы, делает ее отношения с Лаевским еще одной яркой иллюстрацией к обвинениям Толстого против современных любовных союзов.
Но в финале «Дуэли» ее герои, пройдя через нравственное потрясение, вновь соединяются, чтобы повести совсем иной, чем прежде, образ жизни. Поведение Лаевского в финале показалось современной Чехову критике слишком неожиданной переменой. Но элемент неожиданности и недостаточной «основательности» в метаморфозе Лаевского был сознательно введен автором.
Ведь суть авторской позиции в «Дуэли» состоит в отвержении бесповоротных приговоров, общих, универсальных оценок людей и жизненных ситуаций. По месту действия «Дуэль» совсем далека от Сахалина, однако и в ней «все просахалинено». Основной конфликт повести строится вокруг проблемы правильных оценок человеческого поведения. Эта проблема занимала Чехова и в прежних произведениях («Иванов», «Леший»), но приобрела особое значение после поездки на каторгу.
Построив сюжет повести таким образом, чтобы показать, сколь много непредвиденного и неожиданного может происходить в человеческих судьбах, Чехов спорит с теми, кто предлагал общие для всех решения, предсказывал будто бы неизбежные для всех развязки.
Спор в повести ведется с одной из конкретных претензий такого рода — социал-дарвинизмом, спенсерианством и ее носителем фон-Кореном. Этот герой считает для себя возможным, основываясь на новейших выводах науки, выносить общеобязательное, универсальное, не учитывающее осложнений решение вопросов, что и объединяет его позицию с позицией всех иных проповедников и морализаторов.
Конечный вывод, к которому приходят оба противника в «Дуэли»: «никто не знает настоящей правды», относится и к толстовским рецептам и генерализующим решениям. Не споря с Толстым в оценке ненормальности современных семейных отношений, подкрепляя эту оценку конкретным художественным материалом своей повести, Чехов решительно спорит со стремлением видеть в индивидуальных человеческих судьбах подтверждение, иллюстрацию неких общих предопределенных законов.
Связь повести «Жена» (1891) с творчеством Толстого выглядит сложнее. Заключая в себе, как и «Дуэль», отклик на «Крейцерову сонату», эта повесть изображает вспышку вражды и ненависти в еще одной семье «образованного класса». Семейный конфликт разворачивается на фоне большого народного бедствия — голода. Отсюда дополнительные литературные связи: статьи о голоде Л. Толстого, очерки В.Г. Короленко «В голодный год». А образ главного героя повести, от лица которого ведется повествование, камер-юнкера Асорина, во многом существенно напоминает образ толстовского Каренина5.
«Каренинская» ситуация получает по-чеховски насмешливый и оригинальный поворот. Чехов не пошел по уже известному пути осуждения такого героя. Все обвинения против Асорина переданы его жене и соседу Ивану Ивановичу, о собственных слабостях и недостатках которых читатель тоже узнает. Мы читаем исповедь человека очень тяжелого, невыносимого и ненавистного для окружающих, но искренне от своего характера страдающего и искренне пытающегося понять себя и все происходящее. Зато в противоположность роману Толстого жена такого человека наделена в повести Чехова категоричностью, уверенностью в правоте своих оценок, упрямством, неумолимостью, отсутствием справедливости.
В повести повторен тот вариант развязки, который уже был опробован в «Дуэли». Асорин меняется, как менялся Лаевский. И снова: неожиданность перемены в человеке, столь беспросветно охарактеризованном, — необходимая часть авторской концепции. Чехов финалом «Жены» еще раз подчеркнул невозможность окончательных оценок и приговоров человеческим характерам и судьбам. Жизнь в ее реальной сложности может вести к совсем непредсказуемым поворотам в этих судьбах.
В журнальном тексте повести содержалось прямое упоминание о толстовском произведении: «...обнимается с музыкантом, как в «Крейцеровой сонате»...» (7, 599). В 1901 году это прямое упоминание Чехов снял, но общая ориентированность на толстовскую повесть осталась.
Вновь весь материал повести выражает согласие с Толстым: современная семейная жизнь — ад, который создается постоянными ссорами, возрастающей взаимной ненавистью супругов. Но причины этого? Не греховность человеческого рода и не зло цивилизации. По Чехову, это всегда сложная и конкретная совокупность «ничтожных и бессмысленных» причин. Самоубийство, убийство или вообще прекращение рода человеческого, эти мрачные предсказания толстовского Позднышева, вовсе не есть единственный выход из тупика, в который зашла современная семья. Чеховская повесть дает иной вариант развязки. Исход семейной ссоры Асориных — не убийство и не самоубийство, а то, что случается несравненно чаще: кто-то из супругов сдается, машет на все рукой, подчиняется другому. Горькая и трезвая ирония обыденного, раскрытого в его сложности, противопоставлена в чеховской повести сурово-аскетическим пророчествам Толстого.
Создавая повесть «Три года» (1894), Чехов шутливо замечал, что ему не давали покоя «лавры Боборыкина». Но в неменьшей степени и эта повесть содержит продолжение полемики с «Крейцеровой сонатой». История московского миллионера Алексея Лаптева и его жены Юлии — еще один вариант современных семейных отношений. Вариант без супружеской измены, хотя герои испытывают и ревность, и ненависть в ответ на любовь (гл. X). Через искушение измены проходят и Лаптев (гл. VII, сцена с Рассудиной), и Юлия (гл. XI — с Панауровым). Но автору интересна на этот раз семья, в которой не действует основной фактор, двигавший семейный конфликт в «Крейцеровой сонате». Нет измены, которую Толстой считал неизбежным спутником современной семьи, но сколько и тут драматизма, перипетий, непредвиденного!
Здесь в отличие от «Дуэли» и «Жены» как бы принимается условие, которое, по Толстому, является залогом спокойной и счастливой супружеской жизни: брак Лаптевых держится на «нравственном отношении» к другой стороне. И что же? Сколько за эти первые три года супружеской жизни пережито несчастий, через сколько неожиданных изменений проходят взаимоотношения Лаптева и Юлии! И в этом содержится ответ Толстому: семейный покой, семейное счастье зависят отнюдь не от следования религиозной основе брака или уклонения от нее.
В свете исследуемых в «Трех годах» жизненных ситуаций и историй те выводы, которые в «Крейцеровой сонате» объявлялись действительными для «0,99 супружеств», оказываются решениями, не приложимыми ко множеству индивидуальных случаев. Толстовской общей для всех «простой истине» противопоставляется множество случаев и обстоятельств, эту истину осложняющих, делающих ее не универсальной и не абсолютной.
Примечания
1. Книжки «Недели». 1891. Сентябрь. С. 125.
2. См.: Вилькошевский П.В. Судьба «Крейцеровой сонаты» Л.Н. Толстого // Труды Самаркандского гос. пед. ин-та. 1940. Т. 2. Вып. 1. 28 с.
3. См.: Семанова М.Л. «Крейцерова соната» Л.Н. Толстого и «Ариадна» А.П. Чехова // Чехов и Лев Толстой. М., 1980. С. 225—253; Линков В.Я. Художественный мир прозы Чехова. М., 1982. С. 34—35; Меллер П.У. А.П. Чехов и полемика по поводу «Крейцеровой сонаты» Л.Н. Толстого // Scando-Slavica. 1982. Т. 28. P. 125—151.
4. О других перекличках «Дуэли» с «Крейцеровой сонатой» см.: Hahn B. Chekhov: A Study of the Major Stories and Plays. Cambridge, 1977. P. 180; Меллер П.У. Указ. соч. С. 137—139.
5. См. об этом: Видуэцкая И.П. Место Чехова в истории русского реализма // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1966. № 1. С. 40.
Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |